К.Г. Юнг - Стадии жизни

Обсуждение связанных со стадиями человеческого развития проблем - изнуряющее занятие, ибо оно представляет собой не менее чем развертывание картины психической жизни в целом, от колыбели до могилы. В рамках лекции такую задачу можно выполнить лишь в самых общих чертах, и это нужно хороню уяснить себе, чтобы не пытаться описывать обычные психические проявления внутри различных стадий. Мы же ограничимся скорее некоторыми "проблемами", то есть предметами трудными, неясными или спорными; одним словом - вопросами, допускающими более одного ответа, и ответами, допускающими сомнение. По этой причине будет встречаться много такого, по отношению к чему мы должны добавлять знак вопроса в наших рассуждениях. Хуже того, нам не избежать встречи с некоторыми вещами, которые мы должны будем принимать на серу, а время от времени - даже пускаться в философские спекуляции.

Если бы психическая жизнь состояла исключительно из самоочевидных вещей (как это и имеет место на ее примитивном уровне), мы могли бы довольствоваться твердым эмпиризмом. Но психическая жизнь цивилизованного человека полна проблем; мы даже не можем размышлять о ней иначе как с позиции проблемного подхода. Наши психические процессы складываются в значительной степени из рефлексий, сомнений, мысленных экспериментов, которые почти полностью чужды бессознательному, инстинктивному уму (mind) первобытного человека. Именно росту сознания мы должны быть благодарны за существование проблем; наши проблемы - Данаев дар цивилизации. Стремление человека прогнать инстинктивные позывы, его сопротивление инстинкту и есть та сила, которая создает сознание. Инстинкт принадлежит природе и стремится увековечить природу, тогда как сознание способно лишь стремиться к культуре или к ее отрицанию. Даже если мы, охваченные руссоистской тоской, возвращаемся назад к природе, мы окультуриваем ее. До тех пор, пока мы погружены в природу, мы бессознательны и живем под защитой инстинкта, не ведающего проблем. Все, что в нас еще принадлежит природе, чурается всякой проблемы, ибо имя последней - сомнение, а там, где верх одерживает сомнение, всегда появляется неопределенность и множество расходящихся путей и способов действия. Но тогда, когда возможными кажутся различные пути, мы уже отвернулись от четкого руководства инстинкта - и оказались в объятиях страха. Ибо сознание теперь вынуждено делать то, что природа всегда делала для своих детей сама, именно, предлагать конкретные, неоспоримые и недвусмысленные решения. И вот нас уже преследует "слишком человеческое" опасение, что сознание - наша прометеева победа - может, в конечном счете, оказаться не в состоянии служить нам так же, как служила природа.

Таким образом, проблемы ставят нас в положение сирот, оставленных природой на попечение сознания. Для нас нет другого пути; теперь мы вынуждены прибегать к сознательному реагированию там, где прежде вверяли себя естественному ходу событий. А потому каждая проблема приносит не только новую возможность расширения сознания, но и необходимость сказать "прощай!" по-детски невинной бессознательности и надеждам на природу. Эта необходимость является психическим событием такой важности, что составляет основу одного из самых существенных учений христианской религии. Оно повествует о жертве единственного естественного человека, бессознательного и бесхитростного существа, чья трагическая карьера началась с того. что он съел яблоко из райского сада. Библейское падение человека изображает проблески сознания как проклятие. И на самом деле сознание выглядит таковым, когда мы впервые смотрим на любую проблему, которая вынуждает нас к большей сознательности и все дальше отделяет от рая бессознательного детства. Каждый из нас с радостью отвернулся бы от своих проблем; по возможности, о них просто не упоминают в разговоре или, еще лучше, отрицают их существование. Мы хотим сделать свою жизнь простой, определенной и спокойной, - и именно по этой причине проблемы объявляются табу. Нам хочется иметь дело с несомненными фактами и не иметь сомнений, располагать результатами и не ставить экспериментов, при этом не замечая, что уверенность может возникнуть только вследствие сомнения, а результаты - только вследствие эксперимента. Ловким отрицанием проблемы не вызовешь уверенности; напротив, чтобы дать нам определенность и ясность, в которых мы нуждаемся, требуется более широкое и высокое сознание.

Это введение, каким бы длинным оно ни казалось, представляется мне необходимым для прояснения существа предмета нашего разговора. Когда нам приходится иметь дело с проблемами, мы инстинктивно отбрасываем трудный путь, ведущий через непонятное и неизвестное. Мы хотим слышать только об однозначных результатах и совершенно забываем о том, что эти результаты можно получить лишь тогда, когда бы мы осмелились проникнуть в неведомое и сумели бы выйти из него. Но для того, чтобы пройти сквозь тьму незнания, мы должны собрать воедино все силы просвещения, какие только может предложить нам сознание, и, как я уже говорил, мы даже должны будем предаваться философским, спекуляциям. Ибо при обсуждении проблем психической жизни приходится постоянно наталкиваться на принципиальные вопросы, относящиеся к частным владениям крайне разнородных областей знания. Мы нарушаем покой и раздражаем богослова не меньше, чем философа, врача - не меньше, чем педагога; блуждая в потемках, мы даже залезаем на поле деятельности биолога и историка. Такое экстравагантное поведение вызвано не самонадеянностью, а тем обстоятельством, что душа человека представляет собой уникальное соединение факторов, которые одновременно выступают специальными предметами широких научных направлений. Ибо из себя самого и своей особой конституции создал человек науки. Они суть симптомы его души.

