Пауло Коэльо - Заир. Вопрос Ганса
В Буэнос Айресе Заир - это обычная монета достоинством в двадцать сентаво; на той монете навахой или перочинным ножом были подчеркнуты буквы N и Т и цифра 2; год 1929 выгравирован на аверсе. В Гуджарате в конце XVIII века Захиром звали тигра; на Яве - слепого из мечети в Суракарте, которого верующие побивали камнями; в Персии Захиром называлась астролябия, которую Надир шах велел забросить в морские глубины; в тюрьмах Махди году в 1892 это был маленький компас, к которому прикасался Рудольф Карл фон Слатин... .
Прошел год, и вот однажды я проснулся с мыслью об истории, рассказанной Борхесом: есть на свете такое - если прикоснешься к нему или увидишь его, оно будет занимать все твои мысли, пока не доведет до безумия. Мой Заир - это не романтические метафоры со слепцами, компасами, тиграми или медной мелочью.
У него есть имя, и имя его - Эстер.
Не успел я выйти из тюрьмы, как снимки мои появились на обложках скандальных журнальчиков: все статьи начинались одинаково - писали, что я могу быть замешан в совершении преступления, но, чтобы я не вчинил им иск за диффамацию, неизменно добавляли, что обвинения с меня сняты (можно подумать, что они были мне предъявлены!).
***
Проходила неделя, издатели убеждались, что журнальчики бойко раскупаются. (Еще бы! Репутация у меня была безупречная, так что всем хотелось узнать о том, как это у писателя, чьи книги посвящены духовному миру человека, вдруг обнаружилось двойное - и такое зловещее - дно.) И начиналась новая атака: уверяли, что жена бросила меня, узнав о моих изменах; какой то немецкий журнал прозрачно намекал на мою связь с одной певицей, лет на двадцать моложе меня, с которой якобы мы встретились в Осло (чистая правда, только дело то все в том, что встреча эта произошла из за Банка Услуг, по просьбе моего друга, и он был на том нашем единственном совместном ужине третьим). Певица уверяла, что между нами ничего не было (а раз не было, какого дьявола помещать на обложку фотографию, где мы сняты вместе?!), и не упустила случая сообщить о выходе своего нового альбома, использовав и меня, и журнал - для рекламы. И я до сих пор не знаю, объясняется ли ее провал тем, что певица прибегла к такому дешевому пиару (альбом, в сущности, был вовсе не так уж плох: все дело испортило ее интервью).
Однако скандал со знаменитым писателем продолжался недолго: в Европе, а особенно во Франции, супружеская неверность не только принимается, но и служит, пусть негласно, предметом восхищения. И кому же понравится читать о том, что завтра может случиться и с тобой тоже?!
И вскоре эта новость исчезла с первых полос и с обложек. Однако в предположениях недостатка по прежнему не было: похищение, бегство из дому по причине дурного обращения (тут же помещено фото официанта, утверждающего, будто мы часто спорили - и это правда: я припоминаю, как однажды мы с Эстер яростно сцепились из за одного латиноамериканского писателя, ибо наши мнения о нем оказались диаметрально противоположны). Британский таблоид предположил - и хорошо еще, что это не вызвало сильного резонанса, - что Эстер, поддерживавшая террористическую исламскую организацию, перешла на нелегальное положение.
Но прошел еще месяц, и широкая публика позабыла про эту тему - и без нее переполнен наш мир изменами, разводами, убийствами, покушениями. Многолетний опыт учит меня, что подобными сенсациями моего читателя не отпугнуть, и он все равно сохранит мне верность (помню, как однажды аргентинское телевидение выпустило на экран журналиста, клявшегося, что располагает "доказательствами" того, что в Чили у меня была тайная встреча с будущей первой леди этой страны - и ничего: мои книги остались в списках бестселлеров). Сенсация создана, чтобы продолжаться пятнадцать минут, как сказал один американский актер. Меня заботило другое: надо перестроить жизнь, найти новую любовь, вновь начать писать и сохранить в потайном ящичке, спрятанном на границе между любовью и ненавистью, какую либо память о моей жене.
Вернее - о моей бывшей жене: так будет правильней.
Отчасти сбылось то, о чем я думал в номере парижского отеля. Какое то время я не выходил из дому: не знал, как взгляну в глаза друзьям и скажу - просто так: "Жена меня бросила, ушла к молодому".
Когда же наконец решился, никто меня ни о чем не стал спрашивать, однако после нескольких бокалов вина я сам почувствовал, что обязан дать друзьям отчет о случившемся, словно был наделен даром читать чужие мысли, словно полагал, что нет у них других забот, как беспокоиться о переменах в моей жизни, хотя все они - люди хорошо воспитанные, никаких вопросов задавать мне не будут.
И вот, в зависимости от того, с какой ноги вставал я в тот или иной день, делалась Эстер то святой, которая заслуживает лучшей участи, то двуличной и коварной изменницей, по чьей милости я влип в тяжелейшую ситуацию и едва не попал в преступники.
Друзья, знакомые, издатели, - словом, все те, кто оказывался за моим столом на бесчисленных торжественных ужинах, которые я был обязан посещать, поначалу слушали меня с любопытством. Но постепенно я стал замечать, что эта тема, прежде интересовавшая их, ныне уже не занимает их с прежней силой и они стараются завести речь о другом - об актрисе, убитой певцом, или о некоей совсем юной девице, сочинившей книгу о том, как она спала с известными политиками. В один прекрасный день - дело было в Мадриде - я заметил, что поток приглашений на всякого рода приемы и ужины стал скудеть, и, хоть мне нравилось облегчать душу, то втаптывая Эстер в грязь, то превознося ее до небес, все же начал понимать: я - кое что похуже, чем обманутый муж, я - желчный раздражительный субъект, которого люди сторонятся.
И я решил отойти в сторонку и страдать молча, и конверты с приглашениями вновь стали заполнять мой почтовый ящик.
Однако Заир, о котором я вспоминал то с нежностью, то с досадой, продолжал расти в моей душе. Во всех встреченных мною женщинах мерещились мне черты Эстер. Я видел их в барах, в кино, на автобусной остановке, и не раз просил таксиста затормозить посреди улицы или ехать за какой то женщиной, чтобы я мог убедиться - это не та, кого я ищу.
Заир занимал все мои помыслы, и я понял, что нуждаюсь в противоядии, в чем то таком, что вывело бы меня из этого отчаянного положения.
Надо было завести любовницу.
Из трех четырех заинтересовавших меня женщин я решил остановиться на Марии - тридцатипятилетней французской актрисе. Она - единственная - не говорила мне чепухи вроде: "Ты нравишься мне как человек, а не как знаменитость, с которой все мечтают познакомиться", или "Я бы хотела, чтобы ты не был так известен", или - еще хуже! - "Деньги меня не интересуют". Она - единственная - искренне радовалась моему успеху, поскольку сама была знаменита и знала, чего стоит популярность. Это - сильное возбуждающее средство, своего рода афродизиак. Быть рядом с мужчиной, чье имя - у всех на слуху, сознавая, что он выбрал из многих именно тебя, приятно щекочет самолюбие.
Нас теперь часто видели вместе на всяких вечеринках и приемах, о нас ходили слухи, которые мы не подтверждали и не опровергали, и фоторепортерам оставалось только застичь момент поцелуя - однако они этого не дождались, ибо и она, и я считали нестерпимой пошлостью подобные публичные зрелища. У нее шли съемки, у меня была моя работа; иногда я приезжал к ней в Милан, иногда она появлялась у меня в Париже, мы чувствовали, что близки, но не зависели друг от друга.
