5. Добродетель на пепелище

Сначала было слово. Очень простое слово, из тех, что мы произносим, не задумываясь, и бывает - по нескольку раз на дню. Сказано оно было после короткого треньканья звонка: щелкнул замок в двери, и без всякой настороженности она распахнулась, впуская незнакомого человека (меня то есть) в дом.

- Здравствуйте - было то слово.

Ну что проще, что обычнее? Здравствуйте... И никаких расспросов, ни каких вопрошающих глаз. Длинный мой командировочный путь из Москвы до Печор Псковских завершался у этой двери. Длинный мой командировочный путь у этой двери начинался. Хозяйка дома - София. Имя обязывающее, я всегда робела перед ним, потому что ощущала грань, дистанцию какую-то между моим простеньким "Ниталия" и этим - таинственным и солидным.

Как сказать ей, зачем я приехала в эдакую даль - без звонка, без письма, без приглашения, как сказать ей, что виной тому ее поступок, о котором знает пока одна-единственная питерская семья, да вот и я теперь сподобилась. Но ни как не начну непростой разговор. Чувство сомнения - права ли, что намерена лезть в душу человеку, - очень беспокоит. И - не зря.

София умоляюще скрещивает на груди руки:

- Не надо. Не надо об этом писать. Забудьте. Я бы и адреса своего на почтовом переводе не указала, да заставили. Говорят, раз деньги, адрес нужен обратный.

Мои аргументы, что о добрых человеческих поступках писать надо, мало убедительны. Да, надо. Да, сейчас особенно. Но София права, я чувствую это всем сердцем и оттого плохо подбираю слова.

А в Петербурге живет шумная многодетная семья Ирины и Сергея Скиба. Взвалив на себя воспитание четырех своих и шестерых чужих ребятишек, эти молодые славные люди идут по жизни, увешанные густой гирляндой из детских шалостей, детских болезней, детских слез и детского смеха. И вот получают они почтовый перевод из Печор на двадцать пять тысяч рублей. Незнакомый почерк, незнакомый адрес, незнакомое имя - София... Откуда узнала София про Питерскую семью? Из случайно попавшейся на глаза газеты, за которую зацепился взгляд. Не стала долго думать, собрала все, что заработала на черный день, до копеечки и - на почту. А там свои законы - такую большую сумму нельзя. Взмолилась:

- Девочки, выручайте. Придумайте что-нибудь, - и газету им под нос, - читайте, вот для кого мои деньги. Прочитали "девочки", похлюпали в носовые платки, и - придумали, так сказать, изыскали возможность обойти строгие инструкции. И вот отправились Софиевы деньги из Печор в Петербург. Беленький свиток нырнул в почтовый скибовский ящик и затаился там в ожидании радости и удивления. А радость и удивление не заставили себя ждать. Ирина и Сергей показали перевод детям, тем, которые уже смышленые и понимают, что бывает в жизни такое явление, как помощь незнакомого незнакомым. Счастливы дети, которые испытали эту помощь в собственном доме. Им помогли те, кто ни кумом, ни сватом не приходиться. И, если складывалась жизнь так, что до хрипоты шел в их присутствии спор насчет того, что бескорыстие только в книжках, они вправе были прервать его, до конца не дослушав.

Прекрасный Софиин дом в нескольких километрах от Печор друзья называли не иначе, как "дворянское гнездо". В нем была просторная веранда с плетеной мебелью, ситцевые веселенькие занавесочки на окнах, ухоженный дворик, а со второго этажа такой простор открывался - держи сердце, а то возьмет и выпрыгнет! Только-только перевезла она из городской квартиры все свои вещи, книги, посуду, одежду, чтобы здесь, на хуторе основаться насовсем. А был воскресный день, и пошли они с сыном на службу в Печорский монастырь и возвращались тихонечко, по прохладе, пока запах гари со стороны хутора не стал навевать тревожные мысли. Горел их дом. Вернее, окончательно сгорел, когда подошли и встали невдалеке, опустив руки. Уже потом она узнает, что это - поджог, что подожгла дом женщина неуравновешенная, нервная, вечно сводящая счеты с хуторянами.

Восемьдесят копеек в кармане юбки - весь погорельский капитал. Надо было начинать жить сначала. Потянулись к ней люди с кастрюлями, чайниками, пакетами скопленной на трудное время гречки, стоптанными тапочками, стираными пеленками, рубашками - все сгодится - говорили, а что не сгодится - ты на тряпки.

Талантливыми руками наградил Господь Софию. Все пошло впрок - что перешила, что перекроила заново. Из потертой детской шубейки сварганила себе модный полушубок и очень смеялась, когда встретила ее в этом полушубке одна знакомая:

- Это вы сгорели? - спросила недоверчиво. - Не похоже что-то...

Да, сгорела она. Особенно, как художник, жалела краски, холсты, подрамники - все слизало пущенное чужой рукой пламя. Беда - и тут же высвечивается рядом со злобой деликатное людское сострадание - боязнь обидеть, задеть по больному, любовь и поддержка.

Она скажет мне, что даже благодарна тому пожару потому что спалил он вместе с накопленным добром ее собственную гордыню, и душа, этим огнем очистившись, вдруг отчетливо узрела жалкие потуги ее к благополучной жизни - не так как у всех, а чуточку, ну пусть самую малость лучше, чем у всех. Дворянское гнездо...