Поэтому, если мы зададим себе неминуемый вопрос, почему у человека, в явном контрасте с животным миром, вообще есть проблемы, то попадем в безвыходное сплетение мыслей, которое многие проницательные умы плели на протяжении веков. Я не стану приводить этот шедевр путаницы в качестве образца сизифова труда, а постараюсь предельно просто показать свой вклад в стремление людей найти ответ на этот основной вопрос.

Без сознания нет и проблем. Значит, мы должны поставить вопрос иначе и спросить, как впервые появляется сознание? Никто не может ответить на этот вопрос с полной уверенностью, но у нас есть возможность наблюдать за тем, как маленькие дети становятся сознательными. Любой из родителей может наблюдать этот процесс, если обратит на него внимание. И то, что мы здесь видим, сводится к следующему: когда ребенок узнает кого-то или что-то, когда он "знает" ("knows") человека или вещь, тогда мы считаем, что ребенок обладает сознанием. Потому-то, бесспорно, в райском саду именно древо познания принесло такой роковой плод.

Но что такое узнавание или "знание" в этом смысле? Мы говорим о "знании" чего-либо, когда нам удается связать новое восприятие с уже существующим фоном или контекстом таким образом, что мы удерживаем в сознании не только данное восприятие, но и части этого контекста. Следовательно, "знание" основывается на воспринимаемой связи между психическими содержаниями. Мы ничего не можем знать о содержании, которое ни с чем не связано, и мы не способны даже осознать это, пока наше сознание будет находиться на таком низком, начальном уровне. Соответственно этому, первая ступень сознания, доступная нашему наблюдению, заключается в простой связи между двумя или более психическими содержаниями. На этом уровне сознание оказывается лишь спорадическим, будучи ограниченным восприятием нескольких связей, и его содержание не запоминается надолго. Очевидно, что в первые годы жизни непрерывная память отсутствует; самое большее, существуют островки сознания, подобные одиноким фонарям или светящимся предметам в обступающей со всех сторон темноте. Но эти островки памяти - совсем не то же самое, что те самые ранние связи, которые только воспринимаются, ибо содержат в себе новую, очень важную группу содержаний, относящихся к самому воспринимающему субъекту, - так называемое эго. Эта группа, подобно первоначальным рядам содержаний, сперва просто воспринимается, и именно по этой причине ребенок закономерно начинает говорить о ней (= о себе) объективно, то есть в третьем лице. Лишь позднее, когда эго-содержания - обычно называемые эго-комплексом - приобрели свою собственную энергию (весьма вероятно, в результате тренировки и применения на практике), возникает чувство субъективности, или "яйность". Очень возможно, что как раз в этот момент ребенок начинает говорить о себе (= эго-содержаниях) в первом лице. Непрерывность памяти, вероятно, начинается с этой стадии. А значит, по существу, непрерывность памяти начинается скорее всего с непрерывности эго-воспоминаний (ego-memories).

На этой детской ступени сознательности еще нет никаких проблем; ничто не зависит от субъекта, ибо сам ребенок еще всецело зависит от родителей. Он как бы еще не полностью родился и до поры заключен в психическую оболочку родителей. Психическое рождение, а с ним и сознательное расхождение с родителями, обычно имеет место лишь в подростковом возрасте, со взрывом сексуальности. Физиологические изменения сопровождаются психической революцией. Ибо разнообразные телесные проявления придают такую силу эго, что оно зачастую отстаивает свои права, не зная ни ограничений, ни умеренности. Этот период иногда называют "невыносимым возрастом".

До достижения пубертатного периода психической жизнью индивидуума управляет, в основном, инстинкт, и поэтому проблем у ребенка мало или они вовсе не возникают. Даже когда внешние ограничения препятствуют его субъективным импульсам, такое сдерживание извне не приводит к внутреннему разладу индивидуума с самим собой. Он подчиняется этим ограничениям или обходит их, оставаясь в полном согласии с собой. Ему еще не знакомо состояние внутреннего напряжения, вызываемое проблемой. Это состояние возникает только тогда, когда то, что было внешним ограничением, становится ограничением внутренним, когда одному импульсу противостоит другой. На психологическом языке мы могли бы сказать: проблемное состояние, внутреннее разногласие с собой возникает в тех случаях, когда бок о бок с группой эго-содержаний обретает существование другая группа содержаний равной интенсивности. Эта вторая группа, благодаря величине своей энергии, обладает функциональной значимостью, равной значимости эго-комплекса. Мы могли бы назвать ее другим, вторым эго, которое при случае может даже вырвать руководство у первого. Это и вызывает разлад с собой - состояние, которое предвещает проблему.