Мари делала вид, будто не знает, что у меня на душе. Я притворялся, что понятия не имею о том, что и она - женщина, способная заполучить любого, кто понравится, - страдает от несчастной любви к женатому мужчине, своему соседу. Мы сдружились, мы приятельствовали, мы вместе посещали разные увеселительные заведения, и рискну даже сказать, что между нами возникло нечто, напоминающее любовь - только какую то особенную, совсем непохожую на ту, которую испытывал я к Эстер, а Мари - к своему избраннику.
Я снова стал раздавать автографы в книжных магазинах, участвовать в пресс конференциях, появляться на благотворительных обедах и в телевизионных программах, поддерживать проекты для начинающих артистов. Одним словом, занимался чем угодно, кроме того, к чему был предназначен, - я не писал.
Впрочем, меня это не волновало: в глубине души я считал, что писательская моя карьера окончена, если уж рядом со мной больше нет женщины, которая заставила меня начать ее. Покуда длилось мое творчество, я рьяно и ревностно осуществлял свою мечту, и немногим посчастливилось достичь того, чего достиг я, а потому остаток жизни могу с полным правом посвятить развлечениям.
Такие мысли приходили мне в голову по утрам. А днем я понимал, что хочется мне только одного - писать. Когда же наступал вечер, я снова пытался убедить себя, что уже исполнил свою мечту и теперь следует попробовать чего нибудь новенького.
***
Наступавший год был особым - так происходит всякий раз, когда день Святого Иакова, празднуемый 25 июля, выпадает на воскресенье. В кафедральном соборе Сантьяго Компостельского есть специальная дверь, которую не закрывают 365 дней в году: по традиции считается, что вошедший через нее во храм будет осенен благодатью.
В Испании затевались разнообразные, так сказать, мероприятия, и я, памятуя, как благотворно сказалось на мне паломничество, решил принять участие в одном, по крайней мере, - в январе в Стране Басков намечался "круглый стол". Чтобы разорвать ставшую привычной цепь: попытка писать - вечеринка - аэропорт - прилет к Марии в Милан - ужин - отель - аэропорт - Интернет - интервью - аэропорт, я решил проделать путь в 1400 километров в одиночку, на машине.
Все напоминает мне о моем Заире - даже те места, где я никогда не бывал раньше. Как интересно было бы Эстер взглянуть на это, думаю я, как бы ей понравилось в этом ресторанчике, как приятно было бы ей пройтись берегом этой речушки. Ночую в Байонне, и прежде чем уснуть, включаю телевизор и узнаю, что на французско испанской границе из за снежных заносов застряло около пяти тысяч автомобилей.
Первая моя мысль наутро - надо возвращаться в Париж. Причина более чем уважительная, и организаторы дискуссии поймут меня - дороги обледенели, пробки чудовищные, правительства Франции и Испании убедительно рекомендуют до конца недели не пользоваться автотранспортом, поскольку велик риск попасть в аварию. Положение еще хуже, чем вчера. Утренняя газета сообщает, что на другом отрезке магистрали застряло 17 тысяч человек, поднятые по тревоге части гражданской обороны пытаются доставить им продовольствие и одеяла, поскольку у многих машин уже кончилось горючее и, стало быть, не действует отопление.
В отеле мне объясняют, что если я ВСЕ ЖЕ ДОЛЖЕН ЕХАТЬ, если это - вопрос жизни и смерти, то ехать лучше в объезд, по узкой проселочной дороге. Это - лишних два часа, и никто не знает, в каком состоянии покрытие. Но я инстинктивно решаю двигаться по автостраде: что то словно толкает меня вперед - на скользкий бетон, ко многим часам покорного стояния в пробках.
Может быть, это "что то" - название городка, в который я направляюсь: Витория. Может быть, мысль о том, что я чересчур привык к комфорту и утратил способность принимать нестандартные решения в критических ситуациях. Может быть, энтузиазм людей, в эту самую минуту восстанавливающих кафедральный собор, построенный много столетий назад, - именно для того, чтобы привлечь внимание к их усилиям, и пригласили нескольких писателей на "круглый стол". А может быть, то самое, что заставляло конквистадоров повторять: "Плыть - необходимо, жить - не обязательно".
Вот я и плыву. Потратив много времени и много нервов, прибываю в Виторию, где меня ждут люди, нервничающие еще сильнее. Говорят, что подобного снегопада не было последние тридцать лет, благодарят за то, что я все же пробился, а теперь надо следовать официальной программе, которая включает в себя посещение собора.
Девушка с каким то особым блеском в глазах начинает рассказывать мне его историю. Вначале была стена. Потом ее использовали для постройки часовни. Прошли десятки лет, и часовня превратилась в церковь. Минул еще век, и церковь стала готическим собором. Он познал мгновения славы, потом начал кое где разрушаться, потом какое то время пребывал в забросе, пережил не одну перестройку, исказившую его структуру, и каждое следующее поколение считало, что уж оно то решило задачу, - и перекраивало первоначальные замыслы. И с течением лет тут пристроили стену, там убрали балку, где то еще укрепили опоры, а витражи то закрывали, то открывали вновь.
Собор же перенес все.
Я прохожу вдоль его каменного остова - нынешние архитекторы уверяют, что нашли наилучшее решение. Повсюду металлические опоры и крепления, собор - в лесах, грандиозные планы на будущее, сдержанная критика того, что сделано предшественниками.
И вдруг, когда я остановился посреди центрального нефа, меня осенило: собор - ведь это же и я сам, и каждый из нас. Мы растем и меняем очертания, мы обнаруживаем в себе слабости и недостатки, требующие исправления, и не всегда находим наилучшее решение, но, несмотря ни на что, пытаемся стоять прямо и правильно, оберегая не стены, не окна и двери, но пустое пространство внутри - пространство, где мы лелеем и чтим все, что нам важно и дорого.
Да, это несомненно: каждый из нас - храм. Но что заключено в пустом пространстве моего храма?
Эстер. Заир.
Она заполняет его. Она - единственная причина того, что я еще жив. Я оглядываюсь вокруг и понимаю, почему сейчас я стою в центральном нефе, почему мчался по обледенелой автостраде и томился в пробках - для того, чтобы помнить, что надо ежедневно перестраивать себя; для того, чтобы - впервые в жизни - признать: я люблю другого человека больше, чем самого себя.
Возвращаясь в Париж - погода уже улучшилась, - я пребываю в некоем трансе: ни о чем не думаю, а лишь слежу за дорогой. Приехав, прошу прислугу никого ко мне не впускать и несколько ближайших дней пожить у меня, готовя мне утренний кофе, обед и ужин. Я наступаю ногой на маленькое устройство, позволяющее выходить в Интернет, и вот уже остались от этого приборчика одни обломки. Я срываю со стены розетку телефона. А мобильник кладу в пакет и отправляю своему издателю с просьбой вернуть мне его не раньше, чем я сам лично приду за ним.
Неделю кряду я брожу по набережным Сены, а потом запираюсь у себя в кабинете. Так, словно стоящий за плечом ангел диктует мне, я пишу книгу - вернее, письмо, бесконечное письмо женщине моей мечты, женщине, которую люблю и буду любить всегда. Когда нибудь эта книга попадет тебе в руки, но даже если этого не произойдет, я - в ладу со своей совестью, с миром в душе. Больше я не сражаюсь со своей уязвленной гордостью, больше не отыскиваю Эстер на улицах и в барах, в кино и на приемах, в Марии и строчках газетной хроники.