Ей кажется теперь, что в том благополучном доме с видом на Псково-Печерский монастырь жила совсем другая, не знакомая ей женщина. Легко скользившая по жизни, легко выводившая кистью по холсту, легко распахивающая двери своей веранды для гостей, званых и незваных. Весело жилось нехлопотно. Механизм жизни был отлажен, как фирменные швейцарские часики, а если вдруг сбивался на полминуты, становилось очень некомфортно. И поднималась из глубины сердца густая волна недовольства. За что? За какие такие грехи? Не ворую, не предаю, другие вон как живут, и ничего...

Привычка к благополучной жизни диктовала свои права, и этот незначительный сбой казался страшной помехой в том, к чему привыкла. Уже потом она прочитает в древнем патерике удивительную историю и воскликнет с облегчением - это про меня! Про мой крест. Один монах все скорбел, что Господь дал ему тяжелый, сверх его сил крест. Все просил он в молитве крест полегче, чтобы не гнуться под его тяжестью, уж очень трудно. И вот однажды видит сон: завел его Господь в комнату, сплошь увешанную крестами. Огромные дубовые, массивные золотые, медные, алюминиевые - каких только нет. Выбирай, сказал Господь, и удалился. Увидел монах маленький резной крестик, почти невесомый, почти воздушный. Вот этот и выберу, пожалуй, подумал он. И услышал голос:

- Это и есть твой крест. Его-то и несешь ты по жизни.

Вот под таким крестом и "горбилась" она в своей благополучной суетной жизни. Как звали ту женщину, свившую дворянское гнездо на зависть завистникам, на утеху собственному тщеславию? Ведь сгорели даже документы.

Жизнь с чистого листа - слова, ставшие почти буквальными.

А меня очень интересует, наказали ли ту поджигательницу. А София смеется: кто накажет ее, не пойман - не вор. Потом вдруг становится серьезной:

- Умерла она. Мучилась очень. А перед смертью позвала меня, покаялась в своем грехе. Хорошо что успела. Теперь ей там полегче будет. А без покаяния... Страшно.

Не унес человек грех свой тяжкий в могилу. Здесь, в земной жизни, успел шепнуть слова раскаяния, шепнуть, прежде выстрадав, прежде переболев. Вот оно, главное, и понимать это - понимать уже очень многое, почти все в жизни.

Понимание это давалось великой победой над собой. Тяжелый крест, из самых массивных и основательных, подняла маленькая женщина, стройная, как девочка фигуристка. И понесла этот крест по жизни, уже не вопрошая, за что, уже ни о чем вообще не вопрошая. Потому что за короткий миг, как вспышка спички, поднесенной к сухому дереву веранды, ответила она сразу на все вопросы.

А потом был выгодный заказ по книжной графике. Она сидела ночами, торопилась к сроку и к сроку успела. Дыр после пожара великое множество. Но вот когда деньги были разложены аккуратными стопочками, каждая по своему назначению, загнулся край газеты, на которой они лежали, и глянули на Софию с газетной фотокарточки славные скибовские ребятки - Сережа, Таня, Андрейка. Вот тогда-то и собрала она эти стопочки в одну, вот тогда-то и отнесла их на почту к "девочкам"

Надо ли спрашивать сейчас - почему? Да потому, что, пережив беду и выбравшись из нее, София понимает отчетливо, что Ирине и Сергею не обойтись без людей в бурном житейском море. А то, что они не знакомы ей, так что же - все люди, все сестры и братья, и делить нам нечего, да и хвалиться друг перед другом особенно нечем.

А мне подумалось вот о чем. София своим искренним поступком напомнила почему-то забытый закон человеческого бытия. Мы не порознь, мы вместе - так приблизительно он звучит. Да, да, мы порознь, мой дом - моя крепость, моя личная жизнь - моя неприкосновенность, нам обрыдла колхозная психология, обрыдло, что единица - ноль... Все это так, но мы вместе. Незримые нити прочны, и никто и никогда не отсидится в доме своем - крепости, особенно когда ему плохо и бесприютно. И не крепость это тогда, а тоскливая камера-одиночка. Почувствовать себя не порознь, а вместе - удел немногих, сильных и, пожалуй, удачливых. Удача - пожар?! - возмутитесь вы. Нет, пожат - беда. Удача - выйти из этой беды не надломленным и озлобленным, а великодушным и до чужой беды зорким. Вот как София, сидящая сейчас передо мной с мольбой во взгляде - не надо писать об этом, не надо...

Как права она, как права. Мы очень грешим против самой природы добра, обставляя свои поступки разжевыванием мотивов содеянного. София искренне боится этого и искренне этого не хочет. Ну и что, деньги, скажет она, были, вот и послала. Что я могла пообещать ей? Только то что обязательно выполню ее просьбу и не назову фамилии. Хоть и простенькая фамилия, таких в любой телефонной книге хоть отбавляй, но не назову. Только София - оставлю. Во-первых, имя - ориентир надежный, это как с пожаром: не пойман - не вор, а во вторых, имя свое София ("премудрость") несет она по жизни достойно и бережно, как несут судьбу свою люди, которые выстрадали ее, а не получили под проценты от благополучных родственников.