Резюмируем сказанное. Первая ступень сознательности, состоящей в простом узнавании или "знании", представляет собой архаическое, или хаотическое состояние. Вторая - ступень развитого эго-комплекса - является монархическим, или монистическим состоянием. Третья ступень представляет собой еще один шаг вперед в развитии сознания и заключается в сознавании разделенного, или дуалистического состояния.

И здесь мы подходим к нашей непосредственной теме - проблеме стадий жизни. Прежде всего мы должны рассмотреть период молодости. Он простирается примерно от идущих сразу за пубертатом лет до среднего возраста, который начинается между 35 и 40 годами.

Меня вполне можно было бы спросить, почему я начинаю со второй стадии, как если бы не было проблем, связанных с детством. Разумеется, сложная психическая жизнь ребенка составляет проблему первостепенной важности для родителей, педагогов и врачей, но, в норме, у ребенка нет собственных настоящих проблем. Только взрослый человек может испытывать сомнения на свой счет и находиться в разладе с самим собой.

Всем нам хорошо известны источники проблем, возникающих в период молодости. Для большинства людей - это требования жизни, которые с жестокостью кладут конец мечтам детства. Если индивидуум достаточно хорошо подготовлен, переход к профессиональной деятельности может происходить гладко. Но если он хранит верность иллюзиям, противоречащим реальности, тогда возникновение у него проблем неизбежно. Никто не может вступить в жизнь, не делая определенных предположений, однако время от времени они оказываются ложными, то есть не соответствуют условиям, в которые человек неожиданно попадает.

Часто проблема заключается в преувеличенных ожиданиях, недооценке трудностей, неоправданном оптимизме или пессимистической установке. Можно было бы составить полный список ложных предположений, дающих начало первым сознательным проблемам.

Однако, не всегда проблемы вызываются противоречиями между субъективными предположениями и внешними обстоятельствами; столь же часто противоречия могут быть внутренними, психическими затруднениями. Они могут существовать даже тогда, когда во внешнем мире все идет гладко. Очень часто в их роли выступает нарушение душевного равновесия, вызванное половым инстинктом, или - ничуть не реже - чувство неполноценности, которое берет начало в невыносимой сенситивности. Эти внутренние конфликты могут существовать даже в тех случаях, когда адаптация к внешнему миру была достигнута без видимых усилий. Более того, кажется, что молодые люди, которые вели упорную борьбу за существование, вроде бы избавлены от внутренних проблем, тогда как те, кто по той или иной причине не испытывает трудностей с адаптацией, сталкиваются с сексуальными проблемами или конфликтами, вырастающими из чувства неполноценности.

Люди, чей темперамент сулит проблемы, часто оказываются невротиками, но было бы серьезным заблуждением смешивать наличие проблем с неврозом. Между этими двумя случаями есть заметная разница, состоящая в том, что невротик является больным, потому что не сознает своих проблем, тогда как человек с трудным темпераментом, не будучи больным, страдает от своих сознаваемых проблем.

Если мы попытаемся извлечь общие и существенные факторы из почти неисчерпаемого разнообразия индивидуальных проблем, то во всех случаях натолкнемся на одну выраженную специфическую деталь: более или менее очевидную верность (clinging) детскому уровню сознания, сопротивление силам предопределения внутри и вне нас, стремящимся вовлечь индивидуума по внешний мир. Что-то в нас желает оставаться ребенком, быть бессознательным или, самое большее, сознающим одно лишь эго; пытается отвергать все непривычное или же подчинять его своей воле; стремится ничего не делать или же дать волю необузданной тяге к наслаждениям или власти. Во всем этом есть какая-то инерция, сопротивление материала, заключающееся в устойчивости предшествующего состояния, в котором поле сознания меньше, уже и эгоистичнее поля сознания дуалистической фазы. Ибо здесь индивидуум сталкивается с необходимостью узнавания и принятия иного и непривычного в качестве стороны своей собственной жизни, в качестве своего рода "тоже-Я" ("also-I"),

Существенная черта дуалистической фазы - расширение жизненного горизонта, но этому-то как раз и оказывается столь энергичное сопротивление. Разумеется, это расширение, или диастола, как ее называет Гете, началось задолго до дуалистической фазы. Вообще говоря, оно начинается с момента рождения, когда ребенок покидает тесную тюремную камеру материнского тела, - и с этого времени жизненный горизонт неуклонно расширяется до тех пор, пока не достигает кульминационного пункта в проблемном состоянии, когда индивидуум начинает бороться против этого расширения.

Что произошло бы с индивидуумом, если бы он просто "переоделся" в кажущееся таким чужим "тоже-Я" и позволил прежнему эго кануть в прошлое? Вообще-то мы могли бы допустить, что это полностью целесообразная линия поведения. Истинное намерение религиозного воспитания - от призыва выбросить старого Адама на помойку до возрождения ритуалов первобытных народов - превратить человеческое существо в нового, будущего человека и дать возможность умереть прежнему.