Напротив - мне довольно самого факта ее существования: он показывает и доказывает, что я способен испытывать неведомую прежде любовь. Он осеняет меня благодатью.
Я принимаю Заир. Пусть ведет меня к святости или к сумасшествию.
***
Книга, названием которой стала строчка из Екклезиаста "Время раздирать и время сшивать", вышла в конце апреля. Через две недели она уже заняла первое место в списке бестселлеров.
Литературные критики, которые никогда со мной особенно не церемонились, на этот раз оказались просто беспощадны. Кое что я вырезал и вклеил в тетрадь рядом со статьями, посвященными прочим моим книгам. Писали примерно одно и то же, менялось только заглавие:
"...мы живем в такие бурные и беспокойные времена, автор же, рассказывая любовную историю, снова заставляет нас бежать от действительности" (можно подумать, человек способен жить без любви);
"...короткие фразы, поверхностный стиль" (можно подумать, длинные фразы - свидетельство стилистической глубины);
"...автор открыл секрет успеха - маркетинг" (можно подумать, я родился в стране с богатой литературной традицией и обладал средствами для "раскрутки" своей первой книги);
"...хотя она будет раскупаться не менее успешно, нежели все предшествующие, это доказывает лишь то, что человек не готов воспринять окружающую нас трагедийную действительность" (можно подумать, критик знает, что это такое - готовность к трагедии).
Появилось, впрочем, и другое: к приведенным выше фразам рецензенты добавили кое что новенькое - о том, например, что я, стремясь заработать как можно больше, использую прошлогодний скандал. Как всегда бывает, бранные отзывы только подогрели интерес публики. Мои верные читатели покупали книгу, а те, кто уже успел позабыть скандал с исчезновением Эстер, теперь вспомнили и поспешили обзавестись экземпляром, чтобы узнать мою версию происшедшего (а поскольку в книге об этом не было ни слова, а воспевалась любовь, они, надо думать, испытали разочарование и признали правоту критики). Издательства всех стран, где публиковались мои книги, немедленно купили права и на эту тоже.
А Мари, которой я отправил рукопись раньше, чем своему издателю, не обманула моих ожиданий: она не стала ревновать или пенять мне на то, что я, мол, открываю душу всем и каждому, а наоборот - одобрила меня и поддержала, и была ужасно рада успеху книги. В ту пору она читала труды одного мистика, никому почти неизвестного, и ссылалась на него в каждом нашем разговоре.
- Когда нас хвалят, надо особенно тщательно следить за своим поведением.
- Критики никогда меня не хвалили.
- Я говорю о читателях: ты получаешь от них неимоверное количество писем и в конце концов можешь уверовать, что ты - лучше, чем ты сам о себе думал, и тогда тебя охватит ложное чувство уверенности. Тебе покажется, что ты защищен от всего, а это очень опасно.
- По правде сказать, побывав в соборе, я в самом деле переменил мнение о себе к лучшему, и письма читателей тут ни при чем. Я, как это ни странно, обнаружил в своей душе любовь.
- Ну и прекрасно. Больше всего меня радует, что в своей книге ты ни разу не обвинил Эстер. И себя тоже.
- Я научился не тратить на это время.
- Вот и славно. Вселенная берет на себя труд исправлять наши ошибки.
- Ты считаешь, что исчезновение моей жены - нечто вроде "исправления"?
- Я не верю в целебные свойства страдания и трагедии - они случаются потому, что это часть нашего бытия, и потому не стоит воспринимать их как кару. Вселенная указывает нам на наши заблуждения, когда лишает нас самого важного - наших друзей. Если не ошибаюсь, именно это с тобой и происходит.
- Вот что я понял недавно: истинные друзья - это те, кто оказывается рядом, когда происходит что то хорошее. Они радуются нашим победам. Ложные друзья появляются в трудные минуты и с печалью на лице демонстрируют, что они - "с нами", хотя на самом деле наше страдание служит им в их убогой жизни немалым утешением. В прошлом году, например, рядом со мной возникли люди, которых я никогда прежде не видел. Они желали меня "поддержать". Мне это ненавистно.
- Так бывало и со мной тоже.
- Я благодарен судьбе за то, что ты появилась в моей жизни, Мари.
- Рано благодарить: наши отношения еще не обрели ни прочности, ни достаточности. А я между тем подумываю, не перебраться ли мне в Париж. Или, может быть, попросить тебя пожить в Милане? И в том, и в другом случае на нашей работе это отразится не слишком сильно. Ты и так всегда работаешь дома, а я - в других городах. Обсудим это или поговорим о другом?
- Второе предпочтительней.
- Будь по твоему. Знаешь, твоя книга написана очень смелым человеком. Больше всего меня поразило, что ты нигде, ни разу не даешь слова этому юноше.
- Он меня не интересует.
- Еще как интересует. Уверена, что ты нет нет да и спросишь себя: "Почему она предпочла его?"
- Нет.
- Врешь. Я вот спрашиваю себя, почему мой сосед не разведется со своей женой - никчемной, с вечной улыбкой на лице, с вечными заботами о доме, о еде, о детях, о счетах. Я спрашиваю - значит, и ты тоже.
- Тебе хотелось бы, чтобы я сказал, что ненавижу его, - он увел у меня жену.
- Нет. Мне хотелось бы, чтобы ты его простил.
- На это я не способен.
- Это и вправду очень трудно. Но выбора нет: если не простишь - будешь постоянно думать о том, какое страдание он тебе причинил, и эта боль не пройдет никогда. Пойми, я вовсе не считаю, будто ты должен любить его. Я не говорю, что ты должен разыскать его. Я не предлагаю тебе сделать из него ангела. Как, кстати, его зовут? Какое то русское имя, если не ошибаюсь.
- Не важно.
- Вот видишь?! Ты даже не хочешь осквернить уста его именем. Из суеверия?
- Ты хочешь знать, как его зовут? Пожалуйста - Михаил.
- Энергия ненависти неплодотворна. Энергия прощения, выраженного через любовь, способна преобразить твою жизнь.
- Знаешь, ты напоминаешь мне сейчас какого то тибетского мудреца, чьи рассуждения очень хороши в теории, но неприменимы на практике. Не забывай - я много раз был ранен.
- Да, внутри тебя до сих пор живет мальчик, который плакал тайком от родителей и был самым слабым в классе. Ты до сих пор отмечен чертами того юноши, которому не давались спортивные достижения. Который не пользовался успехом у сверстниц. В твоей душе еще остались шрамы от того, как несправедливо обходилась с тобою жизнь. Ну и что в этом хорошего?
- Откуда ты знаешь, что все это было со мной?
- Да уж знаю. По глазам вижу. Еще раз говорю - ничего хорошего тебе это не принесло. Ничего, кроме постоянного желания жалеть себя, ибо ты становился жертвой тех, кто сильнее. Или метнуться в другую крайность - выступить в обличье мстителя, готового ранить еще сильней, чем ранили его самого. Тебе не кажется, что ты даром теряешь время?
- Мне кажется, что я веду себя как человек.
- Это так. Но не как человек умный и рассудительный. Береги время, отпущенное тебе на этом свете, помни, что Господь прощал, - прости и ты.
***
Оглядывая толпу людей, собравшихся в огромном супермаркете на Елисейских полях, чтобы получить мою книгу с автографом, я размышлял: скольким из них пришлось пережить то, что пережил я по милости Эстер?