Психология учит нас, что, в известном смысле, в душе ничто не устаревает, то есть там нет ничего, что могло бы действительно отмереть. Даже апостолу Павлу было дано жало в плоть. Кто ограждает себя от нового и непривычного, тяготея к прошлому, впадает в такое же невротическое состояние, как и тот, кто бежит от прошлого, идентифицируясь со всем новым. Единственное различие между ними в том, что один отдаляется от прошлого, а другой - от будущего. В принципе, они делают одно и то же: укрепляют узкое поле сознания вместо того, чтобы взорвать его, пользуясь давлением противоположностей, и создать состояние более широкой и высокой сознательности.

Такой результат был бы идеальным, если бы его можно было достичь на второй стадии жизни, о которой мы ведем речь, но вот в чем загвоздка. Прежде всего, природа не проявляет никакой заботы о повышении уровня сознательности, даже совсем наоборот. А кроме того, и общество не оценивает эти подвиги души слишком высоко: оно награждает за достижение, а не за личность, должное которой воздается большей частью посмертно. Эти обстоятельства принуждают нас к вполне определенному решению: мы вынуждены ограничивать себя достижимым и развивать (differentiate) индивидуальные склонности, в которых социально полезный индивидуум раскрывает свою истинную самость.

Достижение, полезность и т. п., - все это идеалы, которые, кажется, указывают выход из пут проблемного состояния. Они - путеводные звезды, направляющие нас в рискованном предприятии расширения и укрепления нашего материального существования. Именно они помогают нам пустить свои корни в этом мире, но они не способны руководить нами в развитии той более широкой сознательности, которую мы зовем культурой. Тем не менее, в период молодости такая линия поведения является нормальной и при всех обстоятельствах предпочтительней пустого метания среди нагромождения проблем.

Итак, данная дилемма часто решается таким образом: все, что дает нам прошлое, адаптируется к возможностям и требованиям будущего. Мы ограничиваемся достижимым, а значит - отказываемся от всех других присущих нам психических потенциалов. При этом один человек теряет какую-то ценную часть своего прошлого, другой упускает не менее ценную часть своего будущего. Каждый может припомнить среди своих друзей или школьных товарищей тех, кто подавал блестящие надежды и выделялся своими идеалистическими устремлениями, но при встрече с ним через несколько лет производил впечатление скучного и ограниченного человека. Это и есть примеры упомянутого выше решения дилеммы.

Серьезные проблемы в жизни, однако, никогда не разрешаются до конца, Даже если они выглядят полностью решенными, это верный признак того, что при этом что-то было утрачено. Значение и цель проблемы, по-видимому, не в ее разрешении, а в нашей непрерывной работе над нею. Только это одно и предохраняет нас от выставления себя в смешном свете и от окаменения. Поэтому решение проблем молодости путем ограничения себя достижимым пригодно лишь в качестве временной, но не постоянной - в более глубоком смысле - меры. Конечно, отвоевать себе место в обществе и преобразовать собственную натуру так, чтобы она более или менее соответствовала этой разновидности существования, - в любом случае значительное достижение. Это сражение, которое ведется как внутри, так и за пределами себя, сравнимо, пожалуй, с борьбой ребенка за эго. Такая борьба по большей части недоступна наблюдению, поскольку происходит во тьме неведения; но когда мы видим, как стойко сохраняются детские иллюзии, предположения и эгоистические привычки в более зрелые годы, мы можем получить некоторое представление об энергии, понадобившейся для их образования. И точно так же обстоит дело с теми идеалами, убеждениями, руководящими идеями и установками, которые в период молодости выводят нас в люди, ради чего мы боремся, страдаем и одерживаем победы; они срастаются с нашим собственным бытием, а мы превращаемся в них и, само собой разумеется, стремимся сохранить их навсегда, совсем как молодой человек, утверждающий свое Я вопреки всему миру, а зачастую - и самому себе.

Чем ближе мы подходим к середине жизни, и чем больше мы преуспели в отстаивании наших личных установок и социальных позиций, тем больше наша уверенность в том, что мы открыли для себя правильную линию жизни, верные идеалы и принципы поведения. По этой причине мы полагаем их годными на все времена и почему-то считаем, что добродетель неизменно связана с ними, упуская из виду одно существенное обстоятельство, именно, что социальная цель достигается только ценой сужения личности. Много - ох, как много - сторон жизни, которые вовсе не зря были изведаны, лежат в чулане среди пыльных воспоминаний; но, временами, и они вспыхивают раскаленными углями под серой золой.