Немногим. Одному двоим. И все равно - большинство сочтет, что эта книга написана про них.
Писательство - дело одинокое. Мало найдется профессий, которые предполагали бы такое одиночество. Раз в два года я сажусь перед компьютером, вглядываюсь в неведомое море моей души, и вот, заметив в нем островки мыслей, требующих развития и исследования, всхожу на корабль под названием "Слово" и решаю плыть к ближайшему острову. Одолеваю течения, встречные ветры, шторма и шквалы, однако плыву на исходе сил, хоть и сознаю: я отклонился от курса, и остров, к которому я направлялся, больше не виден на горизонте.
Я сознаю это, но назад не поворачиваю - надо двигаться вперед, иначе я застряну посреди океана, и в этот миг перед глазами у меня проносится череда ужасающих картин: всю жизнь теперь я буду обречен вспоминать свои былые триумфы или желчно брюзжать по поводу молодых писателей, потому что мне не хватает отваги опубликовать новые книги. Но разве я не мечтал быть писателем? И, значит, должен ставить слово к слову, сочинять абзац за абзацем, главу за главой, писать до самой смерти, не давая успеху или провалу вогнать меня в столбняк. В противном случае жизнь моя потеряет всякий смысл - тогда уж лучше купить мельницу на юге Франции да возделывать свой сад. Читать лекции - ведь это куда легче, чем писать? Удалиться от мира каким нибудь замысловато таинственным образом, оставив вместо себя легенду, которая будет тешить мою душу?
И вот под воздействием этих пугающих размышлений я обнаруживаю в себе силу и отвагу, о которых и не подозревал: они помогают мне дрейфовать в неведомую сторону моей души и в конце концов бросить якорь у желанного острова. Дни и ночи я описываю то, что предстает моему взору, спрашивая себя, почему я так поступаю, ежеминутно повторяя себе, что усилия мои напрасны, что мне больше никому ничего не надо доказывать, что я уже достиг всего, чего хотел, - да нет, гораздо большего: того, о чем и не мечтал.
Я замечаю, что все происходит в точности так же, как с первой книгой: просыпаюсь в девять с намерением выпить кофе и сразу же сесть за компьютер; читаю газеты, выхожу на прогулку, заглядываю в ближайший бар поговорить с людьми, возвращаюсь, гляжу на компьютер, вспоминаю, что надо позвонить туда то и туда то, гляжу на компьютер, а время уже к обеду, я ем, сокрушаясь при мысли о том, что должен был бы писать с одиннадцати утра, но теперь надо немного поспать, и просыпаюсь в пять, и вот наконец включаю компьютер, проверяю почту, выясняю, что не могу выйти в сеть, и что же остается, как не отправиться в ближайшее интернет кафе, находящееся в десяти минутах ходьбы от моего дома, но неужели же перед этим, хотя бы для того, чтобы избыть чувство вины, я не смогу поработать хотя бы полчаса?!
И я начинаю писать - по обязанности, но вдруг увлекаюсь и уже больше не останавливаюсь. Прислуга зовет меня ужинать, я прошу не мешать и не отвлекать, через час она приходит снова, мне хочется есть, но - еще слово, еще строчку, еще страницу. Сажусь за стол, торопливо проглатываю простывшую еду и возвращаюсь к компьютеру - я больше не контролирую свои шаги, и остров появляется передо мной из мглы, меня тащит по его тропинкам, и я встречаю такое, чего никогда не видел, о чем никогда не мечтал. Кофе, потом еще кофе, и вот в два часа ночи останавливаюсь, потому что глаза устали.
Ложусь и еще больше часа записываю то, что может пригодиться в новом абзаце - и не пригождается, как показывает опыт, никогда: все эти заметки служат лишь для того, чтобы опустошить голову и заснуть. Обещаю самому себе, что завтра в одиннадцать утра вновь примусь за работу. И на следующий день все повторяется сначала - прогулки, беседы, обед, сон, чувство вины, досада на то, что связь не установить, попытки выжать из себя первую страницу и т. д.
Внезапно оказывается, что пролетели две, три, четыре, одиннадцать недель, я знаю, что уже недалеко финал, меня охватывает чувство пустоты, известное каждому, кто вкладывал в сочетания слов то, что лучше было бы хранить для себя. Но я должен дойти до последней фразы - и дохожу.
Когда прежде я встречал в биографиях писателей слова "Книга пишется сама, писатель лишь заносит ее на бумагу", мне казалось, что они приукрашивают свое ремесло. Сейчас я знаю, что это - чистейшая правда: никто не знает, почему течение вынесло его к этому острову, а не к тому, на который он стремился попасть. Начинаешь, как одержимый, править и вычеркивать, а когда не в силах больше читать по сто раз одно и то же, отправляешь рукопись издателю - пусть еще раз отредактирует и выпустит в свет.
И - к моему несказанному и непреходящему удивлению - другие люди, которые тоже искали этот остров, находят его в твоей книге. Один рассказывает другому, и вот протягивается звено за звеном таинственная цепь, и то, что писатель считал плодом своего затворнического труда, превращается в мост, в корабль, благодаря которым сердце, как говорится, сердцу весть подает.
И с этой минуты я уже не тот затерянный в бурном море человек: благодаря моим читателям я встречаюсь с самим собой, ибо понимаю написанное мною, лишь когда это поняли другие - никак не раньше. В те редкие мгновения, подобные тому, которое вот вот наступит, я могу поглядеть кому то из этих "других" в глаза и понять, что моя душа не одинока в этом мире.
***
В назначенный час я начал подписывать свои книги, лишь на мгновенье встречаясь глазами с теми, кто протягивал мне свой экземпляр, но испытывая уважительную радость сообщника и единомышленника. Рукопожатия, письма, отзывы. Спустя полтора часа прошу дать мне десять минут передышки, и никто не выказывает недовольства, а мой издатель (по уже устоявшейся традиции) угощает шампанским всех, кто стоит в очереди за автографом. (Я пытался было распространить эту традицию и на другие страны, однако слышал в ответ, что французское шампанское очень дорого, так что приходилось ограничиваться стаканом минеральной воды, что, впрочем, тоже - знак внимания к ожидающим.)
Возвращаюсь за стол. Проходит два часа, но вопреки тому, что могли бы подумать наблюдающие за этой церемонией, я нисколько не устал, полон энергии и готов продолжать работу хоть всю ночь напролет. Но доступ в магазин прекращен, двери заперты, а внутри остается человек сорок, вот их уже тридцать... двадцать... одиннадцать... пять... четыре... три... два... - и наконец я встречаюсь глазами с последним.
- Я хотел дождаться конца. Мне надо вам кое что передать.
Не знаю, что ответить. Издатели и книготорговцы ведут оживленный разговор, вскоре мы пойдем ужинать, пить после такой эмоциональной встряски, рассказывать о всяких забавных происшествиях, случившихся во время раздачи автографов.
Я никогда не видел этого человека, но знаю, кто это. Взяв у него экземпляр, пишу: "Михаилу - на добрую память".
Все это - молча. Боюсь спугнуть его - неосторожное слово, фраза, движение, и он скроется, исчезнет навсегда.
В долю секунды успеваю сообразить, что он - и только он - спасет меня от этого благословенного или проклятого наваждения, ибо этот человек - единственный, кто знает, где обретается ныне Заир, и я смогу наконец задать вопросы, которыми столько времени терзал себя.
- Хочу, чтобы вы знали: с нею все обстоит благополучно. И весьма вероятно, она прочла вашу книгу.
Мои спутники приближаются. Поздравляют меня, обнимают, говорят, что все прошло необыкновенно удачно. Теперь мы поужинаем, выпьем, отпразднуем успех, обменяемся впечатлениями.
- Я хочу пригласить вот этого читателя, - говорю я. - Он был в очереди последним, он будет представлять всех тех, кто был с нами здесь сегодня вечером.
- Не могу, - произносит он. - У меня встреча, которую нельзя отменить или перенести. - И, повернувшись ко мне, добавляет немного испуганно:
- Я всего лишь должен был передать вам кое что.
- А что именно? - спрашивает кто то из книготорговцев.
- Наш автор никогда никого не приглашает! - говорит мой издатель. - Воспользуйтесь приглашением! Едем ужинать!
- Благодарю, но по четвергам я занят. У меня встреча.
- В котором часу?
- Через два часа.
- И где она должна состояться?
- В одном армянском ресторане.
Мой водитель - армянин по национальности - уточняет, в каком именно, и сообщает, что это всего лишь в пятнадцати минутах езды от нашего ресторана. Все стремятся сделать мне приятное, полагая, что, если я приглашаю кого то, он должен быть польщен и растроган, а все прочие дела отложить.
- Как вас зовут? - спрашивает Мари.
- Михаил.
- Михаил, - говорит она, и я вижу, что она все поняла. - Поедемте с нами хотя бы на часок: ресторан, в который мы собираемся, совсем рядом. Потом шофер отвезет вас, куда захотите. А можно поступить иначе - отменим наш заказ и все вместе поужинаем в армянском ресторане: тогда вам не надо будет торопиться.
Я не свожу глаз с этого человека. Он не особенно красив, но и вовсе не безобразен. Не высок, но и не приземист. Одет во все черное, просто и элегантно - а под элегантностью я понимаю полное отсутствие "лейблов".
Мари подхватывает Михаила под руку и ведет к выходу. В магазине еще осталась целая пачка книг для тех, кто не смог прийти, но я обещаю подписать эти экземпляры завтра. Ноги у меня дрожат, сердце бухает в груди, а нужно делать вид, что все обстоит прекрасно, что я всем доволен, что с интересом выслушиваю те или иные замечания. Мы пересекаем Елисейские поля, за Триумфальной аркой садится солнце, и я, сам не умея объяснить почему, понимаю - это знак, причем добрый знак.
Почему же мне так нужно поговорить с ним? Мои спутники - сотрудники издательства - о чем то спрашивают меня, я отвечаю машинально, никто не замечает, что я - далеко отсюда и в толк никак не возьму, почему я окажусь за одним столом с человеком, которого должен бы ненавидеть. Потому что хочу знать, где находится Эстер? Потому что хочу отомстить этому юноше - такому растерянному, такому неуверенному в себе и однако же сумевшему разлучить меня с любимой женщиной? Потому что хочу доказать себе самому, что я лучше, гораздо лучше, чем он? Потому что хочу очаровать его, подчинить своей воле, чтобы он убедил Эстер вернуться?
У меня нет ответа ни на один из этих вопросов, да и все это вообще не имеет ни малейшего значения. До сих пор я произнес единственную фразу: "...хочу, чтобы он поужинал с нами..." Сколько раз я воображал себе нашу встречу - представлял, как хватаю его за горло, бью кулаком, унижаю на глазах у Эстер: пусть видит, что я не только страдаю, но и сражаюсь за нее. Много чего я представлял себе - и мордобой, и притворное безразличие, - однако ни разу не пришли мне в голову слова: "...хочу, чтобы он поужинал с нами..."
Зачем спрашивать себя, что я намерен делать дальше, - все, что мне следует делать, это наблюдать за Мари, которая идет в нескольких шагах впереди под ручку с Михаилом, будто его возлюбленная. Она не дает ему уйти, но почему же она помогает мне - ведь знает, что встреча с этим юношей может открыть мне местонахождение Эстер?
Пришли. Михаил делает попытку сесть подальше от меня: должно быть, хочет избежать разговора под шумок общего застолья. Весело. Шампанское, водка и икра, я смотрю в меню и с ужасом вижу: только закуски обошлись владельцу книжного магазина почти в тысячу долларов. Идет общий разговор, Михаила спрашивают, как понравилась ему презентация. Очень понравилась. А книга? Книга тоже очень ему понравилась. Потом про него забывают, и внимание переключается на меня - спрашивают, доволен ли я организацией вечера, хорошо ли действовала охрана. Сердце у меня по прежнему колотится, но я не показываю вида, благодарю за все, рассыпаюсь в похвалах и самому замыслу, и тому, как его осуществили.
Полчаса беседы, сопровождаемой большим количеством водки, и я замечаю - Михаил уже не так напряжен, как раньше. Он - не в центре внимания, ему ничего не надо говорить: можно посидеть еще немного и уйти. Знаю - он не солгал насчет армянского ресторана, и теперь у меня есть след. Значит, моя жена - по прежнему в Париже! Я стараюсь быть с ним любезным, стараюсь завоевать его доверие, и вот - первоначальное напряжение исчезает.
Проходит еще час. Михаил смотрит на часы: собирается уходить. Мне надо что то сделать, причем немедленно. Каждый раз, когда я взглядываю на него, он представляется мне все более и более ничтожным и незначительным, и я все меньше понимаю, как могла Эстер променять меня на человека, который кажется столь далеким от действительности (помнится, она что то упоминала о его "магических дарованиях"). Мне трудно будет изображать непринужденность, разговаривая с тем, кого считаю своим врагом, но что то надо сделать.
- Надо бы нам побольше узнать о нашем читателе, пока он еще здесь, - говорю я, и за столом немедля воцаряется тишина. - Скоро ему уходить, а он так ничего и не рассказал о своей жизни. Чем вы занимаетесь?
Михаилу, хоть он немало выпил, удается собраться.
- Устраиваю встречи в армянском ресторане.
- То есть?
- То есть рассказываю со сцены разные истории. А потом заставляю делать это тех, кто сидит в зале.
- В своих книгах я делаю то же самое.
- Знаю. Именно это и сблизило меня с...
Сейчас он еще скажет с кем!
- Вы родились здесь? - перебивает его Мари, не давая окончить фразу ("...сблизило меня с вашей женой").
- Нет. Я родился в степях Казахстана.
Казахстан! Кто осмелится спросить, где это?
- А где это - Казахстан? - осведомляется кто то из присутствующих.
Блаженны не боящиеся показать свое незнание.
- Я ждал этого вопроса, - и в глазах Михаила мелькнуло подобие улыбки. - Через десять минут после того, как я назову свою родину, со мной заговаривают о Пакистане, об Афганистане... Моя страна находится в Центральной Азии. В ней всего 14 миллионов жителей, а площадь во много раз превосходит Францию с ее 60 миллионами.
- Иными словами, там никто не жалуется на скученность, - со смехом замечает мой издатель.
- В течение всего двадцатого столетия там вообще никто не имел права жаловаться ни на что. Во первых, когда коммунисты отменили частную собственность, все поголовье скота оказалось брошено в степях, и 48,6% жителей погибли от голода. Представляете? В 1932 33 годах почти половина населения вымерла.
За столом повисает молчание. Но поскольку трагедии омрачают атмосферу нашего празднества, кто то из присутствующих пробует заговорить о другом. Однако я требую, чтобы "читатель" продолжал рассказ о своей стране.
- На что похожа степь?
- Это огромные равнины, на которых почти ничего не растет. Разве вы не знаете?