Статистика показывает рост частоты психических депрессий у мужчин в районе 40 лет. У женщин невротические осложнения начинаются обычно несколько раньше. Мы видим, что в этой фазе жизни, между 35 и 40 годами, в душе человека подготавливается важное изменение. Поначалу оно не сознается и не бросается в глаза другим; скорее, эта перемена предстает в форме косвенных признаков, берущих начало в бессознательном. Часто это выглядит как медленное изменение характера человека; в другом случае у человека могут вновь обнаружиться некоторые характерные черты, которые исчезли у него с окончанием детства; или, еще, присущие до этого наклонности и интересы начинают слабеть, а их место занимают другие. Весьма часто случается обратное: выстраданные человеком убеждения и принципы, особенно моральные, начинают твердеть и их стойкость нарастает до тех пор, пока где-то примерно в 50-летнем возрасте не наступает период нетерпимости и фанатизма. Происходит так, Как если бы существованию этих принципов угрожала опасность и потому необходимо придавать им все больший вес.

Вино молодости не всегда становится прозрачным с годами; иногда оно делается мутным. Все упомянутые выше феномены лучше всего можно проследить на односторонних людях, раскрывающихся то раньше, то позже. Как мне кажется, их появление часто задерживается тем обстоятельством, что еще живы родители таких лиц. Тогда ситуация такова, как если бы период молодости у них неоправданно затягивался. Я наблюдал это особенно среди мужчин, отцы которых жили очень долго. Смерть отца в таких случаях вызывает стремительное и почти катастрофическое созревание.

Я знаю набожного мужчину, который был церковным старостой; и вот, после того, как ему исполнилось 40, он обнаружил неуклонно возраставшую и, в конечном итоге, ставшую невыносимой нетерпимость в вопросах морали и религии. Одновременно с этим ухудшалось его расположение духа. Наконец, он целиком и полностью превратился в злобно хмурившуюся опору церкви. В этом состоянии он прожил до 55 лет и вдруг, сев как-то посреди ночи в постели, сказал жене: "Ну, наконец-то я понял! Я ведь самый обыкновенный мошенник". И это осознание не осталось без последствий. Свои преклонные годы он провел в разгульной жизни и промотал добрую часть своего состояния. Что и говорить, приятный малый, способный на обе крайности!

Самые частые невротические расстройства периода взрослости имеют одну общую особенность: эти люди хотят перенести психологию юношеской фазы через порог так называемого возраста благоразумия. Кому не известны те трогательные господа, которые должны всегда подогревать "кушанье" своих студенческих лет и не способны раздуть огонь жизни иначе чем воспоминаниями своей героической юности, но, что до остального, то увязли в безнадежно мертвом филистерстве? Разумеется, они, как правило, обладают одним достоинством, которое было бы ошибкой недооценивать: они не невротики, а лишь надоедливы и шаблонны. Невротик - это скорее такой человек, у которого в настоящем дела никогда не идут так, как бы ему хотелось, и потому он в принципе не способен наслаждаться своим прошлым.

Как прежде невротик не мог отделаться от детства, так теперь он не может расстаться со своей молодостью. Он уклоняется от мрачных мыслей о приближающейся старости и, чувствуя невыносимость открывающейся перед ним перспективы, изо всех сил старается смотреть только назад, в прошлое. Совсем как ребенок, избегающий всего незнакомого в окружающем его мире и человеческом существовании, взрослый уклоняется от второй половины жизни. Как если бы его ожидали там неведомые и опасные испытания или грозили жертвы и потери, на которые он не желает соглашаться, или как если бы теперешняя жизнь казалась ему такой прекрасной и драгоценной, что он просто не в силах ее оставить.

Может быть, и основе этого лежит страх смерти? Такое предположение не кажется мне достаточно правдоподобным, поскольку смерть, как правило, еще далека и потому довольно абстрактна. Опыт показывает нам, что скорее всего, основную причину всех трудностей этого переходного периода можно обнаружить в глубоком и весьма специфическом изменении, имеющем место в самой душе. Чтобы охарактеризовать его, я должен прибегнуть к сравнению человеческой жизни с ежедневным ходом солнца, но не обычного, а наделенного человеческими чувствами и ограниченным сознанием человека. Утром это солнце всходит из ночного моря бессознательности и смотрит на лежащий перед ним обширный, яркий мир, который тем шире открывает свои просторы, чем выше оно взбирается по небосводу. В этом расширении своего поля действия, вызванном его собственным восходом, солнце откроет свое значение; оно сочтет своей целью достижение, по возможности, наибольшей высоты и самого широкого распространения своих благодеяний. С такими убеждениями солнце продолжает свой путь к непредвиденному зениту, - потому непредвиденному, что род деятельности нашего солнца уникален и индивидуален, а значит, его кульминационную точку невозможно вычислить наперед. Бьет полдень, и солнце начинает опускаться. Это снижение подразумевает изменение на противоположные всех тех его идеалов и ценностей, верность которым оно хранило утром. Наше солнце вступает в противоречие с самим собой. Все выглядит так, как если бы оно должно было теперь втягивать свои лучи вместо того, чтобы испускать их. Свет и тепло идут на убыль, и вот - солнце гаснет.

Все сравнения однобоки, но это, по крайней мере, не более однобоко, чем другие. Французская поговорка резюмирует сказанное с циничной покорностью: "Кабы молодость бы знала, кабы старость да могла".

К счастью, человек - это не восходящее и заходящее солнце, иначе плохо пришлось бы нашим культурным ценностям. Но внутри нас есть что-то солнцеподобное, и когда говорят об угре и весне, вечере и осени жизни, то это не просто сентиментальный жаргон. Так мы выражаем психологические истины и, более того, физиологические факты, ибо смена направления движения солнца в полдень изменяет даже телесные свойства. Особенно среди представителей южных рас можно наблюдать, как у стареющих женщин развивается низкий, грубый голос, пробиваются усы, более резкими и суровыми становятся черты лица, да и другие мужские черты .получают заметное выражение. С другой стороны, физический облик мужчин смягчается женскими чертами, такими как тучность и более мягкое выражение лица.

В этнологической литературе встречается интересное сообщение о вожде индейцев, к которому в середине жизни явился во сне Великий Дух. Дух объявил вождю, что с этого времени он должен сидеть среди женщин и детей, носит), женскую одежду и есть женскую пищу. Вождь повиновался сновидению, ничуть не переживая по поводу утраты престижа. Это видение - правдивое выражение психического перелома полудня жизни, начала ее заката. Ценности человека, равно как и его тело, имеют тенденцию изменяться в свою противоположность.

Мы могли бы сравнить маскулинность и феминность - вместе с их психическими компонентами - с конечным запасом субстанций, которые в первую половину жизни расходуются не одинаково. Мужчина расходует свой большой запас мужской субстанции, тратя при этом лишь небольшое количество женской, которая теперь и должна быть пущена в ход. Наоборот, женщина во второй половине жизни позволяет стать активным неизрасходованному до сих пор запасу мужской субстанции.

Эта перемена в психической сфере даже более заметна, чем в телесной. Как часто случается так, что в 45-50 лет мужчина сворачивает свой бизнес, - и тогда его жена "надевает брюки" и открывает маленький магазин, где ему, возможно, придется выполнять обязанности подручного. Встречается немало женщин, у которых социальная ответственность и социальная сознательность после 40 лет только пробуждаются. В условиях современной деловой жизни, особенно в Америке, нервные расстройства у сорокалетних - весьма распространенное явление. Если мы изучим мужчин, ставших жертвами таких расстройств, то обнаружим у них разрушение мужского стиля жизни, который был свойствен им до этого, а то, что у них теперь осталось, являет собой поведение изнеженного, женоподобного мужчины. С другой стороны, в тех же самых деловых кругах можно наблюдать женщин, развивших во второй половине жизни на редкость крепкую, мужскую деловую хватку, которая не оставляет места чувствам и любви. Очень часто эти перемены сопровождаются всеми видами несчастий в супружеской жизни, ибо не трудно вообразить, что произойдет в том случае, когда муж раскрывает нежность своих чувств, а жена - остроту ума.

Хуже всего то, что интеллигентные и культурные люди проживают жизнь даже не подозревая о возможности таких превращений. Они пускаются в плавание по второй половине жизни совершенно неподготовленными. Или, может быть, есть колледжи для сорокалетних, готовящие их к наступающей жизни и ее требованиям, подобно обычным учебным заведениям, знакомящим нашу молодежь со знаниями о мире? Нет, мы вступаем в послеполуденную жизнь полностью неподготовленными; хуже того, мы делаем этот шаг с ложным предположением, будто наши истины и идеалы будут служить нам и дальше так же, как служили до сих пор. Но мы не можем жить после полудня по расписанию утренней жизни; ибо то, что было важно утром, вечером почти не имеет значения, как и то, что утром было правильным, вечером становится неправильным. Слишком многим людям зрелого возраста я оказал психологическую помощь и слишком часто при этом заглядывал в тайники их душ, чтобы пренебрегать этой фундаментальной истиной.

Пожилые люди должны знать, что их жизнь не идет на подъем и не расширяется; наоборот, некий неумолимый внутренний процесс обостряет ее противоречия. Молодым людям почти грешно или, по меньшей мере, опасно быть излишне занятыми собой, но для пожилого человека уделение серьезного внимания себе есть его долг и необходимость. После того, как солнце щедро дарит миру свой свет, оно забирает свои лучи назад для освещения самого себя. Вместо того, чтобы поступить таким же образом, многие пожилые люди предпочитают быть ипохондриками, скрягами, педантами, апологетами прошлого или же вечными юнцами. И все это - лишь жалкие субституты освещения себя и неизбежные последствия заблуждения, будто вторая половина жизни должна регулироваться и направляться принципами первой половины.

Я только что сказал, что у нас нет школ для сорокалетних. Это не совсем так. В прошлом такой школой всегда была наша религия, - но сколько людей считают ее таковой в наши дни? И сколько же нас, людей старшего поколения, воспитывалось в такой школе и действительно подготовилось ко второй половине жизни - к старости, смерти и загробному миру?

Человеческий индивид, конечно, не стал бы расти для того, чтобы дожить до 70 или 80-летнего возраста, если бы эта долговечность не имела значения для вида. Послеполуденное время человеческой жизни должно иметь свое собственное значение и не может быть просто жалким придатком к утру жизни. Смысл утра, бесспорно, заключается в развитии индивидуума, укреплении положения во внешнем мире, продолжении рода и воспитании детей. Это - очевидная цель природы. Но когда эта цель достигнута - и даже больше чем достигнута, - не будет ли выходом за пределы разумного неуклонное стремление к зарабатыванию денег, расширению завоеваний и экспансии жизни? Всякий, кто переносит во вторую половину дня законы утра (или природную цель), должен поплатиться за это повреждением своей души, так же как взрослеющий юноша, пытающийся протащить свой детский эгоизм во взрослую жизнь, вынужден расплачиваться за эту ошибку социальными неудачами. Делание денег, социальные достижения, семья и потомство - осе это относится к плоскости природы, а не культуры. Культура лежит в стороне от цели природы. Так, может быть, есть какое-то основание считать культуру смыслом и целью второй половины жизни?

Мы наблюдаем, что в племенах дикарей старики почти всегда являются хранителями тайн и блюстителями законов, - и именно через них передается культурное наследие племени. А как у нас? Где мудрость наших стариков? Где их драгоценные секреты и видения (visions)? Увы, большей частью наши старики пытаются соперничать с молодыми. В США для отца представляется почти что идеалом быть братом своих сыновей, а для матери - если возможно - младшей сестрой дочери.

Я не знаю, в какой мере это заблуждение служит реакцией на более древнее преувеличение достоинства возраста и в какой - его можно отнести на счет ложных идеалов. Последние несомненно существуют, - и цель тех, кто им следует, лежит не впереди, а позади. Потому-то они и стремятся всегда повернуть назад. Мы вынуждены согласиться с такими людьми, что трудно представить себе, какую иную цель второй половины жизни, отличную от хорошо известных целей первой половины, можно предложить. Экспансия жизни, полезность, умелость, завидная роль в обществе, обеспечение своим отпрыскам (на основе трезвого подхода) возможности вступить и выгодный брак и занять прочное положение, - разве этих целей не достаточно? К сожалению, смысла и целеустремленности недостает как раз тем, кто видит в приближении старости простое сокращение жизни и относится к своим прежним идеалам лишь как к чему-то увядшему и износившемуся. Разумеется, если эти люди наполнили чашу жизни раньше и успели осушить ее до дна, то они могут чувствовать себя полностью отрешенными от всего ныне происходящего. Они ничего не сохранили; все, что могло бы их вновь зажечь, уже растрачено, и спокойная старость была бы для них весьма желанной. Но мы не должны забывать, что лишь очень немногие способны быть "артистами" в жизни и что искусство жизни - самое утонченное и редчайшее из всех искусств. Кому удавалось выпить этот полный кубок с изяществом? Поэтому у многих людей остается непрожитой значительная часть жизни, а иногда сохраняются и потенции, которые им не удалось реализовать полностью, - так что эти люди подходят к порогу старости с неудовлетворенными запросами, неизбежно обращающими их взоры назад.

Однако, для таких людей особенно губительно смотреть в прошлое. Перспектива и цель в будущем им совершенно необходимы. Вот почему все великие религии обещают загробную жизнь, указывают надмирскую (supramundane) цель, которая дает возможность смертному человеку прожить вторую половину жизни столь же целеустремленно и результативно, как и первую. Для современного человека экспансия жизни и ее кульминация - правдоподобные цели, однако идея жизни после смерти кажется ему сомнительной или просто невероятной. Прекращение жизни, то есть смерть, может признаваться разумной целью лишь в тех случаях, когда наше существование настолько жалко, что его конец может нас только обрадовать, или когда мы верим в то, что солнце стремится к закату, - чтобы "светить далеким народам", - с той же логической последовательностью, какую оно демонстрировало, поднимаясь к зениту. Но в наши дни "верить" стало таким нелегким искусством, что оно выходит за пределы способностей большинства людей, особенно образованной части человечества. Люди слишком привыкли к мысли, что по поводу бессмертия и подобных ему вопросов существует бесчисленное количество взаимоисключающих мнений и нет убедительных доказательств в пользу какого-либо из них. И поскольку "наука" есть то модное словцо, которое, по-видимому, обладает весом абсолютной убедительности, мы требуем "научных" доказательств. Однако, образованные люди, способные размышлять, очень хорошо знают, что доказательство этого рода есть философская невозможность. Просто мы никогда и ничего не сможем узнать о подобных вещах.

Могу ли я сказать, что по тем же причинам нам также не дано знать, происходит ли что-то с человеком после его смерти? Ни положительный, ни отрицательный ответ здесь не допустим. У нас просто нет научных знаний об этом предмете, и потому мы оказываемся в таком же положении, когда спрашиваем, есть ли жизнь на Марсе или нет. И обитателей Марса, если они вообще есть, совершенно не затрагивает то, утверждаем ли мы их существование или отрицаем. Так же обстоит дело и с так называемым бессмертием - проблемой, которую мы можем положить в долгий ящик.

Но здесь пробуждается моя врачебная совесть и понуждает меня высказать замечание, имеющее прямое отношение к обсуждаемому вопросу. Я заметил, что целеустремленная жизнь, в общем, лучше, богаче и здоровее, чем жизнь бесцельная, и что лучше идти вперед по течению времени, чем двигаться назад, против него. Старый человек, который не в силах проститься с жизнью, кажется психотерапевту таким же слабым и болезненным, как и молодой человек, не способный пользоваться жизнью. Фактически, как у одного, так и у другого дело заключается, во многих случаях, в той же самой детской жадности, том же страхе, том же открытом неповиновении и упрямстве. Как врач, я убежден, что гигиенично - если только я вправе использовать здесь это слово - раскрывать в смерти цель, к которой можно стремиться, и что уклонение от этой цели является в известной мере вредным и неправильным, лишающим вторую половину жизни ее назначения. Поэтому я считаю все религии с их надмирской целью высоко разумными с точки зрения психической гигиены. Когда я живу в доме и знаю, что в ближайшие две недели он рухнет мне на голову, все мои жизненные функции будут нарушены этой мыслью; но если, наоборот, я чувствую себя в безопасности, то могу продолжать спокойно и уютно жить там. С точки зрения психотерапии было бы желательно думать о смерти лишь как о переходе, как о части процесса жизни, протяженность и продолжительность которого лежит за пределами нашего знания.

Несмотря на то, что большинству людей не известно, зачем организму нужна соль, каждый, однако, требует ее вследствие инстинктивной нужды. То же самое происходит и с душой в отношении ее собственных "предметов первой необходимости". Большая половина человечества с незапамятных времен испытывала потребность верить в продолжение жизни. Таким образом, требования терапии ведут нас не какими-то обходными путями, но прямой дорожкой, протоптанной человечеством. По этой причине мы мыслим правильно и в согласии с жизнью, даже если не понимаем своего мышления.

Всегда ли мы понимаем то, что мы мыслим? Нам понятен лишь тот вид мышления, который представляет собой простое тождество и не позволяет вывести ничего кроме того, что мы ввели. Однако, помимо этого, существует мышление в изначальных образах, символах, которые старше историческою человека и даны ему от рождения с древнейших времен, - вечно живущие, продолжающиеся во всех поколениях и по сей день составляющие фундамент человеческой души. Вся полнота жизни доступна нам лишь в тех случаях, когда мы находимся в согласии с этими символами; мудрость - это возврат к ним. И дело здесь не в вере и не в знаниях, а в согласии нашего мышления с изначальными образами бессознательного. Они - не мыслимые матрицы всех наших мыслей, безотносительно к тому, что наш сознательный ум может обдумывать. Одной из таких изначальных мыслей как раз и является идея жизни после смерти. Наука и эти изначальные образы несоизмеримы. Последние представляют собой иррациональные данные, априорные условия мысленного образа (imagination), которые просто есть, тогда как их назначение и оправдывающие обстоятельства существования наука может исследовать только апостериори, - примерно так же, как она исследует, например, функцию щитовидной железы. До XIX столетия щитовидную железу считали бессмысленным органом просто потому, что ее назначение не могли понять. В равной степени недальновидно было бы сегодня называть изначальные образы бессмысленными. Мне эти образы представляются чем-то вроде душевных органов, и я отношусь к ним с величайшим уважением. Иногда случается так, что я должен сказать пожилому пациенту: "Ваш образ Бога (или идея бессмертия) атрофирован, а потому расстроен и ваш психический метаболизм". Древняя терапия бессмертием, - более глубока и значительна, чем мы себе представляем.

В заключение я хотел бы на минуту вернуться к сравнению с солнцем. Полуокружность жизни делится на четыре части. Первая четверть, простирающаяся к востоку, составляет детство - состояние, в котором мы представляем проблему для других, но еще не сознаем никаких собственных проблем. Сознаваемые проблемы наполняют вторую и третью четверти. И, наконец, с глубокой старости мы снова переходим в такое состояние, когда - независимо от нашей сознательности - еще раз становимся в какой-то степени проблемой для других. Детство и глубокая старость, конечно, крайне отличаются друг от друга, и, тем не менее, имеют одну общую особенность: погруженность и бессознательные психические события. Несмотря на то, что ум (mind) ребенка вырастает из бессознательного, и его душевные процессы хотя и не легко, но все же не так трудно проникнуть, как в душевные процессы старика, который снова погружается в бессознательное и исчезает в нем. Детство и старость представляют собой стадии жизни без сознательных проблем, и именно по этой причине я их здесь не рассматривал.