Да знаю, конечно. Просто настал мой черед спросить что либо для поддержания разговора.
- Я кое что вспоминаю, - говорит мой издатель. - Не так давно мне прислали рукопись одного тамошнего писателя. Книга была посвящена ядерным испытаниям в степи.
- На земле нашей страны - кровь, и в душе ее - тоже. Она изменила то, что менять нельзя, и вот уже несколько поколений моего народа расплачиваются за это. Мы умудрились уничтожить целое море. Тут вмешивается Мари:
- Никто не может уничтожить море.
- Я живу на свете двадцать пять лет, и уже на моей памяти воды, существовавшие на протяжении тысячелетий, превратились в пыль. Наши коммунистические правители решили изменить течение рек Аму Дарьи и Сыр Дарьи, чтобы они орошали хлопковые поля. Цели своей они не достигли, но было уже слишком поздно - море исчезло, а возделанная земля стала пустыней. Отсутствие воды привело к изменению климата. Мощнейшие пыльные бури ежегодно приносят по 150 тысяч тонн соли и песка. Пятьдесят миллионов человек в пяти странах пострадали от этого безответственного и необратимого решения советских бюрократов. Оставшаяся вода загрязнена и стала источником всякого рода болезней.
Я отмечал про себя все, что он говорил, - может пригодиться для каких нибудь лекций. Михаил же продолжал, и я понял, что речь уже не об экологии, а о настоящей трагедии:
- Мне рассказывал дед, что в старину Аральское море называлось Синим из за цвета воды. Теперь воды там нет вовсе, но люди не хотят оставлять свои дома и перебираться на новое место: они все еще мечтают о волнах, о рыбах, они все еще хранят удочки и снасти и разговаривают о лодках и наживке.
- А насчет ядерных взрывов - это правда? - допытывался мой издатель.
- Думаю, что все, кто родился в моей стране, знают, что пережила их земля - она вся в крови. Сорок лет подряд наши степи сотрясались от взрывов атомных и водородных бомб, а прекратились испытания лишь в 1989 году, и к этому времени было взорвано 456 зарядов. Из них 116 - в атмосфере, и совокупная сила этих зарядов в две с поло - виной тысячи раз превосходит мощность бомбы, сброшенной на японский город Хиросиму во время Второй мировой войны. В результате многие тысячи людей пострадали от радиоактивного заражения и таких его последствий, как рак легких, а многие тысячи детей родились умственно или физически неполноценными - проще говоря, уродами.
Он взглянул на часы:
- Прошу прощения, но мне пора.
Половина из тех, кто сидел за столом, огорчилась - разговор принял новый и интересный оборот. Другая половина была явно обрадована: зачем портить такой веселый вечер трагическими историями?!
Михаил делает общий поклон, а меня обнимает. Но не потому, что испытывает ко мне особо теплые чувства, а чтобы шепнуть на ухо:
- С ней все в порядке. Не беспокойтесь.
***
- Он еще смеет мне говорить: "Не беспокойтесь!" Действительно, чего мне беспокоиться из за того, что меня бросила жена?! Меня таскали в полицию, мое имя трепали в желтой прессе, я места себе не находил, я растерял всех своих друзей и...
- ...и написал "Время раздирать и время сшивать". Прошу тебя, мы с тобой - взрослые люди, не вчера родились. Так что не будем себя обманывать. Разумеется, ты очень хотел знать, как поживает Эстер. Более того - ты хотел ее увидеть.
- Если ты знала это, то зачем подстроила, можно сказать, мою встречу с этим Михаилом? Теперь у меня есть зацепка: каждую неделю по четвергам он выступает в армянском ресторане.
- Вот и хорошо. Сделай следующий шаг.
- Ты меня не любишь?
- Больше, чем вчера, меньше, чем завтра, - как написано на почтовой открытке, которые мы покупаем в писчебумажных магазинах. Нет, я люблю тебя. Сказать по чести, я без ума от тебя, я подумываю о том, чтобы круто изменить жизнь, о переезде в Париж, в эту вот огромную и необжитую квартиру, но как только я завожу об этом речь, ты меняешь... тему. И все же я забываю о своем самолюбии и обиняками даю тебе понять, как важно нам быть вместе, но слышу, что рано, и думаю, что ты боишься потерять меня, как потерял Эстер, или просто ждешь ее возвращения, или слишком дорожишь своей свободой. Тебе одинаково страшно и остаться в одиночестве, и быть со мной. Короче говоря, полное сумасшествие. Но раз уж ты спросил, отвечу: я очень люблю тебя.
- Тогда зачем ты это сделала?
- Потому что не могу бесконечно находиться рядом с тенью женщины, которая ушла от тебя безо всяких объяснений. Я прочла твою книгу. И верю, что лишь после того, как ты найдешь Эстер и распутаешь этот узел, твое сердце будет по настоящему принадлежать мне. Именно так произошло с моим соседом: мы были близки настолько, что я получила возможность убедиться, как трусливо он ведет себя со мной, как страшится добиться желанного, ибо считает, что это слишком опасно. Ты много раз говорил, что абсолютной свободы не существует: есть лишь свобода выбора, а сделав выбор, ты становишься заложником своего решения. Чем ближе я была к своему соседу, тем больше я удивлялась тебе: вот человек сделал выбор и предпочел любить женщину, которая оставила его, которая знать его не хочет. И он не только выбрал это, но и заявил об этом во всеуслышанье. Вот кусок из твоей книги, я знаю его наизусть:
"Когда мне нечего было терять, я приобрел все. Когда я перестал быть тем, кем был, я обрел себя самого. Когда я познал унижение и все же продолжал путь, я понял, что волен выбирать свою судьбу. Не знаю, болен ли я, было ли мое супружество лишь мечтой - я сумел постичь, лишь когда оно кончилось. Я знаю, что могу жить без нее, но мне хотелось бы встретить ее снова - встретить, чтобы сказать то, чего никогда не произносил, пока мы были вместе: "Я люблю тебя больше, чем себя". Если бы я мог произнести эти слова, то смог бы и двигаться дальше, вперед, и успокоился бы, потому что эта любовь даровала бы мне свободу".
- Михаил сказал мне, что Эстер, наверное, читала это. Этого достаточно.
- Тем не менее, чтобы я могла обладать тобой, нужно, чтобы ты встретился с ней и сказал ей это лично. Вероятно, это невозможно, она не хочет больше тебя видеть - и все же попытайся. Я освобожусь от призрака "идеальной жены", а ты избавишься от постоянного присутствия Заира.
- Храбрости тебе не занимать.
- Нет, мне страшно. Но выбора нет.
***
На следующее утро я поклялся себе самому, что не стану предпринимать попытки отыскать Эстер. На протяжении двух лет я подсознательно верил, что ее похитили, заставили уйти - силой или шантажом - члены какой то террористической группы. Но теперь, когда я знаю, что она жива и, по словам Михаила, вполне благополучна, зачем мне ее видеть?! Та, которая была мне женой, имеет право на свои поиски счастья, и я обязан уважать ее решение.
Подобный ход мыслей продолжался чуть больше четырех часов. Ближе к вечеру я пошел в церковь, поставил свечку и дал новый обет - на этот раз с соблюдением священного ритуала - найти Эстер. Мари права: я уже взрослый человек, так что можно перестать себя обманывать, притворяясь, что все это меня не интересует. Да, я уважаю ее решение уйти, но ведь та самая женщина, которая так помогала мне в созидании моей жизни, теперь эту самую жизнь едва не уничтожила. Эстер всегда отличалась отвагой - так почему же она сбежала по воровски, ночью, ничего не объяснив, не поглядев мне в глаза?! Да, мы прожили на свете достаточно, чтобы совершать поступки и отвечать за их последствия, - поведение моей жены (поправка: бывшей жены) не вяжется со всем тем, что я знаю о ней. И я должен знать, почему не вяжется.
***
До спектакля оставалась еще неделя - целая вечность. За эти дни я согласился на интервью, которые никогда не дал бы раньше, написал несколько статей в газету, занимался йогой, медитировал, прочел две книги: одну о русском художнике, а другую - о преступлении в Непале, сочинил два предисловия и по просьбе издателей дал четыре отзыва на рукописи: раньше я неизменно отказывался это делать.
И все равно - свободного времени оставалось слишком много, так что я решил погасить кое какие ссуды, полученные в Банке Услуг: принимал приглашения на обеды, проводил "встречи с читателями" в школах, где учились дети моих друзей, побывал в гольф клубе, раздавал автографы в книжном магазине моего приятеля на авеню Сюффран (плакат, извещавший об этом событии, провисел в витрине три дня, но пришло всего человек двадцать). Моя секретарша сказала, что давно не видела меня таким деятельным и активным, а я ответил: "Моя книга - в списке бестселлеров, и это побуждает меня работать больше".
И только двух вещей я, как и раньше, не делал в эту неделю - не читал рукописей (адвокаты посоветовали мне немедленно отправлять их по почте обратно, чтобы меня никто потом не смог обвинить в плагиате). Да и вообще я не понимаю, зачем присылать рукописи мне - я ведь не издатель.
Чего еще я не сделал? Не стал искать в географическом атласе Казахстан, хоть и знал: чтобы завоевать доверие Михаила, надо бы побольше узнать о его корнях.
***
Публика терпеливо ждала, когда откроются двери, ведущие в гостиную, расположенную в задней части ресторана. А в ресторане этом не было ничего от прелести баров на Сен Жермен де Пре или от кафе, где сразу подают маленький стаканчик воды, где сидят хорошо одетые люди с правильной речью. Ничего от элегантности театральных фойе, ничего от магии спектаклей, идущих в маленьких бистро, где артисты выкладываются по полной программе в надежде, что случайно оказавшийся среди посетителей знаменитый импресарио одобрит их работу и пригласит выступать в каком нибудь культурном центре.
Честно говоря, я недоумевал, как это удалось заполнить зал - ни в одном журнале, посвященном парижским развлечениям и, как принято говорить, событиям культурной жизни, я не нашел упоминания об этом спектакле.
***
В ожидании начала разговорился с хозяином: оказывается, он намерен в ближайшем будущем превратить в зрительный зал все помещение.
- Публики становится больше с каждой неделей, - говорит он. - Поначалу я пошел на это по просьбе одной журналистки, которая взамен обещала упомянуть мой ресторан в своем репортаже. Согласился, потому что по четвергам зал все равно пустует. А теперь зрители перед началом заказывают ужин, и четверг сделался самым прибыльным днем. Я боюсь теперь только одного - как бы все это не оказалось сектой. Знаете, на этот счет законы очень строги.
Еще бы мне не знать! Находились люди, уверявшие, будто мои книги связаны с очень опасным направлением мысли, с проповедью некоего вероучения, которое плохо сочетается с общепринятыми ценностями. Франция, столь либерально относящаяся ко всему на свете, впадает в настоящую паранойю, когда дело доходит до религии. Недавно был опубликован пространный доклад о том, как группы злоумышленников "промывают мозги" неосторожным людям. Можно подумать, что люди, которые сами выбирают себе школу и университет, марку зубной пасты и автомобиля, жен, мужей, фильмы, любовниц, в вопросах веры вот так просто позволят манипулировать собой!
- А как становится известно об этих представлениях? - спрашиваю я.
- Понятия не имею. Если бы знал, использовал это для рекламы своего ресторана, - отвечает хозяин и добавляет, чтобы развеять у посетителя - а Бог его знает, кто он такой, - последние сомнения:
- Но могу гарантировать, что это никакая не секта. Это артисты.
***
Дверь открывается, и многочисленная публика, предварительно опустив пять евро в маленькую корзину у входа, проникает в зал. Там, на импровизированной сцене, бесстрастно и невозмутимо стоят двое юношей и две девушки в широких белых юбках. Кроме этих четверых, я замечаю мужчину постарше с барабаном атабаке в руках и женщину с огромным бронзовым подносом: при малейшем ее движении металлическая бахрома издает звук, напоминающий шум дождя.
В одном из юношей я узнаю Михаила, хотя теперь это совсем не тот человек, которого я встретил неделю назад: глаза его устремлены в неведомую даль и блестят как то по особенному.
Рассаживается публика - это молодые люди, одетые так, что, если повстречаешь их на улице, решишь, что они употребляют тяжелые наркотики. Люди средних лет - чиновники или менеджеры - с женами. Двое трое детей лет по девять десять, которых, наверное, привели родители. Несколько стариков, которым, надо полагать, нелегко было добраться сюда, потому что ближайшая станция метро находится в пяти кварталах.
Все пьют, курят, разговаривают в полный голос, словно на сцене никого нет. Разговор с каждой минутой становится все оживленней и громче, слышатся взрывы хохота, атмосфера делается праздничной и радостной. Секта? Ну, разве что сообщество курящих. Я жадно всматриваюсь в лица присутствующих, и каждая женщина в зале кажется мне Эстер, но стоит лишь приблизиться, как я убеждаюсь - нет, не она. Более того - вообще ничего общего с моей женой. (Почему я все никак не привыкну говорить - с "моей бывшей женой"?)
Спрашиваю элегантную даму, что тут происходит. Она смотрит на меня как на непосвященного, как на человека, которого следует приобщить к тайнам бытия.
- Любовные истории, - отвечает она. - Истории и энергия.
Истории и энергия. Лучше не допытываться, хотя женщина производит впечатление вполне здравомыслящего человека. Надо спросить кого нибудь еще, а лучше вообще держать язык за зубами - сам постепенно пойму что к чему. Мой сосед с улыбкой обращается ко мне:
- Читал ваши книги. Мне понятно, почему вы здесь. На мгновение меня охватывает испуг: неужели он знает об отношениях моей жены - моей бывшей жены - с Михаилом? Об отношениях Эстер с одним из тех, кто стоит на сцене?
- Такой писатель, как вы, не может не знать Тенгри. Они имеют прямое отношение к тому, кто называется "воин света".
- Разумеется, - облегченно вздыхаю я. А про себя думаю: "Впервые слышу".
Спустя двадцать минут, когда в зале стало нечем дышать от табачного дыма, послышался металлический звон. Голоса стихли, как по волшебству, и раскованная вольная обстановка сменилась почти религиозной сосредоточенностью - на сцене и в зале воцарилась тишина, хотя в смежной комнате, где помещался ресторан, было по прежнему шумно.
Михаил - он, казалось, впал в транс и не сводил глаз с какой то невидимой точки - начал:
- В монгольском мифе о сотворении мира говорится:
Появился степной волк пепельно синей масти,
Его удел был небом предначертан,
Супругой его стала косуля.
Голос его был по женски высок, но звучен и тверд.
- Так начинается еще одна любовная история. Степной волк со своей отвагой и силой - и косуля, изящная, нежная, наделенная даром предчувствия. Хищник и добыча встречаются. По всем законам природы один должен уничтожить другую, однако в любви нет добра и зла, нет созидания и разрушения. Есть лишь движение. И любовь изменяет законы природы.
Он сделал знак, и четверо на сцене закружились вокруг своей оси.
- Там, откуда я родом, степной волк - женственное животное. Он способен охотиться, потому что развил свой инстинкт, однако в то же время - чувствителен и робок. Он не использует грубую силу, но действует хитроумно, просчитывая на много ходов вперед. Он отважен и осторожен. Он стремителен. Только что лежал он в полной расслабленности - и через долю секунды уже кидается на свою жертву.
"А косуля?" - подумал я по давней привычке придумывать истории. Михаил, однако, тоже обладал известным навыком и потому ответил на мой так и не прозвучавший вопрос:
- А косуля обладает чертами самца - она тоже стремительна и она чувствует землю. Эти двое странствуют в своих символических мирах, это - две встретившиеся невозможности, и поскольку они одолели барьер своей природы, то могут покорить и возможный мир. И, если верить монгольскому мифу, из столкновения двух разных пород рождается любовь. В противоречиях она крепнет и набирает силу. В сшибке и превращении она сохраняется.
У нас - своя жизнь. Мир дорого заплатил за то, чтобы стать таким, как сейчас, и пусть он не идеален, но в нем можно жить. И все же кое чего не хватает - всегда ведь чего нибудь да не хватает? - и вот потому то мы собрались здесь сегодня вечером: для того, чтобы каждый из нас помог другому хоть немного осознать смысл его существования. Мы будем рассказывать истории, лишенные на первый взгляд смысла, и собирать факты, не вписывающиеся в общую манеру восприятия действительности, для того чтобы если не нам, так нашим детям или внукам открылся иной путь.
Данте, создавая свою "Божественную комедию", писал:
"Я видел - в этой глуби сокровенной
Любовь как в книгу некую сплела
То, что разлистано по всей вселенной:
Суть и случайность, связь и их дела,
Все - слитое столь дивно для сознанья,
Что речь моя как сумерки светла".
Мир станет истинным, когда человек научится любить, а до тех пор мы будем жить, пребывая в убеждении, будто знаем, что такое любовь, однако страшась увидеть ее такой, какова она есть на самом деле.
Любовь - это дикая сила. Когда мы пытаемся обуздать ее, она нас уничтожает. Когда мы пытаемся поработить ее, она обращает нас в своих невольников. Когда мы пытаемся постичь ее, она приводит нас в смятение мыслей и чувств.
И сила эта пребывает на свете ради того, чтобы дарить нам радость, чтобы Бог и ближний стали ближе, и все же в наши дни мы любим так, что за минуту душевного мира расплачиваемся часом тоски.
Михаил помолчал. Снова звякнула металлическая бахрома.
- И, как всегда по четвергам, мы не будем рассказывать истории о любви. Давайте сегодня расскажем о нелюбви. Давайте взглянем на поверхность - и увидим тогда, что таится в глубине, в том слое, где находятся наши ценности, наши обычаи. Пробурим этот слой и окажемся там. Кто начнет?
Поднялось несколько рук. Михаил сделал знак девушке, в жилах которой явно текла арабская кровь. Она повернулась к мужчине, одиноко сидевшему в другом конце зала:
- Тебе случалось испытывать бессилие?
Раздался общий смех. Однако мужчина ушел от прямого ответа:
- Ты задаешь этот вопрос потому, что твой возлюбленный - импотент?
И эта реплика была встречена смехом. Я снова подумал, что попал на радение новой секты - никогда, впрочем, не предполагал, что на подобных сборищах люди пьют, курят и задают бестактные вопросы насчет сексуальной жизни своего ближнего.
- Нет, - недрогнувшим голосом произнесла девушка. - Нет, он не импотент, но порой оказывается несостоятелен. А я знаю, что если бы ты воспринял мой вопрос всерьез, то ответ был бы: "Да, случалось". Это случается со всеми мужчинами, независимо от того, в какой стране они живут, к какой цивилизации принадлежат, как сильно они любят свою партнершу и насколько она привлекательна. Это случается с каждым - и порой тем чаще, чем сильней вожделеешь. Это - в порядке вещей.
Да, это - в порядке вещей. Именно так сказал мне психиатр, у которого я как то проконсультировался, решив, что со мной - что то не то.
Она продолжала:
- Стало быть, рассказанная нам история выглядит следующим образом: каждый мужчина в определенных обстоятельствах стремится иметь эрекцию. А если она не возникает, он считает себя импотентом, а женщина убеждается, что недостаточно хороша, чтобы привлечь его. Тема эта - настоящее табу, и мужчина никогда ни с кем не обсуждает ее. Он произносит знаменитую фразу: "Со мной такое - впервые". Он стыдится себя и чаще всего отдаляется от женщины, с которой у него возникла бы полнейшая сексуальная гармония, если бы он позволил себе предпринять вторую, третью, четвертую попытку. Если бы он больше верил в доброе отношение со стороны своих друзей, если бы говорил правду, то узнал бы: он не единственный, с кем случилось такое. Если бы он больше верил в любовь своей избранницы, то не испытывал бы унижения.
Раздаются аплодисменты. Многие - и мужчины, и женщины - снова закуривают, явно испытывая облегчение.
Михаил кивает господину, по виду похожему на высокопоставленного сотрудника многонациональной корпорации.
- Я - адвокат и специализируюсь на бракоразводных процессах, причем имеющих литигиозную основу...
- Какую какую? - переспрашивают его.
- То есть таких, в которых одна из сторон не дает согласия на расторжение брака, - произносит адвокат, явно досадуя на то, что его перебили, и недоумевая, как можно не знать столь общеупотребительный термин.
- Продолжайте, - говорит Михаил, и я никогда бы не подумал, что его голос способен звучать так властно.
- И вот сегодня я получил доклад из лондонской компании "Хьюмен энд Лигал Рисос", где сказано:
А. Две трети служащих любой фирмы состоят друг с другом в неслужебных отношениях. Можете себе представить?! Если в конторе работают трое, это значит, что двое из них рано или поздно будут иметь те или иные сексуальные контакты.
Б. 10% по этой причине увольняются, у 40% эти отношения длятся более трех месяцев, а в некоторых сферах, чья специфика такова, что работники много времени должны проводить вне дома, по крайней мере восемь из десяти вступают друг с другом в близкие отношения. Ведь это просто невероятно!
- Со статистикой не поспоришь! - замечает один из молодых людей, которых по виду можно принять за опасных бандитов. - Как же не верить статистике?! Получается, что моя мать изменяла моему отцу, и это вина не ее, а статистики!
Слышится смех, закуриваются новые сигареты, во всем ощущается облегчение - словно бы зрители услышали такое, чего всегда боялись услышать, и это освободило их от угнетавшей их тоски. Я думаю об Эстер и Михаиле: среди тех, кто по работе должен много времени проводить вне дома, в связь вступают восемь из каждых десяти.
Вспоминаю себя и случаи, когда подобное происходило и со мной. Что ж, статистика не врет - значит, мы не одни такие.
Рассказывают и другие истории - о ревности, о брошенных супругах, о депрессиях, - но я слушаю вполуха. Вернулся и во всей красе предстал передо мной Заир - я нахожусь в одной комнате с человеком, который отнял у меня Эстер, хоть на несколько мгновений мне и показалось, будто я присутствую на сеансах групповой терапии. Сосед - тот самый, что узнал меня, - спрашивает, нравится ли мне это. Я рад хоть на мгновение отвлечься от Заира: