К.Г.Юнг - Психологические типы
1. Введение
В дальнейшем я попытаюсь дать общее описание психологии типов, начиная с двух основных, названных мною интровертированным и экстравертированным. За этим последует описание более специальных типов, своеобразие которых обусловлено тем обстоятельством, Что индивидуум адаптируется и ориентируется, главным образом, посредством наиболее развитой у него функции. Первые я бы назвал типами установки, различаемыми по направлению их интереса, или по движению либидо; последние я бы назвал типами функции.
Типы установки, как я уже не раз подчеркивал в предыдущих главах, различаются своим отношением к объекту. У интроверта отношение к нему абстрагирующее; по существу, интроверт всегда стремится отвести либидо от объекта, как если бы ему надо было помешать объекту возыметь над ним власть. Экстраверт, напротив, положительно относится к объекту. Он соглашается с его важностью до такой степени, что его субъективная установка постоянно связывается с объектом и выверяется по нему. Этот объект никогда не может обрести для него избыточную ценность, и потому его значение должно всегда повышаться. Оба этих типа столь различны и столь резко контрастируют друг с другом, что их существование становится очевидным даже человеку без специального образования, - стоит лишь раз обратить на них его внимание. Всякому известны те замкнутые, непроницаемые, довольно застенчивые натуры, составляющие полнейшую противоположность открытым, обходительным, веселым или, по крайней мере, дружелюбным и охотно сближающимся характерам, которые со всеми ладят, а если даже с кем-то ссорятся, то всегда поддерживают с окружающими некоторые отношения, и потому доступны влиянию со стороны других людей.
Поначалу люди обыкновенно склонны считать такие различия просто проявлениями своеобразия характера отдельных лиц. Однако тот, кто обладает основательными знаниями человеческой натуры, быстро обнаружит, что существо этой противоположности образуют вовсе не единичные индивидуальные случаи, а типические установки, гораздо более распространенные, чем можно было бы предположить при ограниченном психологическом опыте. Действительно, как мы имели возможность показать в предыдущих главах, речь идет именно о фундаментальной противоположности, которая ясно ли, смутно ли, но всегда обнаруживает себя у индивидуумов с выраженной, в известной степени, личностью. Такие личности встречаются не только среди образованных, но вообще во всех слоях населения, и потому наши типы можно обнаружить как среди рабочих, и крестьян, так и среди самых высокопоставленных представителей любого общества. Пол также не играет здесь никакой роли: та же самая противоположность обнаруживается у женщин, принадлежащих ко всем слоям общества. Столь широкое распространение вряд ли могло бы иметь место, если бы дело касалось сознательного и преднамеренного выбора установки, В этом случае, мы наверняка обнаружили бы какую-то одну определенную установку у какого-то одного определенного класса людей, связанных одинаковым воспитанием, происхождением и местожительством. Дело, однако, обстоит совсем не так; напротив, кажется, что эти типы распределены совершенно случайно. В одной и той же семье один ребенок может быть интровертом, а, другой - экстравертом. Поскольку данные факты показывают, что тип установки является общим феноменом, имеющим явно случайное распределение, то он не может быть делом сознательного суждения или намерения, но, должно быть, обязан своим существованием какой-то бессознательной, инстинктивной причине. Поэтому, как общий психологический феномен, противоположность типов должна иметь под собой какую-то биологическую основу.
С биологической точки зрения, отношение между субъектом и объектом - это всегда отношение адаптации, так как всякое отношение между субъектом и объектом предполагает видоизменение одного другим посредством реципрокного влияния. Адаптация и заключается в этих постоянных видоизменениях. Таким образом, типические установки в отношении объекта представляют собой процессы адаптации. В природе есть два принципиально различных способа адаптации, обеспечивающих непрерывное существование живого организма. Один заключается в высокой плодовитости при сравнительно меньшей защищенности и продолжительности жизни каждого индивида в отдельности; другой состоит в вооружении индивида многообразными средствами самосохранения дополнительно к относительно низкой плодовитости. Как мне кажется, это биологическое различие образует не просто аналогию, но действительную основу двух наших психологических способов адаптации. Здесь я должен ограничиться этим общим намеком. Достаточно будет указать, что своеобразная натура экстраверта постоянно побуждает его растрачивать и распространять себя во всех отношениях, тогда как тенденция интроверта - защитить себя от всех требований извне, сберегать свою энергию, отводя ее от объектов, и тем самым укреплять свое собственное положение. Интуиция Блейка не подвела его, когда он описал два класса людей: "сторонников Изобилия" и "сторонников Поглощения". На уровне биологии эти два способа адаптации работают одинаково хорошо, приводя - хотя и по-разному - к успеху; то же можно сказать и о типических установках. Один тип достигает своей цели благодаря множественности отношений, другой - за счет монополии.
То, что дети зачастую проявляют безошибочно распознаваемую типическую установку даже в первые годы жизни, заставляет предположить, что за той или иной установкой не может стоять борьба за существование в обычном смысле этого слова. Конечно, можно было бы - и не без оснований - возразить, что даже грудному младенцу приходится совершать бессознательные акты психологической адаптации, с том смысле, что влияние матери вызывает специфические реакции у ребенка. Этот аргумент, несмотря на неоспоримые доказательства, становится довольно шатким перед лицом столь же бесспорного факта, что дети одной матери могут уже в раннем возрасте проявлять противоположные установки, причем никаких изменений в установке матери обнаружить не удается. И хотя это ни в коей мере не склоняет меня к недооценке безмерной важности родительского влияния, тем не менее этот опыт принуждает меня к заключению, что решающий фактор следует искать в предрасположении ребенка. Именно индивидуальная предрасположенность должна в конечном счете решить, к какому из типов будет относиться ребенок вопреки постоянству внешних условий. Разумеется, я имею в виду только случаи нормального развития. При ненормальных условиях, то есть в тех случаях, когда собственная установка матери чрезвычайно сильна, сходная установка может быть навязана и детям, - как результат насилия над их индивидуальным предрасположением, которое, может быть, выбрало бы иной тип, если бы этому не помешали ненормальные внешние влияния. Там, где имеет место такое искажение типа в результате родительского влияния, индивидуум впоследствии, как правило, становится невротиком, и его излечение возможно только посредством развития установки, созвучной его природе.
Что касается индивидуальной предрасположенности, то я могу лишь сказать, что, очевидно, существуют индивидуумы, которые обладают большей способностью или которым ближе по духу (возможно, свойственно от рождения) адаптироваться таким, а не иным способом. Очень возможно, что физиологические причины, о которых мы ничего не знаем, также играют в этом свою роль. К этому допущению меня склоняет опыт, свидетельствующий о том, что изменение типа на противоположный оказывается чрезвычайно вредным для физиологического благополучия организма, обычно вызывая сильное истощение.
2. Экстравертированный тип
При описании этого и следующих типов необходимо, в целях ясности изложения, разграничить психологию сознания и психологию бессознательного. Поэтому сначала мы опишем феномены сознания.
а) Общая установка сознания
Хотя и верно, что каждый ориентируется по тем данным, которыми его снабжает внешний мир, мы ежедневно наблюдаем, что сами по себе эти данные имеют для нас лишь относительное значение. Холод на улице побуждает одного человека надеть пальто, тогда как другой, желая закалить себя, находит это излишним. Один приходит в восторг от нового тенора, потому что все им восхищаются; другой не восхищается им, но не потому, что тенор ему не нравится, а потому, что с его точки зрения предмету всеобщего восхищения одного только этого качества мало, чтобы он оказался действительно восхитительным. Один подчиняется обстоятельствам потому что, как показывает его опыт, ничего другого просто не остается; другой же убежден, что если уже тысячу раз случалось так, то в тысяча первый раз может произойти иначе. Первый позволяет ориентировать себя поступающим к нему извне данным, второй держит в запасе мнение, которое ставится между ним и объективными данными. Итак, когда ориентирование по объекту преобладает до такой степени, что решения и действия определяются не субъективными взглядами, а объективными условиями, мы говорим об экстравертированной установке. Когда же она становится привычной, мы говорим об экстравертированном типе. Если человек мыслит, чувствует, действует и, фактически, ведет такой образ жизни, который напрямую соотносится с объективными условиями и их требованиями, то он экстравертирован. Жизнь такого человека совершенно ясно показывает, что именно объект, а не его собственный субъективный взгляд играет определяющую роль в его сознании. Конечно, он имеет субъективные взгляды, но их детерминирующая сила меньше, чем сила объективных условий. А значит, он и не надеется обнаружить хоть какой-то безусловный фактор внутри самого себя, так как таковые ему известны только во внешнем мире. Подобно Эпиметею, его внутренняя жизнь подчиняется внешней необходимости, хотя и не без борьбы; но эту борьбу всегда выигрывает объективный детерминирующий фактор. Его сознание целиком обращено наружу, поскольку главный и определяющий фактор всегда появляется извне. Но он появляется извне именно потому, что откуда его ожидают, оттуда он и приходит. Все особенности психологии такого человека, за исключением тех, что зависят от примата одной определенной психологической функции или от своеобразных черт характера, вытекают из этой основной установки. Интерес и внимание экстраверта направлены на объективные события, особенно на те, которые происходят в его непосредственном окружении. Не только люди, но и вещи захватывают и приковывают к себе его внимание. Соответственно, они же определяют и его действия, которые оказываются целиком объяснимыми исходя из этих оснований. Действия экстраверта очевидным образом связаны с внешними условиями. В той мере, с какой они не являются простыми реакциями на средовые стимулы, они всегда обладают той отличительной особенностью, что всегда адаптируются к реальным обстоятельствам и, находят достаточно простора внутри границ объективной ситуации. И не предпринимается никаких серьезных попыток выйти за эти границы. То же самое можно сказать и об интересах: объективные события обладают для него почти неистощимым очарованием, так что обычно он и не ищет ничего другого.
Моральные законы, управляющие его поступками, совпадают с требованиями общества, то есть с господствующей моральной позицией. Если бы господствующие моральные нормы изменились, то соответственно изменились бы и субъективные моральные принципы экстраверта, без того, однако, чтобы что-либо изменилось в его общем психологическом состоянии. Эта строгая обусловленность объективными факторами не означает, как это можно было бы предположить, полной, не говоря уже об идеальной, адаптации к общим условиям жизни. Конечно, в глазах экстраверта такого рода приспособление к объективной ситуации должно выглядеть как полная адаптация, поскольку для него другого критерия просто не существует. Однако с высшей точки зрения вовсе еще не следует, что объективная ситуация при всех обстоятельствах нормальна. Она может быть совершенно ненормальной относительно пространственно-временных координат. Индивидуум, который приспосабливается к такой объективной ситуации, по общему признанию соответствует характеру своей среды обитания, но вместе со всем его окружением находится в ненормальном положении относительно универсальных, то есть обязательных для всех, законов жизни. Он может даже процветать в таком окружении, но только до тех пор, пока он сам и его среда не попадут в беду за прегрешения против этих законов. В этом случае он разделит общую гибель с той же верностью среде, с какой он прежде приспосабливался к ней. Приспособление не есть адаптация. Адаптация требует гораздо большего, чем не вызывающее трений простое следование условиям момента. (Еще раз напеню читателю шпиттелеровского Эпиметея.) Адаптация требует соблюдения законов более универсальных, чем непосредственные обстоятельства времени и места. Само это прямое приспособление составляет недостаток нормального экстравертированного типа. С одной стороны, своей нормальностью он обязан его способности сравнительно легко приноравливаться к существующим условиям. Его требования ограничиваются объективно возможным, например, карьерой, которая в данное время и в данном месте предоставляет многообещающие перспективы. Он делает то, что от него требуют или ожидают, и удерживается от всяких новшеств, если только они не самоочевидны или не превышают в каком-либо отношении ожиданий тех, кто его окружает. С другой стороны, его нормальность должна существенным образом зависеть и от того, принимает ли он в расчет свои субъективные нужды и потребности; и именно в этом сокрыто его слабое место, ибо тенденция его типа настолько устремлена вовне, что даже самый очевидный из всех субъективных факторов - телесное здоровье - недостаточно точно принимается во внимание. Тело для него недостаточно объективно или, скажем так, недостаточно "внешне", и потому даже удовлетворению элементарных потребностей, которое просто необходимо для физического благополучия, больше не отдается должное. От этого страдает тело, не говоря уже о душе. Экстраверт обычно плохо осознает это последнее обстоятельство, но тем более оно заметно для его домашних. Потерю равновесия он замечает лишь тогда, когда она даст о себе знать ненормальными телесными ощущениями. Эти ощущения он не может игнорировать. Совершенно естественно, что он должен отнестись к ним как к чему-то реальному и "объективному", поскольку при его складе ума они и не могут быть иными, - для него, конечно. У других же он тотчас усматривает "воображение". Слишком экстравертированная установка может до такой степени не считаться с субъектом, что последний целиком приносится в жертву так называемым объективным требованиям, например, требованиям непрерывного расширения предприятия, потому что накапливаются заказы и нужно использовать благоприятные возможности.
/В греческой мифологии Эпиметей и Прометей были сыновьями титана Иапета и, следовательно, братьями. Имя "Эпиметей" означает "мыслящий после", в противоположность Прометею, "мыслящему прежде". В отличие от Прометея, "подвиг" Эпиметея состоял в том, что он взял в жены Пандору, забыв о наставлениях брата ничего не принимать от Зевса. Юнг часто использует эти образы, разработанные Карлом Шпиттелером в его поэме "Прометей и Эпиметей", для иллюстрации своих идей. - Прим. пер./
В этом и заключается опасность для экстраверта: он втягивается в объекты и полностью теряет в них самого себя. Возникающие вследствие этого функциональные расстройства, нервные или соматические, имеют компенсаторное значение, так как они принуждают больного к невольному самоограничению. Если симптомы функциональны, то благодаря своим характерным особенностям они могут символически выражать психологическую ситуацию субъекта: так, например, певец, слава которого достигла угрожающих высот, соблазняя его на непозволительные энергетические траты, внезапно обнаруживает, что не может взять высоких нот из-за какого-то нервного сдерживания. Или, у человека, весьма скромно начавшего и быстро достигшего влиятельного и многообещающего социального положения, вдруг появляются все симптомы горной болезни. Опять же, мужчина, намеревающийся жениться на даме с весьма сомнительной репутацией, которую он обожает и сильно переоценивает, заболевает невротическими спазмами пищевода и вынужден ограничиваться двумя чашками молока в день, каждую из которых ему приходится пить по три часа. Все визиты к предмету обожания само собой прекращаются, и он, не имея выбора, посвящает себя поддержанию жизни в собственном теле. Или, человек, который больше не в силах нести бремя разросшегося до огромных размеров предприятия, им самим же и созданного, начинает страдать приступами нервной жажды и скоро становится жертвой истерического алкоголизма.
На мой взгляд, истерия - самая частая форма невроза у экстравертированного типа. Отличительным признаком классической истерии служит преувеличенный раппорт с лицами, входящими в непосредственное окружение больного, и доходящее до прямого подражания приспосабливание к окружающим условиям. Постоянное стремление вызывать к себе интерес и производить впечатление на окружающих - основная черта истерика. Естественным следствием этого является вошедшая в поговорку внушаемость истерика, его склонность поддаваться влиянию других. Еще один безошибочный признак экстравертированного истерика состоит в его неумеренности, которая подчас заводит его в царство фантазии, - с тем, чтобы его обвинили в "истеричной лжи". Истерический характер начинается с преувеличения нормальной установки; затем он усложняется компенсаторными реакциями со стороны бессознательного, которые нейтрализуют преувеличенную экстраверсию посредством телесных симптомов, принуждающих либидо к интроверсии. Реакция бессознательного порождает другую категорию симптомов, имеющих более интровертированный характер, и среди них, одним из наиболее типичных оказывается болезненное усиление активности фантазии.
После этого общего эскиза экстравертированной установки обратимся теперь к описанию тех видоизменений, которым подвергаются основные психологические функции под влиянием этой установки.
б) Установка бессознательного
Может показаться странным, что я намерен говорить об "установке бессознательного". Как мне уже неоднократно доводилось объяснять, я мыслю себе отношение бессознательного к сознанию как компенсаторное. Согласно такому взгляду, у бессознательного ничуть не меньше прав на "установку", чем у сознания.
В предыдущем разделе я особо подчеркнул тенденцию экстравертированной установки к односторонности вследствие доминирующего влияния объекта на ход психических событий. Экстравертированный тип постоянно подвергается искушению растратить себя ради кажущейся пользы объекта, уподобить субъекта объекту. Я довольно подробно обсудил вредные последствия преувеличения экстравертированной установки, а именно, подавление субъективного фактора. Поэтому остается лишь предполагать, что психическая компенсация сознательной экстравертированной установки придаст особый вес субъективному фактору и что мы обнаружим у бессознательного заметную эгоцентрическую тенденцию. Практический опыт подтверждает наше предположение. Здесь я не хочу вдаваться в казуистику и поэтому должен отослать читателя к последующим разделам, где я пытаюсь показать характерную установку бессознательного у каждого типа функции. В этом разделе мы рассматриваем компенсацию экстравертированной установки вообще и потому я ограничусь столь же общей характеристикой установки бессознательного.
Установка бессознательного, как эффективное дополнение сознательной экстравертированной установки, носит определенно интровертирующий характер. Она концентрирует либидо на субъективном факторе, то есть на всех тех потребностях и запросах, которые подавляются или вытесняются сознательной установкой.
Как уже можно понять из сказанного в предыдущем разделе, исключительно объективная ориентация действует вопреки множеству субъективных импульсов, намерений, потребностей и желаний и лишает их либидо, принадлежащего им по естественному праву. Ведь человек не машина, которую можно перестроить для совершенно иных целей, продиктованных обстоятельствами, в надежде на то, что она так же нормально будет работать, как работала прежде, хотя и совершенно другим образом. Человек всегда носит с собой всю свою историю; в самой его структуре записана история человечества. Этот исторический элемент в человеке представляет собой жизненную потребность, на которую мудрая душевная организация должна реагировать. Прошлое как-то должно оживать и принимать участие в настоящем. Полное уподобление объекту всегда будет вызывать протест подавленного меньшинства элементов, принадлежащих прошлому и существовавших от начала.
Из этих общих соображений нетрудно понять, почему бессознательные запросы экстраверта носят, по существу, примитивный, инфантильный, эгоцентрический характер. Когда Фрейд говорит о бессознательном, что оно "не способно ни к чему, кроме желания", то это гласным образом справедливо для бессознательного у экстраверта. Его приспособление к объективной ситуации и его уподобление объекту мешают энергетически слабым субъективным импульсам достичь сознания. Эти импульсы (мысли, желания, аффекты, потребности, чувства и т. д.) принимают, соответственно степени их вытеснения, регрессивный характер, то есть чем менее: они осознаются и признаются, тем более инфантильными и архаическими они становятся. Сознательная установка отнимает у них весь запас свободной энергии, оставляя лишь ту ее часть, которой она не может их лишить. Этот остаток, силу которого не следует недооценивать, можно охарактеризовать только как изначальный инстинкт. Инстинкт невозможно искоренить у отдельного индивида никакими произвольными мерами; для достижения такого радикального изменения потребовалось бы медленное, органическое преобразование многих поколений, ибо инстинкт есть энергетическое выражение составами строения организма.
Таким образом, у каждого вытесненного импульса так или иначе остается значительная доля энергии, причем инстинктивного характера, которая сохраняет действенность этих импульсов - независимо от той депривации, что сделала их бессознательными.
Чем полнее сознательная экстравертированная установка, тем инфантильнее и архаичнее будет установка бессознательного. Эгоизм, характеризующий бессознательную установку экстраверта, выходит далеко за пределы обычного, по-детски невинного себялюбия; он несоизмеримо более груб и жесток. Тут мы находим в полном расцвете те кровосмесительные желания, которые описал Фрейд. Само собой разумеется, что все эти вещи полностью бессознательны и остаются скрытыми от неспециалиста до тех пор, пока экстраверсия сознательной установки не достигает крайней степени. Но всякий раз, когда она сверх меры усиливается, на свет появляется бессознательное в форме симптомов. Его эгоизм, инфантилизм и архаизм утрачивают свой первоначально компенсаторный характер и выступают теперь уже в более или менее открытой оппозиции к сознательной установке. Это начинается с абсурдного преувеличения сознательной точки зрения, имеющего целью еще большее подавление бессознательного, но заканчивается, обычно, диссоциацией сознательной установки, то есть полным крушением. Эта катастрофа может принять объективную форму, так как объективные цели иногда постепенно подменяются субъективными. Мне приходит на память история одного печатника, который благодаря долгому и тяжелому труду в конце концов сделался из простого служащего владельцем процветающего предприятия. Чем больше расширялось его дело, тем больше он в него втягивался, - и так продолжалось до тех пор, покорно, наконец, не поглотило все его другие интересы. Это-то и разорило его. В качестве бессознательной компенсации единственного интереса к делу ожили некоторые воспоминания детства. В детские годы ему доставляло огромное удовольствие занятие живописью и рисованием. Но вместо того, чтобы вновь использовать эту возможность ради нее самой, в качестве компенсирующего увлечения, он ввел ее в свое дело и заинтересовался тем, как можно было бы "художественно" оформить выпускаемую им продукцию. К несчастью, его фантазии материализовались: он действительно стал производить дрянную продукцию, которая отражала его примитивный и инфантильный вкус, и в результате через несколько лет его предприятие потерпело крах. Он действовал в соответствии с одним из наших "культурных идеалов", по которому деловой человек должен сосредоточить все на достижении единственной поставленной цели. Но он зашел слишком далеко и стал жертвой могущества собственных инфантильных запросов.
Катастрофа, однако, может быть и субъективной, принимая форму нервного расстройства. Это неизменно происходит в тех случаях, когда влияние бессознательного в конце концов парализует всякое сознательное действие. Тогда запросы бессознательного в категоричной форме навязываются сознанию и вызывают гибельную расщепленность, обнаруживающую себя либо в том, что субъект не знает более, чего он на самом деле хочет и теряет интерес ко всему, либо в том, что он хочет слишком многого сразу и обнаруживает множество интересов, но все к невозможным вещам. Подавление инфантильных и примитивных запросов по продиктованным культурой соображениям легко ведет к неврозу или к злоупотреблению наркотиками, как-то: алкоголем, морфием, кокаином и т. д. В более тяжелых случаях такое расщепление кончается самоубийством.
Характерная особенность бессознательных импульсов в том и состоит, что при лишении энергии из-за непризнания их сознанием, они принимают разрушительный характер, - и это случается, как только они перестают быть компенсаторными. А свое компенсаторное действие они прекращают тогда, когда достигают глубины, соответствующей тому культурному уровню, который абсолютно несовместим с нашим. С этого момента бессознательные импульсы образуют блок, во всех отношениях противоположный сознательной установке, и само его существование уже ведет к открытому конфликту.
Вообще говоря, компенсирующая установка бессознательного находит свое выражение в поддержании душевного равновесия. Нормальная экстравертированная установка конечно же не означает, что ее обладатель неизменно ведет себя по экстравертной схеме. Даже у одного такого человека можно заметить множество психологических процессов, которые требуют механизма интроверсии. Мы называем способ поведения экстравертированным именно в тех случаях, где преобладает механизм экстраверсий. При таком положении дел наиболее развитая функция работает в экстравертированной манере, тогда как менее развитые, низшие функции интровертируются, другими словами, высшая функция является самой сознаваемой и полностью находится под сознательным контролем, в то время как менее развитые функции - отчасти бессознательны и гораздо менее контролируемы сознанием. Высшая функция - это всегда выражение сознательной личности, ее целей, ее воли и главных достижений, тогда как менее развитые функции относятся к разряду тех вещей, которые просто "случаются" с человеком. Эти последние - вовсе не обязательно простые оговорки и описки или какие-то другие оплошности подобного рода, но в равной мере могут быть наполовину, а то и на три четверти намеренными, ибо менее развитые функции тоже обладают сознательностью, хотя и в меньшей степени. Классическим примером тому служит экстравертированный чувствующий тип, который отличается прекрасным эмоциональным контактом с окружающими его людьми, но которому все же "случается" иногда выражать мнения беспримерной бестактности. Эти мнения - результат его стоящего ниже и наполовину сознательного мышления, которое, будучи лишь отчасти контролируемым и к тому же недостаточно связанным с объектом, может быть совершенно безжалостным в своих выводах.
Менее развитые функции экстраверта всегда демонстрируют крайне субъективное искажение резко выраженной эгоцентричностью и личным пристрастием, раскрывая тем самым свою тесную связь с бессознательным. Благодаря им бессознательное непрерывно выходит наружу, вообще не следует представлять себе, будто бессознательное навечно погребено под таким множеством наслоений, что может быть открыто, так сказать, лишь посредством трудоемких раскопок. Напротив, происходит постоянный приток бессознательных содержаний в сознательный психологический процесс, причем в такой степени, что наблюдателю очень трудно решить, какие черты характера принадлежат сознательной, а какие - бессознательной личности. Особенно трудно это бывает сделать в отношении тех, кому дано выразить себя богаче, чем другим. Конечно, очень многое зависит еще и от установки наблюдателя: ухватывается ли он за сознательный или бессознательный характер личности. Вообще говоря, судящий наблюдатель скорее ухватится за сознательный характер, тогда как на воспринимающего наблюдателя" больше повлияет бессознательный характер, так как суждение преимущественно имеет дело с сознательной мотивировкой душевного процесса, в то время как перцепция регистрирует сам процесс. Но коль скоро мы с равной мере пользуемся суждением и восприятием, то легко может случиться, что некая личность покажется нам одновременно и интровертированной, и экстравертированной, так что мы не сможем сразу решить, какой установке принадлежит высшая функция. В таких случаях только основательный анализ качеств каждой функции может помочь нам сформировать обоснованное суждение. С помощью наблюдения нужно установить, какая функция полностью находится под контролем сознания и какие функции имеют случайный и спонтанный характер. Первая всегда более развита, чем последние, которые к тому же обладают инфантильными и примитивными чертами. Иногда высшая функция производит впечатление нормы, тогда как остальные имеют в себе нечто ненормальное или патологическое.
в) Особенности основных психологических функций при экстравертированной установке
Мышление
Как следует из общей установки на экстраверсию, мышление ориентируется по объекту и объективным данным. Это и порождает заметную особенность. Мышление обычно питается, с одной стороны, из субъективных и, в крайнем случае, бессознательных источников, а с другой - объективными данными, передаваемыми посредством чувственных перцепций. Экстравертированное мышление обусловлено в большей мере последними, чем первыми. Суждение всегда предполагает некий критерий; для экстравертированного суждения веским и твердым является критерий, поставляемый объективными условиями, и неважно, будет ли он представлен непосредственно объективным, чувственно воспринимаемым фактом, или же объективной идеей; ибо объективная идея все равно определяется внешними данными или заимствуется извне, даже когда она субъективно одобряется. Поэтому экстравертированное мышление вовсе не должно быть чисто конкретным мышлением, основанным исключительно на объективных фактах; с тем же успехом оно может быть чисто абстрактным, если, к примеру, можно доказать, что идеи, которыми оно оперирует, преимущественно позаимствованы извне, то есть были переданы посредством традиции и образования. Итак, чтобы судить о том, является ли мышление экстравертированным или нет, мы должны прежде всего спросить, на какой критерий оно опирается в своем суждении: ведет ли он свое происхождение извне или из субъективного источника? Дополнительный вопрос касается направления его умозаключений: будет ли мышление направлено преимущественно на внешний мир или нет? То, что мышление занято конкретными предметами, еще не есть доказательство его экстравертированной природы, так как мое мышление может заниматься конкретным предметом либо потому, что я абстрагирую свою мысль от него, либо потому, что я конкретизирую свою мысль посредством него. Даже когда мое мышление занято Конкретными вендами и в этом отношении его можно было бы охарактеризовать как экстравертированное, то направление, которое оно примет, составляет его существенную характеристику и все еще открытый вопрос: приведет ли оно в споем дальнейшем течении опять к объективным данным, внешним фактам, общепринятым представлениям или нет? При рассмотрении практического мышления коммерсанта, техника или естествоиспытателя его внешняя направленность достаточно очевидна. Но если речь идет о философе, мышление которого направлено на идеи, остается место сомнению. В этом случае нам придется выяснять, являются ли эти идеи просто абстракциями из данных объективного опыта и, таким образом, есть не что иное, как более высокие коллективные понятия, охватывающие собой некую сумму объективных фактов; или, если эти идеи не являются очевидными абстракциями из непосредственного опыта, то не могли ли они быть унаследованы по традиции или позаимствованы из интеллектуальной атмосферы своего времени? В последнем случае они также попадают в разряд объективных данных и, в соответствии с этим, такое мышление следовало бы квалифицировать как экстравертированное.
Хотя я не собираюсь обсуждать здесь существо интровертированного мышления, откладывая эту задачу для отведенного ей логикой раздела, мне все же кажется необходимым сказать о нем несколько слов, прежде чем пойти дальше. Ибо, если задуматься над тем, что я выше сказал об экстравертированном мышлении, то можно легко прийти к следующему выводу: экстравертированное мышление покрывает собой все то, что обычно понимается под мышлением. Ведь то, что мышление, которое не направлено ни на объективные факты, ни на общие идеи, едва ли вообще заслуживает называться "мышлением", - аргументация вполне возможная и лежащая, так сказать, на поверхности. Я полностью сознаю, что наша эпоха и ее наиболее выдающиеся представители знают и признают только экстравертированный тип мышления. Это происходит главным образом потому, что все мышление, которое внешне зримо предстает в форме науки, философии и даже искусства, либо вытекает непосредственно из объектов, либо втекает и общие идеи. В силу обоих оснований оно кажется пусть даже не всегда самоочевидным, но по существу понятным, и потому считается состоятельным. В этом смысле можно, пожалуй, сказать, что экстравертированный интеллект, который ориентируется по объективным данным, и есть, фактически, единственно признаваемый интеллект. Но - и здесь я подхожу к вопросу об интровертированном интеллекте - существует мышление совсем иного рода, которому вряд ли можно отказать в праве называться "мышлением". Имеется в виду как раз та разновидность мышления, в ориентации которого не участвуют ни непосредственное познание объектов, ни традиционные идеи. Я прихожу к установлению такого рода мышления следующим образом, когда мои мысли заняты конкретным объектом или общей идеей, причем так, что ход моего мышления неизбежно приводит меня назад к отправной точке, что этот интеллектуальный процесс - не единственный психический процесс, происходящий во мне в это время. Я намеренно пренебрегаю всевозможными ощущениями и чувствами, которые становятся заметными в качестве более или менее нарушающего ход моих мыслей аккомпанемента, и хочу лишь подчеркнуть, что сам мыслительный процесс, начинающийся с объекта и возвращающийся к нему же, находится, кроме того, в достоянном отношении субъекту. Это отношение есть непременное условие, без которого никакой мыслительный процесс попросту не мог бы иметь места. Даже если мой мыслительный процесс направлен, по возможности, только, на объективные данные, то это все же мой субъективный процесс, и нет никакой возможности избежать или обойтись без этой примеси субъективности. Стараясь изо всех сил придать объективную ориентацию своему ходу мысли, я не способен исключить параллельный процесс и его непрерывный аккомпанемент без того, чтобы не погасить искру жизни в своей мысли. Этот параллельный процесс имеет естественную и едва ли устранимую тенденцию субъективировать объективные данные и уподоблять их субъекту мышления.
Итак, когда главный акцент ставится на субъективном процессе, возникает тот другой тип мышления, который противоположен экстравертированному, а именно, то чисто субъективное ориентирование, которое я называю интровертированным. Это мышление не детерминировано объективными данными и не направлено на них; оно начинается из субъекта и направляется на субъективные идеи или на факты субъективного характера. Я не хочу подробно рассматривать здесь этот вид мышления; я просто установил его существование в качестве необходимого дополнения к экстравертированному мышлению и ввел его в более ясный фокус.
Экстравертированное мышление, в таком случае, возникает лишь благодаря тому, что объективное ориентирование получает некоторый перевес. Это обстоятельство ничего не изменяет в логике мышления; оно лишь приводит к тому различию между мыслителями, которое Джемс относил на счет темперамента. Ориентация на объект, как уже сказано, не производит сколько-нибудь существенный изменений в самой мыслительной функции, изменяется лишь ее наружность. С виду такое мышление приковано к объекту, как будто без внешнего ориентирования оно просто не могло бы существовать. Все выглядит так, или почти так, как если бы экстравертированное мышление было простым продолжением внешних фактов, или как если бы оно могло достичь, своей высшей точки, только вливаясь в некую общепризнанною идею. Кажется, будто оно постоянно находится под влиянием объективных данных А приходит к заключениям только с их согласия. Поэтому оф оставляет у человека впечатление некоторой скованности, а иногда я близорукости, несмотря на всю свою ловкость внутри строго ограниченной объектами области. То, что я описываю, - "сего лишь впечатление, производимое на наблюдателя экстравертироваяным мышлением, хотя сам он должен иметь другую позицию, ибо в противном случае просто не смог бы наблюдать феномен мышления такого рода. Однако с этой другой позиции он видит только его внешность, но не сущность, тогда как сам мыслитель может ухватить эту сущность, но не видит внешней стороны своего мышления. Суждение по одной только внешности никогда не может быть справедливым в отношении сущности вещи, а отсюда и выносимый вердикт будет, в подавляющем большинстве случаев, умалять ее достоинства.
По существу своему это мышление не менее продуктивно и креативно, чем интровертированное, - просто оно служит иным целям. Это различие в целях особенно чувствуется в тех случаях, когда экстравертированное мышление посягает на материал, составляющий особую сферу деятельности интровертированного мышления. Например, когда субъективное убеждение объясняется аналитически на основе объективных данных или выводится в качестве следствия из объективных идей. Для; нашего научного сознания, однако, это различие становится даже заметнее, когда интровертированное мышление пытается включить объективные данные в связи, не подтвержденные соответствующим объектом, - иначе говоря, подчинить их субъективной идее. Каждый тип мышления ощущается другим как вторжение в сферу его компетенции, и отсюда возникает своего рода теневой эффект: каждый тип открывает другому свою наименее благоприятную сторону. Интровертированное мышление кажется тогда чистым произволом, а экстравертированное выглядит плоским и банальным. Таким образом, две эти ориентации находятся в состоянии непрекращающейся войны друг с другом.
Возможно, кто-то думает, что с этим конфликтом можно было бы легко покончить, проведя четкую границу между объективными и субъективными данными. К сожалению, провести такую границу невозможно, хотя многие и пытались это сделать. Но даже если бы это было возможно, то подобное разделение имело бы самые гибельные последствия, поскольку сами по себе обе эти ориентации являются односторонними и обладают ограниченной валидностью, так что каждая из них нуждается во влиянии другой. Когда объективные данные превалируют в сколько-нибудь значительной степени над мышлением, оно стерилизуется, становясь простым придатком объекта, и уже не в состоянии абстрагироваться в независимое понятие. В этом случае мышление редуцируется до своего рода "мысли постфактум", причем не в смысле "размышления", а в смысле чисто подражательного мышления, которое ничего не утверждает сверх того, что было явно и непосредственно представлено в объективных данных с самого начала. Такой процесс мышления, как и следовало ожидать, приводит назад к объекту, но никогда не выводит за него и даже не доводит до связывания опыта с объективной идеей. И наоборот, когда это мышление имеет идею объекта, оно совершенно неспособно дойти до его практического, личного значения и остается застрявшим в более или менее тавтологическом положении. Поучительный тому пример - материалистическое умонастроение.
Когда экстравертированное мышление, вследствие сверхдетерминированности объектом, подчиняется объективным данным, оно "с головой уходит" в единичный опыт и накапливает груду "непереваренного" эмпирического материала. Тягостное бремя единичных опытов, почти или совсем не имеющих между собой никакой связи, вызывает диссоциацию мышления, которая обычно требует психологической компенсации. Такая компенсация должна заключаться в некой простои, общей идее, придающей связность этому лишенному какого-либо порядка целому или, по крайней мере, предоставляющей возможность, сделать это. Идеи наподобие "материи" или "энергии" как раз и служат такой цели. Но когда мышление зависит, прежде всего, не от объективных данных, а от какой-то "подержанной" идеи, скудость мыслей компенсируется тем, более впечатляющим нагромождением фактов, скапливающихся вокруг ограниченной и бесплодной точки зрения, в результате чего множество ценных и значимых перспектив полностью теряется из виду. Многие из якобы научных откровений наших дней обязаны своим этой ошибочной ориентации.
Экстравертированный мыслительный тип
Как показывает опыт, у любого отдельно взятого человека основные психологические функции редко (а, возможно, и вообще не) обладают одинаковой силой или одинаковым уровнем развития. Как правило, какая-то из функций занимает господствующее положение и по силе, и по уровню развития. В тех случаях, когда ведущее положение среди психологических функций удерживает мышление, то есть когда жизнь индивидуума направляется преимущественно рассудочным мышлением, так что во всех важных поступках он исходит или стремится исходить из обдуманных мотивов, мы можем, фактически, назвать этого человека мыслительным типом. Такой тип может быть либо интровертированным, либо экстравертированным. Сначала мы обсудим экстравертированный мыслительный тип.
Таковым, по определению, будет человек, постоянное стремление которого, - конечно, лишь в той мере, в какой он является чистым типом, - поставить всю свою жизнедеятельность в зависимость от интеллектуальных выводов, которые, в конечном счете, выверяются по объективным данным: внешним фактам или общепринятым представлениям. Человек этого типа возводит объективную действительность или объективно ориентированную интеллектуальную формулировку в ранг руководящего принципа не только для себя самого, но и для всего своего окружения. Этой формулировкой измеряется добро и зло, определяется прекрасное и безобразное. Правильно все, что с ней согласуется, неправильно - то, что ей противоречит, и несущественно - все то, что проходит мимо нее, не касаясь. И потому что кажется, будто эта формулировка воплощает в себе весь смысл жизни, она превращается в универсальный закон, который должен проводиться в жизнь всегда и повсюду - как индивидуально, так и коллективно. Равно как экстравертированный мыслительный тип ставит себя в зависимость от своей формулировки, - так и всякий другой рядом с ним, ради собственной пользы, должен ей подчиняться. Ибо тот, кто этого не делает, - неправ, поскольку он сопротивляется универсальному закону и, следовательно, поступает неразумно, аморально и не по совести. Моральный кодекс мыслительного экстраверта запрещает ему допускать исключения; его идеал должен быть осуществлен при любых обстоятельствах, ибо он представляется ему самым безупречным выражением объективной действительности, а значит просто должен быть общепризнанной истиной, совершенно необходимой для спасения человечества. И это происходит вовсе не от какой-то особой любви к ближнему, но утверждается с высшей позиции истины и справедливости. Все то, что в его собственной натуре, кажется, лишает эту формулировку законной силы, есть лишь изъян, случайный недочет, нечто такое, что устраняется при первой же возможности или, если это не удается, признается патологическим. Если бы терпимость к болезни, страданию и уродству имела шанс стать составной частью такой формулировки, то были бы разработаны специальные положения для обществ спасения утопающих, больниц, тюрем, миссионерских организаций и т. д., или, по крайней мере, были бы намечены обширные планы и проекты реорганизации работы всех подобных учреждений. Обычно для действительного осуществления таких планов одного мотива истины и справедливости оказывается недостаточно; для этого требуется настоящее христианское милосердие, а оно в большей мере связано с чувством, чем с какими бы то ни было интеллектуальными формулировками. В таких планах и проектах оказывается слишком много "следовало бы" и "должно". Если формулировка достаточно широка, то этот тип может играть весьма полезную роль в социальной жизни в качестве реформатора, общественного обвинителя и очистителя совести, или распространителя важных нововведений. Но чем жестче эта формулировка, тем больше он превращается в педанта, софиста и формалиста, который хотел бы подогнать под себя и других под один шаблон. Здесь мы говорим о двух крайних точках, между которыми движется большинство этих типов.
В соответствии с сущностью экстравертированной установки влияние и деятельность этих личностей тем благоприятнее и полезнее, чем дальше от центра распространяется их радиус. Самую лучшую их сторону можно обнаружить на периферии сферы влияния этих личностей. Чем глубже мы проникаем в сферу их власти, тем больше чувствуем неблагоприятное воздействие их тирании. Совершенно иная жизнь пульсирует на периферии, где истинность формулировки может считаться лишь полезным дополнением ко всему остальному. Но чем ближе мы подходим к центру власти, где действует, данная формулировка, тем больше увядает жизнь во всем, что не подчиняется ее диктату. Обычно именно ближайшим родственникам приходится испытывать неприятные воздействия формулировки экстраверта, поскольку они первыми пожинают ее безжалостные плоды. Но, в конечном счете, больше всех страдает сам субъект, - и это заставляет нас уделить внимание обратной стороне психологии данного типа.
То обстоятельство, что никогда не была и не будет изобретена такая интеллектуальная формулировка, которая могла бы охватить и выразить все многообразие возможностей жизни, должно вызывать торможение или исключение других деятельностей и форм жизни, которые столь же важны, как и разрешаемые формулировкой экстраверта. У человека этого типа прежде всего будут подавляться все те виды деятельности, которые подчинены чувству, например: эстетические занятия, вкус, художественное чувство, способность ценить дружбу и т. д. Иррациональные феномены, такие как религиозный опыт, страсти и т. п., часто вытесняются до полной бессознательности. Бывают, конечно, исключительные люди, способные принести в жертву какой-то частной формулировке всю свою жизнь, однако большинство из нас не в состоянии долго выдерживать такую исключительность. Рано или поздно, в зависимости от внешних обстоятельств или внутреннего предрасположения, эти подавленные интеллектуальной установкой потенции, пусть косвенно, но заставят себя почувствовать через нарушение сознательного образа жизни. Когда это нарушение достигает определенной степени, мы говорим неврозе. В большинстве случаев дело до этого не доходит, потому что индивидуум инстинктивно позволяет себе послабляющие видоизменения собственной формулировки при подобающе рационалистической их маскировке, создавая тем самым предохранительный клапан.
Относительная или полная бессознательность склонностей и функций, исключенных сознательной установкой, удерживает их в неразвитом состоянии. В сравнении с сознательной функцией они оказывается неполноценными. Соответственно степени своей бессознательности, они сливаются с остальными содержаниями бессознательного и приобретают странный, причудливый характер. Соответственно той степени, в какой, они сознаются" эти склонности и функции играют второстепенную роль, хотя и имеющую большее значение в общей психологической картине. Функцией, которая в этом случае прежде всего подвергается сознательному торможению, становится чувство, так как оно более всего противоречит косной интеллектуальной формулировке и потому вытесняется с наибольшей силой. Но никакую функцию полностью устранить невозможно; можно лишь сильно исказить ее. Коль скоро чувство уступает и позволяет подчинить себя, оно вынуждено поддерживать сознательную установку и адаптироваться к ее целям. Однако это может происходить только до известной степени; частично чувство остается непокорным, и потому эту его часть приходится вытеснять. Если вытеснение удается, то появившееся в результате подпороговое чувство действует в направлении, противоположном сознательным намерениям, производя иногда эффекты, причина которых оказывается для индивидуума полной загадкой. Так, например, сознательный альтруизм человека такого типа, зачастую необычно выраженный, может оказаться разрушенным тайным своекорыстием, придающим эгоистичный изгиб действиям, которые сами по себе совершенно бескорыстны. Вполне благородные намерения могут заводить его в критические положения, возникающие иногда под действием мотивов, весьма далеких от этических. Так, блюстители общественной морали неожиданно сами оказываются в компрометирующем положении, а некоторые "профессиональные спасители" сами отчаянно нуждаются в спасении. Их страстное желание спасти других заставляет их прибегать к средствам, которые рассчитаны вызвать как раз то, чего бы им .хотелось избежать. Существуют экстравертированные идеалисты, настолько снедаемые желанием спасти человечество, что, преследуя свой идеал, они не останавливаются перед любой ложью или другими нечестными средствами. В науке не так уж мало неприятных случаев, когда пользующиеся высокой репутацией исследователи были настолько убеждены в истинности и универсальности своей формулы, что решались на фальсификацию доказательств в ее пользу. Поддержкой им служит известное "цель оправдывает средства". Только неполноценная эмоциональная функция, действующая бессознательно и скрытно, могла соблазнить на такое в остальном весьма почтенных людей.
Неполноценность чувства у этого типа проявляется и в других отношениях. Повинуясь объективной формулировке, сознательная установка становится более или менее безличной, часто до такой степени, что от этого страдают личные интересы. Ноли такая установка достигает крайней степени, то все личные соображения упускаются из виду, даже те, которые непосредственно затрагивают положение самого субъекта установки. Люди пренебрегают здоровьем, ухудшают свое социальное положение, подрывают жизненные интересы своей семьи, разрушая здоровье близких, расстраивая финансы, ломая нравственные устои, - и псе это ради служения идеалу. Во всяком случае, взаимопонимание с другими утрачивается наверняка, если только они случайно не оказываются ревнителями того же самого идеала. Часто своему ближайшему окружению, прежде всего детям, такой отец известен как безжалостный тиран, в то время как широкое общество с похвалой отзывается о его человечности. Вследствие крайне безличного характера сознательной установки бессознательные чувства становятся очень личными и сверхсенситивными и дают начало тайным предубеждениям, например, вызывают у такого человека склонность к превратному истолкованию любого сопротивления его формулировке как личного недоброжелательства или же порождают у него устойчивое стремление предполагать в других отрицательные качества, чтобы наперед лишить силы их аргументы, конечно, для защиты собственной повышенной чувствительности. Бессознательная чувствительность придает настроению мыслительного экстраверта оттенок раздражительности, желчности, агрессивности. Инсинуации множатся. Чувства приобретают страстный и возмущенный характер, что всегда служит признаком неполноценной функции. Насколько такой человек может быть великодушным, жертвуя собой ради своей же интеллектуальной цели, настолько его чувства могут быть мелкими, недоверчивыми, капризными и консервативными. Все то новое, что уже не вмещается в его формулировку, видится через призму бессознательной ненависти и, естественно, осуждается. Еще в середине прошлого столетия некий врач, славившийся своим гуманизмом, угрожал уволить своего ассистента за то, что он осмелился воспользоваться термометром, ибо формулировка декретировала измерение температуры по пульсу.
Чем больше подавляются чувства, тем более вредным оказывается их влияние на мышление, в остальном безупречное. Интеллектуальная формулировка, которая вследствие своей внутренней ценности, возможно, обоснованно претендует на общее признание, подвергается характерной перестройке под влиянием этой бессознательной личной чувствительности: она становится непреклонно категоричной. Самоутверждение личности переносится на данную формулировку. Истине больше не позволяют говорить самой за себя; она отожествляется с субъектом, и с ней обращаются как с обиженным любимым существом, которому злобный критик необоснованно приписал дурные намерения. Критика уничтожают, по возможности, личными оскорблениями, и нет таких аргументов, которые были бы слишком грубы, чтобы быть использованными против него. Истина будет выставляться напоказ до тех пор, пока до общественности, наконец не дойдет, что дело не столько в самой истине, сколько в том, кто ее породил.
Догматизм интеллектуальной формулировки иногда подвергается дальнейшим характерным перестройкам, обусловленным не столько бессознательной примесью вытесненных личных чувств, сколько пагубным влиянием других бессознательных факторов, образовавших сплав с такими чувствами. Хотя сам разум убеждает нас в том, что, любая интеллектуальная формулировка никогда не может быть больше чем частичной истиной и потому не вправе претендовать на общезначимость, на практике эта формулировка приобретает такую власть, что все другие возможные взгляды и позиции оттесняются ею на задний план. Интеллектуальная формулировка узурпирует место всех более общих, менее определенных, более скромных и, поэтому, более правильных взглядов на жизнь. Она вытесняет собой даже тот общий взгляд на жизнь, который мы зовем религией. Таким образом, сама эта формулировка ставится религий, хотя в своих существенных чертах она не имеет ни малейшей связи с чем-то религиозным. И в то же время она присваивает себе существенно религиозное качество абсолютности. Она становится интеллектуальным суеверием. Но тотчас же все вытесненные психологические стремления воздвигают в бессознательном контрпозицию и дают начало приступам сомнения. Чем больше сознательная установка старается отогнать сомнения, тем более фанатичной она становится, ибо фанатизм есть не что иное, как сверхкомпенсированное сомнение. Такое развитие приводит, в конечном счете, к преувеличенной защите сознательной позиции и образованию контрпозиции в бессознательном, например: сознательному рационализму противопоставляется крайняя иррациональность, а научной позиции - архаичная и суеверная. Это объясняет те хорошо известные в истории науки примеры фанатизма и нелепых заблуждений, оказавшихся камнем преткновения для многих выдающихся ученых. Часто бессознательная контрпозиция находит свое воплощение в женщине. Ибо, по моему опыту, этот тип встречается преимущественно среди мужчин, поскольку вообще мышление имеет тенденцию чаще становиться доминирующей функцией у мужчин, чем у женщин. Когда мышление доминирует у женщин, оно обычно присоединяется к преимущественно интуитивному складу ума.
Мышление данного экстравертированного типа позитивно, то есть продуктивно. Оно ведет к открытию новых фактов или общих концепций, основанных на несогласующихся эмпирических данных. Обычно, это еще и синтетическое мышление. Даже когда оно занято анализом, оно конструирует, потому что всегда продвигается дальше анализа к новому соединению, к следующей концепции, которая объединяет проанализированный материал другим образом или что-то привносит в него. Можно назвать суждение такого рода предикативным. В всяком случае, его характерной особенностью является то, что оно никогда не бывает абсолютно обесценивающим или деструктивным, так как всегда подставляет на место разрушенной ценности новую. Вот почему мышление человека этого типа образует магистральное русло, в которое устремляется его жизненная энергия. В его мышлении проявляется неуклонное движение жизни вперед, отчего его мысль обретает прогрессивный, творческий характер. Вообще, мышление человека этого типа не косно и не регрессивно. Но оно может стать таким, если ему не удается сохранить за собой главенствующее положение в сознании индивидуума. В этом случае мышление теряет качество положительной, жизненно важной активности. Оно идет на поводу у других функций и становится Эпиметеевым, зараженным "мыслями постфактум", довольствующимся размышлениями о былом и ушедшем навсегда, пережевывающим эти мысли сноса и снова в попытке расчленить и переварить их. Поскольку творческое начало передается теперь другой функции, мышление больше не прогрессирует: оно приходит в состояние застоя. Его суждение приобретает явно выраженное качество неотъемлемости, то есть полностью ограничивается кругом наличного материала, нигде не выходя за его пределы. Оно довольствуется более или менее абстрактными констатациями, не придающими этому материалу иной ценности кроме той, что была заложена в нем с самого начала. Такие суждения всегда ориентированы на объект и не утверждают по поводу пережитого события ничего, кроме его объективного и внутреннего значения. Мы легко можем наблюдать этот тип мышления у людей, которые не в силах удержаться от того, чтобы не дополнить то или иное впечатление или наблюдение разумным и, несомненно, очень справедливым замечанием, но ни в чем не позволяют себе выйти из заколдованного круга объективно данного. Такое замечание, в сущности, говорит только об одном: "Я это понял и теперь могу подумать над этим". Чем все и заканчивается. В лучшем случае, такое суждение означает лишь то, что данный опыт вставляется в объективную оправу, в которой он, бесспорно, находился и до этого.
Но всякий раз, когда сколько-нибудь заметного господства в сознании добивается другая функция, а не мышление, последнее, пока оно еще вообще сознательно и не находится в прямой Зависимости от доминирующей функции, принимает негативный характер. Впрочем, если мышление подчиняется господствующей функции, оно может казаться позитивным, но при ближайшем рассмотрении становится видно, что оно просто принимает защитную окраску под доминирующую функцию, поддерживая ее аргументами, которые явно противоречат законам логики, присущим мышлению. Этот сорт мышления не представляет для нас интереса в контексте нашего обсуждения, ибо нас скорее интересует существо мышления, которое не может подчиниться другой функции и остается верным своему собственному принципу. Наблюдать и исследовать это мышление не легко, потому что оно постоянно, в большей или меньшей степени, вытесняется сознательной установкой. Поэтому, в большинстве случаев его нужно сначала возвратить с задворков сознания, если только оно само случайно не выходит на поверхность в момент потери бдительности. Как правило, его приходится выманивать вопросами типа: "Итак, что вы на самом деле думаете об этом?" Или приходится даже прибегать к маленькой хитрости и формулировать свой вопрос примерно так: "Ну, и как по-вашему, что я действительно думаю об этом?" Эту последнюю форму вопроса следует выбирать в тех случаях, когда подлинное мышление бессознательно и потому проецируется. Мышление, которое возвращено на поверхность таким способом, обладает характерными качествами, - именно их я и имел в виду, когда называл такое мышление негативным. Его привычный способ лучше всего передается двумя словами: "всего лишь". У Гете олицетворением этого мышления служит Мефистофель. Прежде всего, оно имеет явную тенденцию сводить предмет своего суждения к какой-либо банальности, тем самым лишая его права на собственную значимость. Весь фокус в том, чтобы заставить его казаться зависящим от чего-то совершенно банального. Всякий раз, когда между двумя мужчинами возникает конфликт явно объективного и безличного характера, негативное мышление нашептывает: "Cherchez la femme". Всякий раз, когда кто-то защищает или представляет чьи-то интересы в суде, негативное мышление спрашивает не о существе дела, а о том, "сколько ему за это платят?". Приписываемое Молешотту изречение: "Человек есть то, что он ест", также относится к этой категории, как и многие другие афоризмы, которые нет надобности здесь цитировать.
Деструктивный характер этого мышления, равно как и его при случае, ограниченную полезность, подчеркивать нет необходимости. Но есть еще другая форма негативного мышления, которую с первого взгляда можно и не признать за таковую; это - теософское мышление, которое в наши дни быстро распространяется во всех частях света, по-видимому, как реакция на господе-то материализма и недавнем прошлом. Теософское мышление с виду ничуть не напоминает редукционизм, поскольку оно, наоборот, возвеличивает все до трансцендентной и мирообъемлющей идеи. Например, сновидение - это уже не просто сновидение, а опыт "на другом уровне". До сих пор непонятный феномен телепатии объясняется очень просто: "вибрациями", идущими от одного человека к другому. Обычное нервное недомогание объясняется тем, что нечто столкнулось с "астральным телом". Некоторые антропологические особенности жителей атлантического побережья с легкостью объясняются погружением в океан Атлантиды и т. д. Нужно только открыть теософскую книгу, чтобы оказаться сраженным наповал сознанием того, что все уже объяснено и что "духовная наука" не оставила ни одной неразгаданной загадки. Однако, в сущности, такого рода мышление столь же негативно, как и материалистическое мышление. Когда последнее рассматривает психологию как химические изменения в ганглиях, или как выпускание и втягивание псевдоподии клетки, или же как внутреннюю секрецию, то это точно такой же предрассудок, как и теософия. Единственное различие состоит в том, что материализм сводит все к физиологии, тогда как теософия сводит все к индийской метафизике. Когда причину сновидения сводят к переполненному желудку, то это еще не есть объяснение самого сновидения, и когда мы телепатию объясняем вибрациями, то говорим этим столь же мало. Ибо что такое эти "вибрации"? Оба способа объяснения не только бесполезны, но и в самом деле деструктивны, поскольку, отвлекая интерес от главного вопроса, в одном случае - на желудок, а в другом - на воображаемые вибрации, они мешают сколько-нибудь серьезному исследованию проблемы мнимыми объяснениями. И тот, и другой сорт мышления является стерильным и стерилизующим. Негативное качество этого мышления обусловлено тем, что оно просто неописуемо обесценено, истощено и испытывает нехватку творческой энергии. Это - мышление, взятое на буксир другими функциями.
Чувство
При экстравертированной установке чувство также ориентируется по объективным данным, и потому объект является необходимой детерминантой рода чувствования. Чувство экстраверта всегда находится в согласии с объективными ценностями. Всем, кому чувство знакомо только как нечто субъективное, будет трудно понять существо экстравертированного чувства, потому что оно обособляется, по возможности, от субъективного фактора и всецело подчиняется влиянию объекта. Даже в тех случаях, когда кажется, будто чувство не определено каким-то конкретным объектом, оно, тем не менее, продолжает находиться во власти чар традиционных или общечеловеческих ценностей. Например, я могу испытывать побуждение сказать, будто нечто "прекрасно" или "хорошо" не потому, что нахожу это "прекрасным" или "хорошим" исходя из моего личного, субъективного чувства, а потому, что подходит и, согласно правилам этикета, подобает в этой ситуации называть это так, ибо противоположное суждение нарушило бы привычную эмоциональную атмосферу. Эмоциональное суждение такого рода отнюдь не является отговоркой или ложью; оно есть просто акт приспособления. Так, картину называют "прекрасной", потому что, по общему предположению, картина, которую повесили в гостиной и которая подписана именем известного художника, должна быть прекрасной; или потому что назвать ее "отвратительной" - значит оскорбить все семейство ее удачливого обладателя; или, наконец, потому что у гостя есть намерение создать приятную эмоциональную атмосферу в доме хозяев, и ради этой цели необходимо все считать милым и приятным. Такие чувства определяются объективным критерием. Как таковые, они подлинны и представляют собой функцию чувства в целом.
Так же как экстравертированное мышление стремится освободиться от субъективных влияний, так и экстравертированное чувство должно претерпеть процесс дифференциации, прежде чем оно окончательно лишится всей субъективной "приправы". Оценки, проистекающие из акта чувствования, либо согласуются непосредственно с объективными ценностями, либо соотносятся с традиционными и общепринятыми нормами. Этот вид чувствования в весьма значительной степени ответствен за то, что люди толпами стекаются в театр, идут на концерт или в церковь, и, более того, делают это с правильным настроем своих чувств. Равно как и мода обязана ему всем своим существованием и, что гораздо ценнее, благодаря ему же имеет место та положительная поддержка, которую получают общественные, филантропические и прочие культурные институты. В этих делах экстравертированное чувство проявляет себя как творческий фактор. Без него гармоничная социальная жизнь была бы попросту невозможна. До известной степени экстравертированное чувство столь же благотворно и па удивление разумно в своих результатах, как и экстравертированное мышление. Однако эти полезные эффекты полностью утрачиваются, как только объект приобретает доминирующее влияние. И тогда силой экстравертированного чувства личность втягивается в объект, или, по-другому, объект ассимилирует ее, вследствие чего личный характер чувства, составляющий все его очарование, совершенно исчезает. Чувство становится холодным, "бесчувственным" и неубедительным. Оно приобретает скрытые мотивы или, по крайней мере, заставляет беспристрастного наблюдателя подозревать их наличие. Оно уже не производит того приятного и освежающего впечатления, которым неизменно сопровождается подлинное чувство; вместо этого, мы подозреваем позу или то, что человек играет определенную роль, даже если он сам, возможно, не сознает никаких эгоцентрических мотивов. Сверхэкстравертированное чувство, возможно, отвечает эстетическим ожиданиям, но оно не обращается к сердцу, апеллируя лишь к разуму или, что еще хуже, к рассудку. Оно еще может обеспечить эстетическое "наполнение" для той или иной ситуации, но этим и ограничивается. Попытки выйти за пределы эстетики дают нулевой результат. Чувство стало стерильным. Если этот процесс идет еще дальше, то наступает необычайно противоречивая диссоциация чувствования: все становится объектом эмоционального оценивания и, в результате, возникает запутанный клубок бесчисленных отношений, внутренне противоречащих друг другу. Поскольку такая ситуация никогда бы не стала возможной, воспринимай субъект все с одинаково должным акцентом, то подавляются даже последние остатки действительно личной точки зрения.. Субъект оказывается настолько опутанным сетью отдельных, разобщенных эмоциональных процессов, что у наблюдателя создается такое впечатление, как если бы перед ним был один только процесс чувствования и не было бы более субъекта этих чувств. В этом состоянии чувство окончательно утратило всю человеческую теплоту и производит впечатление напускного, непостоянного, ненадежного и, в худших случаях, истерического.
Экстравертированный чувствующий тип
Поскольку чувство, бесспорно, есть более очевидное свойство женской психологии, чем мышление, то наиболее выраженные чувствующие типы можно обнаружить у женщин. Когда экстравертированное чувство обретает господствующее положение, мы говорим об экстравертированном чувствующем типе. Примерами этого типа, какие, я могу припомнить, служат почти исключительно женщины. Женщина этого типа следует своему чувству как руководящему принципу на протяжении всей жизни. Благодаря воспитанию, ее чувство развилось в приспособленную и подверженную созидательному контролю функцию. Исключая крайние случаи, чувствование сохраняет у нее личную окраску, даже если ей удалось в значительной степени подавить субъективный фактор. Личность такой женщины выглядит приспособленной к внешним условиям. Ее чувства созвучны объективным ситуациям и общим ценностям. Нигде это не видно так хорошо, Как в ее выборе объекта любви: любят "подходящего" мужчину, а не какого-то там еще; подходящим же он оказывается не потому, что привлекает ее скрытую субъективную натуру, - об этом она и сама по большей части ничего не знает, - но потому, что он отвечает всем разумным ожиданиям, касающимся возраста, положения, дохода, величины и респектабельности своей семьи, и т. д. Конечно, можно было бы легко отвергнуть такой портрет как иронический или циничный, если бы я не был совершенно убежден в том, что чувство любви женщины этого типа находится в полном соответствии с ее выбором. Чувство это - подлинное и не имеет никакого отношения к трезвому расчету. Таких "разумных" браков - бесчисленное множество, и они отнюдь не самые худшие. Эти женщины бывают хорошими спутницами жизни и отличными матерями, правда, до тех пор, пока их мужьям и детям свободно дышится в рамках такой конвенциональной душевной конституции.
"Правильно" чувствовать можно лишь тогда, когда чувство те нарушается ничем другим. Но ничто так сильно не мешает чувствованию, как мышление. Отсюда понятно, что мышление у этого типа будет, по возможности, удерживаться в состоянии бездействия. Это не означает, что женщина данного типа не мыслит вовсе; напротив, она, может быть, размышляет очень много и, притом, очень умно, но ее мышление никогда не бывает мышлением в чистом виде, оставаясь только Эпиметеевым придатком к ее чувству. "Как я могу думать о том, чего я не чувствую", - возмущенно заявила мне однажды женщина этого типа. Насколько ей позволяет ее чувство, она может мыслить очень хорошо, но каждый вывод, который может разрушить чувство, каким бы логичным ни был, отвергается "с порога". О нем просто не помышляют. Поэтому все, что соответствует объективным ценностям, - хорошо и любится, а что до остального, то оно кажется ей существующим где-то в другом мире.
Но эта картина меняется, когда важность объекта достигает еще более высокого уровня. Как уже говорилось, в таких случаях субъект настолько ассимилируется объектом, что субъект чувствования полностью поглощается. Чувствование утрачивает личный характер и становится чувством ради чувства; создается впечатление, будто личность целиком растворяется в каждом мимолетном чувстве. А поскольку реальная жизнь - это непрерывный ряд ситуаций, вызывающих различные и даже противоречивые чувства, личность дробится на столько же состояний чувствования. В один момент она представляет собой одно, в другой - нечто совершенно иное, по крайней мере с виду, ибо в действительности такая множественная личность невозможна. Основа эго всегда остается той же самой и, вследствие этого, оказывается в разладе со сменяющими друг друга состояниями чувствования. Поэтому наблюдатель больше не воспринимает проявление чувства как личную экспрессию субъекта, но видит с нем изменение эго, - другими словами, настроение. В зависимости от степени разобщения между эго и преходящим состоянием чувствования будут появляться более или менее заметные признаки разлада с самим собой, потому что первоначально компенсирующая установка бессознательного превратилась теперь в открытое противодействие. Это обнаруживается прежде всего в экстравагантных проявлениях и т. д., которые звучат неискренне: "Дама слишком уж протестует". Сразу видно, что происходит сверхкомпенсация какого-то сопротивления, и появляется вопрос: а не могли бы эти демонстрации оказаться совсем иными? Чуть позже все так и происходит. Нужно лишь слегка изменить ситуацию, чтобы сразу вызвать совершенно противоположное высказывание о том же самом объекте. В результате наблюдатель оказывается не в состоянии принять ни одно из этих высказываний всерьез. Он начинает скрывать свое суждение. Но поскольку для этого типа нет ничего важнее, чем сильное чувство контакта со своим окружением, то теперь субъекту понадобятся удвоенные усилия для того, чтобы преодолеть нежелание других людей высказывать свои суждения. Таким образом, ситуация развивается - по типу порочного круга - от плохой к еще худшей. Чем сильнее чувство связывается с объектом, тем больше выходит на поверхность противодействие бессознательного.
Мы уже видели, что экстравертированный чувствующий тип подавляет в особенности мышление, поскольку мышление - это та функция, которая более всех других способна разрушить чувство. По той же причине мышление, когда оно стремится достичь сколько-нибудь чистых результатов, полностью исключает чувство, ибо ничто так не предубеждает и не искажает мышление, как эмоциональные оценки. Но, как я уже сказал, хотя мышление экстравертированного чувствующего типа вытесняется в качестве независимой функции, это вытеснение не является полным; мышление вытесняется лишь постольку, поскольку его неумолимая логика приводит к заключениям, которые несовместимы с чувством. Однако мышлению позволено существовать на Правах слуги или, скорее даже, раба чувства. Его воля сломлена и оно не может действовать самостоятельно, по своим собственным законам. Но поскольку логика все же существует и навязывает свои непреклонные заключения, то это должно где-то происходить, - и происходит, но только за пределами сознания, а именно, в бессознательном. Соответственно, бессознательное у этого типа содержит в себе прежде всего мышление особого сорта, которое инфантильно, архаично и негативно. До тех пор, пока сознательное чувство сохраняет свою личную окраску или, другими словами, пока личность не поглощается вереницей состояний чувствования, это бессознательное мышление остается компенсирующим. Но как только личность диссоциируется и распадается на последовательность несовместимых состояний чувствования, эго утрачивает идентичность и субъект проваливается в бессознательное. Когда это случается, субъект ассоциируется с процессами бессознательного мышления и, при случае, содействует их выходу на поверхность. Чем сильнее оказывается сознательное чувство и чем больше оно отрывается от эго, от субъекта, тем мощнее становится противодействие бессознательного. Бессознательные мысли со всех сторон устремляются к наиболее ценимым объектам и беспощадно лишают их ценности. Здесь есть где развернуться мышлению в стиле "всего лишь", так как именно оно служит эффективным средством лишения силы всех прикованных к объекту чувств. Бессознательное мышление достигает поверхности в форме навязчивых идей, имеющих неизменно негативный или обесценивающий характер. У женщин этого типа бывают минуты, когда самые дурные мысли устремляются как раз к тем объектам, которые их чувство ценит выше всего. Это негативное мышление использует любое инфантильное предубеждение или сравнение для умышленной клеветы на признаваемые чувством ценности и привлекает на свою сторону всякий примитивный инстинкт, пытаясь выступить с разоблачениями типа "всего лишь". Едва ли нужно отмечать особо, что подобный образ действия мобилизует также коллективное бессознательное и активизирует его запас изначальных образов, создавая тем самым возможность восстановления установки на другой основе. Истерия, с характерной инфантильной сексуальностью ее бессознательного мира идей, является основной формой невроза у представителей этого типа.
Общий обзор экстравертированных рациональных типов
Я называю оба предыдущих типа рациональными или рассудительными, потому что они характеризуются главенством функций рассуждения и (оценочного) суждения. Общим отличительным признаком обоих типов служит как раз то, что их жизнь в значительной степени подчинена рациональному суждению. Однако нам приходится учитывать и то, говорим ли мы о "рациональном" с точки зрения субъективной психологии индивидуума или с позиции стороннего наблюдателя. Этот наблюдатель мог бы легко прийти к противоположному суждению в том случае, если бы он интуитивно схватывал лишь внешнее поведение такого лица, фиксировал происходящее и судил по нему. В целом, жизнь этого типа никогда не зависит от одного только рационального суждения; фактически, на нее почти в равной степени оказывает влияние и иррациональность бессознательного. Если наблюдение ограничивается внешним поведением, не проявляя интереса к внутреннему строю сознания индивидуума, то может создаться даже более сильное впечатление от иррационального и случайного характера некоторых проявлений бессознательного, чем от разумности сознательных намерений и мотиваций человека этого типа. Что касается меня, то я основываю свое суждение на том, что индивидуум ощущает как свою сознательную психологию. Но я охотно допускаю, что можно было бы с тем же успехом понять и изложить такую психологию с совершенно иной точки зрения. Я убежден и в том, что если бы сам по случаю обладал другой психологией, то описал бы рациональные типы противоположным образом, с позиции бессознательного, - а значит, как иррациональные. Все это усугубляет трудность и без того сложной задачи ясного изложения психологических вопросов и безмерно увеличивает возможность недоразумений. Споры, вызываемые этими недоразумениями, обыкновенно безнадежны, поскольку каждая сторона говорит о разных, зачастую противоположных вещах. Мой опыт участия в подобных спорах служит еще одним доводом в пользу того, чтобы опираться в своем изложении на сознательную психологию индивидуума, ибо здесь мы, по крайней мере, имеем определенную объективную опору, которая полностью исчезает, стоит нам лишь попробовать опереться в своих психологических объяснениях на бессознательное. В последнем случае наблюдаемый объект вообще не имел бы права голоса по данному вопросу, поскольку нет ничего другого, о чем бы он был так мало осведомлен, как о своем бессознательном. Тогда, право судить всецело предоставляется объективному наблюдателю - полная гарантия того, что такое суждение будет основываться на его собственной индивидуальной психологии, в конечном счете насильственно навязываемой наблюдаемому. По моему мнению, именно это и имеет место как в психологии Фрейда, так и в психологии Адлера. Индивидуум целиком находится во власти выносящею суждение наблюдателя, что никогда не может случиться, если за основу принимается сознательная психология наблюдаемого. В конце концов, наблюдаемый - единственный компетентный судья, так как только ему и известны его сознательные мотивы.
Рациональность, характеризующая сознательный образ жизни у этих двух типов, требует умышленного исключения всего иррационального и случайного. Рациональное суждение, при такой психологии, является силой, которая навязывает, беспорядку и случайностям жизни определенную структуру или, по крайней мере, стремится к этому. Тем самым создается поле возможностей, из которых и делается определенный выбор, но при этом признаются только рациональные возможности, предлагаемые созданной структурой. С другой стороны, этот насильственно вводимый порядок ограничивает самостоятельность и влияние психических функций, ответственных за восприятие событий текущей жизни. Конечно, возникающее под влиянием рациональных суждений ограничение ощущений и интуиции не абсолютно. Эти функции существуют как и прежде, однако их продукты становятся объектами выбора, совершаемого посредством рационального суждения, и уже не интенсивность ощущения как таковая, к примеру, определяет действие, а суждение. Таким образом, функции перцепции в известном смысле разделяют судьбу чувствования - в случае первого типа, и мышления - в случае второго типа. Они относительно подавлены и потому хуже развиты. Это придает бессознательному обоих наших типов своеобразный отпечаток: то, что эти люди делают сознательно и намеренно, соответствует разуму (их разуму, конечно), а то, что с ними случается, соответствует характеру инфантильных, примитивных ощущений и интуиции. Абсолютно все, что случается с представителями этих типов, - иррационально (с их точки зрения, разумеется). Но так как существует огромное множество людей, в жизни которых несравнимо больше того, что с ними случается, чем поступков, направляемых рациональными намерениями, то любой из таких людей, после внимательного наблюдения за нашими типами, мог бы без особых колебаний охарактеризовать оба как иррациональные. И приходится признать, что очень часто бессознательное человека производит на наблюдателя гораздо более сильное впечатление, нежели его сознание, и что поступки человека часто значительно важнее его рациональных намерений.
Рациональность обоих типов является объектно-ориентированной и зависимой от объективных данных. Она соответствует тому, что, по общему мнению, относится к сфере рационального. Для них разумно лишь то, что обычно считается таковым. Однако и разум, в значительной части, субъективен и индивидуален. У наших типов вытесняется как раз эта его часть, причем в той степени, в какой объект прибавляет в своем значении. Поэтому и сам субъект, и его субъективный разум находятся под постоянной угрозой вытеснения, и когда они уступают, то подвергаются тирании бессознательного, которое в этом случае обладает весьма неприятными особенностями. О его своеобразном мышлении мы уже говорили. Но, помимо него, существуют еще примитивные ощущения, обнаруживающие себя компульсивно, например, в виде компульсивного стремления к наслаждению, которое может принимать любые мыслимые формы. Существуют и примитивные интуиции, которые могут стать в полном смысле слова пыткой как для того, с кем это случается, так и для его окружения. Все неприятное и причиняющее боль, все внушающее отвращение или вызывающее ненависть и злобу, - все это унюхивается обостренным чутьем или подозревается, и в большинстве случае, принимаемое почти что за правду, провоцирует недоразумения самого ядовитого свойства. Антагонистические бессознательные элементы бывают настолько сильными, что часто подрывают сознательное правление разума; индивидуум становится жертвой случайных событий, которые оказывают на него принуждающее влияние либо потому, что потворствуют его ощущениям, либо потому, что он интуитивно схватывает их бессознательное значение.
Ощущение
При экстравертированной установке ощущение более других, функций обусловлено объектом. Как чувственная перцепция, ощущение естественным образом зависит от объекта. Но оно столь же естественным образом зависит и от субъекта, и потому существует разновидность субъективного ощущения, в корне отличающегося от объективного. При экстравертированной установке субъективный компонент ощущения, поскольку речь идет о сознательном употреблении последнего, либо тормозится, либо вытесняется. Подобным же образом ощущение, как иррациональная функция, преимущественно вытесняется в тех случаях, когда мышление и чувство занимают более важное место; иначе говоря, ощущение оказывается сознательной функцией лишь в той степени, в какой рациональная установка сознания позволяет случайным перцепциям становиться сознательными содержаниями, - одним словом, регистрирует их. Конечно же, функция органов чувств, или сенсорная функция в более строгом смысле, абсолютна; так, например, мы все видим или слышим, насколько нам позволяет физиологический порог, но не всё из этого достигает порога ценности, которую перцепция должна иметь для того, чтобы быть апперципированной. Другое дело, когда ощущение вместо того, чтобы обслуживать другие функции, само становится высшей функцией. В этом случае ни один элемент объективного ощущения не исключается и не вытесняется (кроме упомянутого выше субъективного компонента).
Так как ощущение главным образом обусловливается объектом, те объекты, которые вызывают самые сильные ощущения, и будут иметь решающее значение для психологии индивидуума. Следствием этого становится сильная чувственная связь с объектом. Поэтому ощущение является витальной функцией, снаряженной сильнейшим витальным инстинктом. Объекты ценятся постольку, поскольку они вызывают ощущения, и насколько это вообще во власти ощущения, полностью допускаются в сознание, независимо от того, совместимы ли они с рациональными суждениями или нет. Критерием ценности объектов служит только сила ощущения, обусловленная их объективными свойствами. Соответственно этому, все объективные процессы, если они вообще вызывают ощущения, появляются в сознании. Однако, ощущения вызываются только конкретными, воспринимаемыми органами чувств объектами или процессами, то есть исключительно такими, которые любой человек всегда и везде счел бы конкретными. Отсюда следует, что ориентация такого индивидуума созвучна чисто чувственной реальности. Порождающие суждение, рациональные функции подчиняются конкретным фактам ощущения и потому обладают всеми качествами менее развитых функций, проявляя известную негативность наряду с инфантильными и архаическими чертами. Разумеется, более всего вытеснение затрагивает противоположную ощущению функцию, именно, интуицию - функцию бессознательной перцепции.
Экстравертированный ощущающий тип
Никакой другой человеческий тип не может сравниться в реализме с экстравертированным ощущающим типом. Его чувство на объективные факты чрезвычайно развито. А его жизнь есть накопление актуального опыта в отношении конкретных фактов, и чем ярче выражен этот тип, тем меньше он пользуется своим опытом. В некоторых случаях события его жизни едва ли вообще заслуживают названия "опыт". То, что он испытывает, служит не более чем проводником, ведущим к свежим ощущениям; все новое, что попадает в сферу его интересов, приобретается посредством ощущения и должно служить целям последнего. Поскольку мы склонны считать высоко развитое чувство реальности признаком рациональности (= разумности), таких людей обычно считают очень разумными. Но, в действительности, они не столь уж разумны, ибо находятся во власти своих ощущений независимо от того, вызываются ли эти ощущения иррациональными, случайными событиями или их источником становятся разумные дела и поступки. Этот тип - в большинстве своем, видимо, мужчины - конечно не считает, что находится во власти" ощущения. Он высмеял бы такое мнение как абсолютно неверное, потому что для него ощущение есть конкретное выражение жизни - просто реальная жизнь, которой он живет в полной мере. Вся его цель - получить конкретное удовольствие, и сообразно этому ориентирована его мораль. Так и должно быть, потому что истинному наслаждению присуща своя особая мораль, своя особая мера и законность, своя особая бескорыстность и готовность приносить жертвы. Из чего не следует, что этот тип обязательно чувственный или вульгарный человек, ибо он может развить свое ощущение до "абсолютного эстетического слуха", ничуть не отступая от своего принципа конкретного ощущения даже в тех случаях, когда его ощущения могут носить самый абстрактный характер. Книга Вульфена "Сибарит, или Руководство к бесцеремонному наслаждению жизнью" - неприкрашенная исповедь человека такого сорта, и уже потому только кажется мне заслуживающей прочтения.
На более низких уровнях этот тип является поклонником осязаемой реальности, явно не склонным к рефлексии и не жаждущим власти. Чувствовать объект, испытывать ощущения и, по возможности, наслаждаться ими - вот все, что составляет его неизменную цель. Он отнюдь не неприятен; напротив, его ярко выраженная способность наслаждаться жизнью делает такого человека душой компании: обычно он весельчак, забавник, а иногда - и рафинированный эстет. В первом случае великие проблемы жизни связываются с хорошим или посредственным обедом, в последнем - все определяется хорошим вкусом. После того как объект подарил ему ощущение, дли человека этого типа в нем не остается ничего, что могло бы стать предметом разговора или каких-то действий. Ощущение по природе своей может быть только конкретным и реальным, а все предположения, которые могут выходить за пределы конкретного, допускаются только при условии, что они усиливают ощущение. Это усиление вовсе не обязательно должно увеличивать удовольствие, ибо этот тип опять же не обязательно должен быть обыкновенным сластолюбцем; он просто стремится к острым ощущениям, которые согласно своей природе - он может получать только извне. То, что приходит изнутри, кажется ему нездоровым и подозрительным. Он всегда сводит свои мысли и чувства к внешним причинам, к влияниям, исходящим от объектов, оставаясь совершенно невозмутимым перед грубейшими нарушениями логики. Стоит ему вернуться к осязаемой реальности в любом ее виде, - и он может вздохнугь свободно. В этом отношении такой человек удивительно доверчив. Он без колебания может связать психогенный симптом с паданием барометра, тогда как существование душевного конфликта кажется ему плодом болезненного воображения. Его любовь, бесспорно, коренится в физической привлекательности объекта. В норме человек данного типа замечательно приспосабливается к действительности, то есть настолько хорошо устраивается в жизни, что этого нельзя не заметить. По сути дела, в этом состоит его идеал, который даже заставляет такого человека быть внимательным к другим. Поскольку у него нет идеалов, связанных с идеями, то нет и причины поступать в каком-либо отношении вопреки реальному положению дел, каким бы оно ни было. Это проявляется во всех внешних сторонах его жизни. Он хорошо одевается, как приличествует его положению, держит хороший стол с обилием напитков для своих друзей, давая им насладиться подлинной роскошью или, по крайней мере, понять, что его утонченный вкус дает ему право удовлетворить хотя бфнекоторые их запросы. Он может даже убедить их, что ради стиля безусловно стоит приносить некоторые жертвы.
Но чем большую власть приобретает ощущение, - такую, что субъект исчезает за ним, - тем неприятнее становится этот тип. Он постепенно превращается в грубого искателя наслаждений или же вырождается в лишенного всякой щепетильности, изнеженного эстета. Хотя объект стал ему совершенно необходим, пусть даже как нечто существующее по праву, он, тем не менее, обесценивается. Объект безжалостно эксплуатируется и выжимается до капли, поскольку теперь его единственное назначение - возбуждать ощущение. Отношения "крепостной" зависимости с объектом доводятся до крайнего предела. В результате, бессознательное вынуждается к тому, чтобы от выполнения компенсаторной роли перейти к открытому противодействию. Прежде всего, начинают заявлять о себе с форме проекций вытесненные интуиции. Возникают дичайшие подозрения; если дело касается сексуального объекта, то здесь преобладают фантазии ревности и тревожные состояния. В более острых случаях развиваются разного рода фобии, в особенности, компульсивные симптомы. Патологические содержания носят явно оторванный от реальности характер, с частыми моральными или религиозными вкраплениями. На этом фоне развивается мелочная придирчивость или гротескно педантичная мораль в сочетании с примитивными, "магическими" суевериями, заставляющими прибегать к малопонятным ритуалам. Все это имеет свой источник в вытесненных низших функциях, которые были доведены до жесткого противостояния сознательной установке и теперь появляются под маской, еще более поражающей, чем раньше, поскольку опираются на самые абсурдные предположения, резко контрастирующие с сознательным чувством реальности. По-видимому, весь строй мысли и чувствования у этой второй личности искажается до патологической пародии: благоразумие превращается в мелочный педантизм, мораль - в отчаянно скучное морализирование и крикливое фарисейство, религия - в нелепое суеверие, а интуиция, благороднейший дар человека, - в надоедливую назойливость, в обнюхивание каждого угла: вместо того, чтобы вглядываться вдаль, она направляет свой взор к человеческой низости.
Специфически компульсивный характер невротических симптомов представляет собой исходящее от бессознательного дополнение к беспечной установке чисто ощущающего, типа, которая, с позиции рационального суждения, примиряется со всем, что происходит, без разбора. И хотя эта установка никоим образом не означает абсолютной необузданности и безудержности экстравертированного ощущающего типа, она все же лишает его весьма важной сдерживающей силой суждения. Но рациональное суждение - это сознательное принуждение, которое рациональный тип налагает на себя вроде бы по своей воле. Человека ощущающего тина это принуждение настигает из бессознательного, в форме компульсии. Кроме того, сам факт наличия суждения предполагает, что .отношение рационального типа к объекту никогда не станет абсолютной связью, как это имеет место у ощущающего типа. Поэтому, когда его установка достигает ненормальной односторонности, ему грозит опасность оказаться во власти бессознательного, причем настолько, насколько он сам сознательно отдался во власть объекта. Если бы он стал невротиком, то лечить его рациональными средствами было бы гораздо труднее, потому что те функции, которые аналитик должен вернуть к работе, находятся у него в относительно неразвитом состоянии и на них почти или совсем невозможно надеяться. Часто требуются специальные приемы для оказания эмоционального давления на грубых людей, чтобы вообще пробудить его сознание.
Интуиция
Интуиция, как функция бессознательной перцепции, при экстравертированной установке целиком направлена на внешние объекты. Поскольку интуиция является, в основном, бессознательным процессом, ее природа с большим трудом поддается пониманию. В сознании интуитивная функция представлена установкой ожидания, дальновидностью и проницательностью, но только из последующего результата можно установить, сколько из того, что удалось "увидеть", действительно было в объекте, а сколько было в него "вложено". Так же как ощущение, когда оно оказывается доминирующей функцией, есть не просто реактивный, ничего более не значащий для объекта процесс, а активная деятельность, захватывающая и формирующая свой объект, так и интуиция есть не просто перцепция или прозрение, а активный творческий процесс, который вкладывает в объект столько же, сколько берет из него. Поскольку интуиция делает это бессознательно, она также доказывает несознаваемое воздействие на объект.
Однако, главная функция интуиции - просто передавать образы или перцепции отношений между вещами, каковые едва ли могут быть переданы посредством других функций, а если и могут, то только чрезвычайно окольными путями. Эти образы имеют значение особых инсайтов, оказывающих решающее влияние на действие всякий раз, когда интуиции отдается первенство. В этом случае психическая адаптация будет основываться почти полностью на интуициях. А значит, мышление, чувство и ощущение в значительной степени вытесняются, причем ощущение - больше других, потому что в качестве сознательной функции органон чувств ощущение чинит самые серьезные препятствия интуиции. Ощущение нарушает ясную, беспристрастную и безыскусственную перцепцию навязчивой сенсорной стимуляцией, направляющей внимание на нечто внешнее, на те самые вещи, в обход которых и за которые интуиция стремится проникнуть. Но поскольку экстравертированная интуиция направляется преимущественно на объекты, то она, фактически, оказывается почти в равном положении с ощущением. В самом деле, выжидательная установка в отношении внешних объектов может с той же степенью вероятности пользоваться ощущением. Следовательно, чтобы интуиция могла исполнять свое истинное назначение, ощущение должно быть в значительной степени подавлено. Под ощущением я в данном случае подразумеваю элементарное и непосредственное чувственное впечатление, понимаемое как ясно определимый физиологический и психический факт. Это надо твердо установить с самого начала, ибо если я спрошу у человека интуитивного типа, как он ориентируется, он будет говорить, о вещах, которые почти не отличимы от чувственных впечатлений. Он будет даже часто употреблять слово "ощущение". Разумеется, у него есть ощущения, но он не руководствуется ими как таковыми, а использует их просто в качестве отправных точек для своих перцепций. Он отбирает их благодаря своим бессознательные пристрастиям. И главное значение придается вовсе не самому сильному, в физиологическом смысле, ощущению, а тому, чья величина усиливается бессознательной установкой человека интуитивного типа. Таким образом, в конечном счете, может оказаться, что главное значение приобретает именно это усиленное бессознательным ощущение, а сознательному уму человека этого типа 6н о" и род стает в качестве чистого ощущения. Но, фактически, это не так.
Подобно тому, как экстравертированное ощущение стремится достичь наивысшей степени реализма, потому что только он производит видимость полной жизни, так и интуиция пытается охватить широчайший диапазон возможностей, потому что только в предвидении возможностей интуиция находит полное удовлетворение. Интуиция стремится раскрыть те возможности, которые объективная ситуация хранит про запас; из чего следует, что, в качестве подчиненной функции (то есть когда ей не принадлежит первенство), именно интуиция является тем вспомогательным механизмом, который автоматически начинает действовать, когда ни одна другая функция не может найти выход из казалось бы безвыходного положения. Когда же интуиция оказывается доминирующей функцией, то любая рядовая житейская ситуация начинает выглядеть наподобие запертой комнаты, которую интуиция должна открыть. Она постоянно ищет свежих отдушин и новых возможностей во внешней жизни. Любая существующая ситуация в самый короткий срок становится для интуиции тюрьмой, тяжелыми оковами, которые нужно разорвать. В течение какого-то времени объекты, по-видимому, имеют преувеличенную ценность, если они способны помочь прийти к решению, добиться избавления или привести к открытию новой возможности. Но стоит им выполнить свою роль средств к достижению цели или мостов к отступлению, как они полностью теряют свою ценность и отбрасываются за ненадобностью. Факты признаются лишь в том. случае, если они открывают новые возможности продвижения за их пределы и, следовательно, избавления индивидуума от их власти. Нарождающиеся возможности становятся принуждающими мотивами, от которых интуиция не может отделаться и вынуждена приносить им в жертву все ссыльное.
Экстравертированный интуитивный тип
Там, где господствует интуиция, возникает своеобразная и легко узнаваемая психология. Поскольку экстравертированная интуиция ориентируется по объекту, у человека этого типа наблюдается сильная зависимость от внешних ситуаций, однако совсем иного рода, чем зависимость, имеющая место у ощущающего типа. Интуитивный экстраверт никогда не задерживается в сфере ныне действующих общепризнанных ценностей, но, напротив, спешит оказаться там, где только что появилось или вот-вот появится нечто новое. Так как он всегда занят поиском новых возможностей, стабильные условия его душат. Такой человек весьма энергично, подчас с необычайным энтузиазмом овладевает новыми объектами и ситуациями, и лишь для тоги чтобы без всякого сожаления и, по-видимому, без следа в памяти равнодушно оставить их, как только выясняется диапазон связанных с ними возможностей, а дальнейшее их развитие не предвидится. Пока в недалеком будущем имеется новая возможность, интуитивный тип связан с ней узами судьбы. Как если бы на этой ситуации вся его жизнь заканчивалась. Создается впечатление, - которое он и сам разделяет, - что уж теперь-то он наверняка достиг решающего поворота в своей жизни и отныне не способен ни в мыслях, ни в чувствах изменить своему выбору. И неважно, насколько разумным и подходящим может оказаться его выбор на этот раз: путь все, какие только возможно, аргументы указывают на устойчивость решения такого человека, - наступит день, когда уже ничто не удержит его от того, чтобы счесть тюрьмой ту самую ситуацию, которая, казалось, несет ему свободу и избавление, и поступить соответственно. Ни разум, ни чувство не могут его удержать или отпугнуть от новой возможности, даже если она идет в разрез со всеми его прежними убеждениями. Мышление и чувство - обязательные компоненты убеждения - являются у него низшими функциями, не имеющими должного веса, и потому не способными эффективно противостоять силе интуиции. И все же, они - единственные функции, которые могли бы компенсировать верховенство интуиции, восполняя столь явный недостаток рассудительности у интуитивного шла. Его мораль не руководствуется ни мышлением, ни чувством; у него своя собственная мораль, заключающаяся в верности своему предвидению и в добровольном подчинении его власти. Соображения о благоденствии других - последнее дело. Их душевное благополучие значит для него так же мало, как и свое собственное. Столь же мало уважения обнаруживает он к их убеждениям и образу жизни, и потому его нередко считают безнравственным и неразборчивым в средствах авантюристом. Так как его интуиция имеет дело с внешними обстоятельствами и занимается вынюхиванием их возможностей, то он охотно обращается к профессиям, в которых может проявить свои способности в полной мере. К этому типу принадлежат многие промышленные магнаты, антрепренеры, биржевые маклеры, политики и т. д. Однако, этот тип, по-видимому, все же чаще встречается среди женщин, чем среди мужчин. У женщин интуитивная способность проявляется не столько в профессиональной, сколько в социальной сфере. Такие женщины владеют искусством использовать каждую благоприятную социальную возможность, налаживают нужные социальные связи, отыскивают перспективных мужчин, - и только чтобы опять отказаться от всего ради какой-нибудь новой возможности.
Само собой разумеется, что такой тип необычайно важен как в экономическом, так и в культурном аспектах. Если у него добрые намерения, то есть, если его установка не слишком эгоцентрична, то он может оказать исключительную услугу в качестве инициатора или "промоутера" новых предприятий. Он прирожденный защитник всякого имеющего будущее меньшинства. Поскольку он может, - когда ориентирован больше на людей, чем на дела, - поставить диагноз их дарованиям и потенциям, то способен, кроме того, "создавать" людей. Его способность вселять мужество или вызывать энтузиазм в начале нуги не имеет себе равных, даже если бы сам он, возможно, уже назавтра охладевал коновому делу. Чем сильнее его интуиция, тем больше она сливается со всеми усмотренными им возможностями. Он вдыхает в свое предвидение жизнь, убедительно и с драматическим вдохновением представляет, можно даже сказать, воплощает его. Но это не театральное действо, это своего рода удел.
Разумеется, такая установка имеет и свои большие опасности, ибо интуитивный тип может слишком даже легко растратить по мелочам свою жизнь на дела и людей, распространяя вокруг себя изобилие жизни, которым пользуются другие, а не он сам. Лишь оставаясь на месте, он смог бы пожинать плоды своего труда. Однако ему всегда нужно преследовать новую возможность, покидая ради нее свои недавно засеянные поля, в то время как другие собирают на них урожай. В конечном счете, он остается ни с чем. Но когда интуитивный тип позволяет делу принять такой оборот, то тем самым обращает против себя собственное бессознательное. Его бессознательное имеет некоторое сходство с бессознательным у ощущающего типа. Мышление и чувствование интуитивного экстраверта, будучи в значительной степени вытесненными, становятся инфантильными, архаическими мыслями и чувствами, сходными с таковыми у его контртипа. Они принимают форму сильных проекций, которые столь же абсурдны, как и проекции у ощущающего типа, хотя, по-видимому, не имеют "магического" характера последних и касаются, главным образом, квазиреалий, как-то: сексуальных подозрений, финансовых рисков, предчувствий болезни и т. д. Это различие обусловлено, вероятно, вытеснением реальных ощущений. Они заставляют себя почувствовать в тех случаях, когда мужчина интуитивного типа оказывается, например, пойманным в ловушку совершенно неподходящей ему женщиной или, наоборот, женщина такого типа оказывается во власти совершенно неподходящего ей мужчины, потому что эти лица возбудили его/ее архаические ощущения. А это приводит к бессознательной, компульсивной связи, которая не предвещает ничего хорошего. Случаи такого рода сами по себе представляют симптоматическую компульсию, к которой интуитивный тип столь же склонен, как и ощущающий. Он требует сходной свободы и освобождения от ограничений, подчиняя свои решения не рациональному суждению, а целиком полагаясь в них на свое чутье к возможностям, которые случай подбрасывает на его пути. Он освобождает себя от ограничений разумом лишь для того, чтобы стать жертвой невротической компульсии в форме логических хитросплетений, мелочно-педантичной диалектики и принудительной связи с ощущением, вызываемым объектом. Его сознательное отношение и к ощущению, и к объекту есть отношение безжалостного превосходства. Не то, чтобы он хотел быть жестоким или иметь превосходство; просто он не вид того объекта, который виден любому другому, - совсем как ощущающий тип не видит души объекта, - и потому обходится с ним весьма грубо. Но рано или поздно объект берет реванш в форме компульсивных ипохондрических идей, фобий и всевозможных нелепых соматических ощущений.
Общий обзор экстравертированных иррациональных типов
Я называю эти два последних типа иррациональными по уже обсуждавшимся соображениям, а именно, потому что все, что бы они ни делали или, наоборот, не делали, основывается не на рациональном суждении, а на одной только силе перцепции. Их перцепция направляется исключительно на события, - в том виде и по мере того, как они происходят, - без какого-либо их отбора посредством суждения. В этом отношении оба иррациональных типа имеют бесспорное преимущество перед двумя рассудительными типами. Объективно происходящее и закономерно, и случайно. Поскольку оно закономерно, оно доступно разуму; поскольку оно случайно - оно разуму недоступно. Можно было бы сказать и наоборот: в происходящем мы называем закономерным то, что выглядит доступным нашему разуму, и называем случайным то, в чем мы не можем открыть никакой закономерности. Постулат всеобщей законосообразности является постулатом только нашего разума, но отнюдь не наших перцептивных функций. Так как они никоим образом не основываются на принципе разума и его постулатах, то они по существу своему иррациональны. Вот почему я называю перцептивные типы "иррациональными" по природе. Но было бы совершенно неправильно считать их "безрассудными" лишь на основании того, что они подчиняют сужение перцепции. Правильнее было бы сказать, что они в высокой степени эмпиричны. Они основываются исключительно на опыте, причем степень этой исключительности такова, что, как правило, их суждение просто не может поспевать за опытом. Однако, функции суждения дарованы и им, хотя они кое-как влачат свое преимущественно бессознательное Существование. Поскольку бессознательное, несмотря на свое отделение от сознательного субъекта, всегда появляется на сцене, то и, в жизни иррациональных типов мы замечаем проницательные сидения и акты выбора, но они принимают форму явной софистики, черствого критицизма и расчетливого - по крайней мере, на вид - выбора лиц и ситуаций. Эти особенности имеют отчасти инфантильный и даже примитивный характер; оба этих типа бывают иногда удивительно наивными, а иногда - жестокими, грубыми и неистовыми. Рациональным типам действительный характер этих людей вполне мог бы показаться рационалистическим и расчетливым в самом худшем смысле. Но это суждение было бы справедливым только в отношении их бессознательного и потому совершенно некорректным в отношении их сознательной психологии, которая полностью ориентируется по перцепции и, вследствие своей иррациональной сущности, совершенно недоступна рациональному суждению. Рациональному уму может даже казаться, что такая смесь случайностей едва ли вообще заслуживает названия "психологии". Иррациональный тип отвечает на это столь же высокомерным мнением о своем контртипе: он смотрит на него как на нечто полуживое, единственная цель которого - заковать все подлинно живое в кандалы разума и задушить суждениями. Это, конечно, грубые крайности, но они все же встречаются.
С точки зрения рационального типа противоположный тин легко мог бы быть представлен как рационалист низшего сорта, - если судить о нем по тому, что с ним случается. Ибо то, что с ним случается, вовсе не случайно, - здесь он хозяин положения, - но эти случайности, которые выпадают на его долю, принимают форму рациональных суждений и намерений. На них-то он и спотыкается. Для рационального ума это почти что немыслимое дело, непостижимость которого может сравниться, пожалуй, только с изумлением иррационального тина при столкновении с кем-то, кто ставит идеи разума выше реальных и животрепещущих событий. Подобное кажется ему почти невероятным. Как правило, совершенно безнадежно обсуждать с ним эти вещи в качестве принципиальных вопросов, ибо всякое рациональное общение настолько же чуждо и даже противно ему, насколько немыслимо показалось бы рационалисту заключить договор без учета взаимных интересов и обязательств.
Это приводит меня к проблеме духовных взаимоотношений между двумя этими типами. Следуя терминологии французской школы гипноза, душевную связь или душевное родство в современной психиатрии называют "раппортом". По существу, раппорт заключается в чувстве согласия, несмотря на признаваемые различия. Действительно, признание существующих различий, если оно обоюдно, уже само по себе есть раппорт, чувство согласия. Если, при случае, мы попытаемся осознать такое чувство в большей степени, чем обычно, то обнаружим, что это не просто чувство, чья природа не поддается дальнейшему анализу, но вместе с тем инсайт или содержание познания, которое представляет точку согласия в концептуальной форме. Это рациональное представление имеет силу только для рациональных типов, но не действительно для иррациональных, чей раппорт основан не на суждении, а на параллелизме происходящих в реальной жизни событий. В последнем случае чувство согласия происходит от общей перцепции ощущения или интуиции. Рациональный тип сказал бы, что раппорт с иррациональным зависит целиком от случая. Если объективные ситуации случайно оказываются совершенно синтонными, то между этими типами возникает нечто вроде человеческих отношений, однако никто не может сказать, насколько крепкими они будут и как долго продлятся. Для рационального тина часто тягостна сама мысль о том, что эти взаимоотношения будут продолжаться ровно до тех пор, пока внешние обстоятельства и случай обеспечивают общий интерес. Лично ему это не кажется достойным человека, тогда как иррациональный тип видит при этом как раз особую прелесть человеческого положения. В результате каждый считает другого лишенными нормальных отношений человеком, на которого нельзя положиться и с которым никогда нельзя поладить. К этому печальному выводу приходят, однако, лишь в тех случаях, когда человек предпринимает сознательную попытку критически оценить характер своих взаимоотношений с другими людьми. Но поскольку такого рода психологическая сознательность распространена не слишком широко, чаще оказывается, что несмотря на абсолютное различие позиций, какой-то раппорт все же устанавливается. А происходит это следующим образом: один, благодаря невыраженной проекции, предполагает у другого наличие сходного мнения по всем существенным вопросам, в то время как другой предугадывает или ощущает объективную общность их интересов, о которой первый сознательно даже не подозревает и сразу оспорил бы, узнав он об этом, как, впрочем, и второй никогда бы не додумался до того, что их взаимоотношения должны основываться на общности мнений. Такого рода раппорт чаще всего и встречается; он держится на обоюдной проекции, которая впоследствии становится источником многочисленных недоразумений.
Духовные отношения при экстравертированной установке всегда регулируются объективными факторами внешними детерминантами. То, каков человек внутри, никогда не имеет решающего значения. Для нашей современной культуры экстравертированная установка к проблеме человеческих взаимоотношений - это тот принцип, с которым приходится считаться; интровертированный принцип, конечно, тоже имеет место, но является скорее исключением и вынужден аппелировать к терпимости современников.
3. Интровертированный тип
а) Общая установка сознания
Как я уже объяснял в предыдущем разделе, интроверт отличается от экстраверта тем, что ориентируется не по объекту и объективным данным, как последний, а по субъективным факторам. Я также упоминал, что интроверт между перцепцией объекта и своим собственным действием ставит субъективный взгляд, препятствующий тому, чтобы, действие приняло соответствующий объективной ситуации характер. Это, конечно, специальный случай, приведенный в качестве примера и предназначенный служить простой иллюстрацией. Теперь мы должны попытаться сформулировать понятие интровертированной установки на более широкой основе.
Хотя интровертированное сознание, конечно, не может не замечать внешних условий, в качестве определяющих оно все же выбирает субъективные детерминанты. И тогда оно ориентируется по тому фактору в перцепции и познании, который реагирует на сенсорный стимул в соответствии с субъективным предрасположением индивидуума. Два человека, например, смотрят на один и тот же предмет, но никогда не видят его так, чтобы получаемые ими образы были абсолютно идентичны. Не говоря уже о различной остроте чувств и личном уравнении каждого, часто существуют радикальные различия - и по виду, и по степени - в психической ассимиляции перципируемого образа. Тогда как экстраверт постоянно притягивается тем, что приходит к нему от объекта, интроверт преимущественно опирается на то, какие созвездия ассоциаций зажигает это чувственное впечатление в самом субъекте. Данное различие в случае одной только апперцепции может, конечно, быть очень тонким, но, если взять психическую организацию во всей ее полноте, оно становится с высшей степени заметным, особенно в том, как оно сказывается на это. Возможно, я забегаю вперед, но должен сразу сказать: я считаю, что взгляд, согласно которому интровертированная установка, в соответствии с концепцией Вейнингера, характеризуется как филаутичная, аутоэротическая, эгоцентрическая, субъективистская, эгоистическая и т. д., ведет к принципиальному заблуждению и совершенно обесценивает данное понятие. Этот взгляд отражает обычное предубеждение экстравертированной установки относительно сущности интроверта. Мы не должны забывать, - хотя именно экстраверты грешат этим чаще других, - что перцепция и познание не являются абсолютно объективными, а обусловлены еще и субъективно. Мир существует не только сам по себе, но и таким, как он выглядит для меня. В сущности говоря, у нас вообще нет критерия, который помог бы нам составить суждение о мире, не допускающим его ассимиляции субъектом. Если бы мы захотели проигнорировать субъективный фактор, то это означало бы полное отрицание длительного сомнения с возможности абсолютного знания. В свою очередь, это подразумевало бы возврат к избитому и пустому позитивизму, обезобразившему собой смену столетий, - позиции интеллектуальной самонадеянности, сопровождаемой грубостью чувствования и насилием над жизнью, столь же глупым, сколь и претенциозным. Переоценивая нашу способность к объективному познанию, мы подавляем значение субъективного фактора, что попросту означает отрицание субъекта. Но что такое субъект? Субъект - это сам человек, мы и есть субъект. Только больной ум мог забыть, что познание должно иметь субъекта и что вообще нет никакого знания, а значит и никакого мира, если кем-то не было произнесено "Я знаю", хотя в этом утверждении уже выражено субъективное ограничение всякого знания.
Сказанное относится ко всем психическим функциям: они имеют субъекта, который так же необходим, как и объект. При наших современных - экстравертированных - моральных критериях слово "субъективный" звучит почти как порицание; по всяком случае эпитетом "только субъективный" размахивают как мечом над головой любого, кто не всецело убежден с абсолютном превосходстве объекта. Поэтому необходимо четко разъяснить, что с этом исследовании подразумевается под словом "субъективный". Под субъективным фактором я понимаю гот психологический акт или ту реакцию, которые сливаются с воздействием объекта и, тем самым, дают начало новому психическому факту. Поскольку издавна у всех народов субъективный фактор оставался в значительной мере постоянным, - ибо элементарные перцепции и когниции всегда и везде практически одинаковы, - постольку он оказывается такой же непреложной реальностью, как и внешний объект. Будь это иначе, было бы невозможно даже вообразить себе сколько-нибудь постоянную и в сущности своей неизменную реальность, а понимание прошлого стало бы попросту недоступным. Следовательно, в этом смысле, субъективный фактор есть такой же исходный факт, как ширина моря или радиус земли: лишнее доказательство того, что субъективный фактор обладает всей важностью соопределяющего фактора для мира, в котором мы живем, и потому не может быть сброшен со счета. Это лишь еще один мировой закон, и тот, кто основывается на нем, имеет столь же надежную, долговечную и законную основу, как и тот, кто полагается на объект. Но так же как объект и объективные данные не остаются вечно неизменными, ибо подвластны тлену и случаю, так и субъективный фактор подвержен изменению и характерным опасностям. По этой причине его истинность тоже относительна. Другими словами, чрезмерное развитие интровертированной точки зрения ведет не к лучшему или более правильному использованию субъективного фактора, а к искусственному субъективированию сознания, которое едва ли сможет избежать упрека в том, что оно "только субъективное". Чрезмерная интроверсия затем уравновешивается десубъективизацией, принимающей форму преувеличенно экстравертированной установки, удачно названной Вейнингером "мизаутичной". Но поскольку интровертированная установка опирается на повсеместный, в высшей степени реальный и абсолютно необходимый факт психической адаптации, такие выражения как "филаутичная", "эгоцентрическая" и т. п., являются неуместными и неприемлемыми, так как вызывают предубеждение, будто дело всегда заключается только в любимом нами эго. Нет ничего более ошибочного, чем такое предположение. И все же мы постоянно с ним встречаемся и суждениях экстраверта об интроверте. Конечно, я не хочу приписать эту ошибку каждому отдельному экстраверту; скорее, ее можно отнести на счет господствующего ныне экстравертированного взгляда, который вовсе не ограничивается экстравертированным типом, ибо имеет не меньше поклонников среди интровертов, что очень вредит последним. Интроверту можно с полным правом поставить в упрек то, что он изменяет своей собственной природе, тогда как экстраверта по крайней мере в этом упрекнуть нельзя.
Интровертированная установка обыкновенно ориентируется по той, в принципе наследственной, психической структуре, которая присуща субъекту с рождения. Однако, не следует считать, что эта структура просто тождественна эго субъекта, как предполагается вышеупомянутыми обозначениями Вейнингера. Весьма вероятно, что психическая структура субъекта существует до всякого развития эго. Действительно основной субъект - самость - гораздо обширнее эго, поскольку первая включает и бессознательное, тогда как второе является, по существу, центральной точкой сознания. Будь эго тождественно самости, для нас навсегда осталось бы загадкой, каким образом в сновидениях мы можем иногда видеть себя в совершенно другом обличье и обладающими иным значением. Но характерная особенность интроверта как раз и заключается в том, что он, следуя столько же собственной склонности, сколько и общему предрассудку, смешивает свое эго с самостью и возводит эго в ранг субъекта психического процесса, осуществляя тем самым вышеупомянутое субьективирование сознания, которое отчуждает его от объекта.
Психическая структура есть то же самое, что Семон называет мнемой, а я - "коллективным бессознательным". Самость индивидуума - это часть, или срез, или представитель чего-то такого, что имеется у всех живых существ, образец видового способа психологического поведения, варьирующий от вида к виду и являющийся врожденным у каждого индивида. Врожденный способ действия уже давно известен под именем инстинкта, а для врожденного способа психического постижения я предложил термин архетип. То, что понимается под инстинктом, по-моему, хороню знакомо каждому. Иначе обстоит дело с понятием архетипа. То, что я понимаю под архетипом, тождественно "изначальному образу" (термин позаимствован у Якоба Буркхарда), и я охарактеризовал архетип как такой образ в разделе "Определения", завершающем эту книгу. Поэтому здесь я должен отослать читателя к определению "Образ".
Архетип - это символическая формула, которая начинает действовать всякий раз, когда не имеется сознательных идей или же когда таковые подавляются по внутренним или внешним причинам. Содержания коллективного бессознательного представлены в сознании в форме резко выраженных предпочтений и определенных способов смотреть на вещи. Индивидуум обычно считает эти субъективные склонности и взгляды обусловленными объектом, что неверно, поскольку они имеют свой источник в бессознательной структуре души и просто высвобождаются под воздействием объекта. Они сильнее влияния объекта, их психическая ценность выше, так что они накладываются на все впечатления. И потому так же как для интроверта кажется непонятным, что объект всегда должен быть решающим фактором, так и для экстраверта остается загадкой, как субъективная точка зрения может быть выше объективной ситуации.
Он неизбежно приходит к заключению, что интроверт либо самовлюбленный эгоист, либо помешанный фанатик. В наше время интроверта могли бы заподозрить в затаенном бессознательном комплексе власти. И интроверт, без сомнения, навлекает на себя эти подозрения, ибо его уверенная и обобщающая манера выражения, которая с самого начала, кажется, исключает любое другое мнение, поддерживает все предубеждения экстраверта. Кроме того, одной только непреклонности его субъективного суждения, ставящего себя над всеми объективными данными, было бы достаточно, чтобы произвести впечатление сильной эгоцентричности. Столкнувшись с этим предубеждением, интроверт обычно не может найти против него правильных возражений, ибо сам находится в полном неведении относительно бессознательных, но по большей части вполне обоснованных предпосылок, лежащих в основе его субъективного суждения и субъективных перцепций. В стиле нашей эпохи он ищет ответ во внешнем мире вместо того, что искать его за кулисами своего сознания. Если же он становится невротиком, то это будет означать почти полное отождествление эго с самостью, причем в этом случае значение самости сводится к нулю, тогда как эго безмерно раздувается. Вся миросозидающая сила субъективного фактора оказывается сосредоточенной в эго, производя тем самым беспредельное стремление к власти и самодовольную эгоцентричность. Всякая психология, которая сводит сущность человека к бессознательному влечению к власти, берет начало из такого рода предрасположения. Многие безвкусицы Ницше, например, обязаны своим существованием этому субъективированию сознания.
б) Установка бессознательного
Господство субъективного фактора в сознании, как и следовало ожидать, влечет за собой девальвацию объекта. Объекту не придается того значения, которое принадлежит ему по праву. Подобно тому как при экстравертированной установке объект играет слишком большую роль, так при интровертированной установке он имеет слишком малое значение. В том смысле, что сознание интроверта субъективируется и его эго наделяется чрезмерным значением, а объект ставится в такое положение, которое, в конечном счете, оказывается несостоятельным. Объект - это фактор, чью силу отрицать невозможно, тогда как эго - очень, ограниченная и хрупкая пещь. Было бы совсем другое дело, если бы объекту противопоставлялась самость. Самость и мир - соизмеримые величины, и потому нормальная интровертированная установка столь же оправданна и состоятельна, как и нормальная экстравертированная. Но если эго узурпировало права субъекта, то это естественным образом, в качестве компенсации, вызывает бессознательное усиление влияния объекта. Несмотря на прямо-таки судорожные усилия сохранить превосходство эго, объект начинает оказывать непреодолимое влияние, которое тем более непобедимо, потому что захватывает индивидуума врасплох и насильственно вторгается в его сознание. В результате неадаптированного отношения эго к объекту, - ибо желание господствовать не есть адаптация, - в бессознательном возникает компенсаторное отношение, которое заставляет себя почувствовать как абсолютную и непреодолимую связь с объектом. Чем больше борется эго за свою независимость, свободу от обязательств и собственное верховенство, тем больше оно порабощается объективными обстоятельствами. Свобода духа индивидуума сковывается позором его финансовой зависимости, свобода действия трепещет перед лицом общественного мнения, моральное превосходство гибнет в трясине недостойных отношений, а стремление к господству кончается окрашенным грустью, неизбывным желанием быть любимым. Теперь уже бессознательное заботится об отношении к объекту и делает это так, что в корне разрушает иллюзию власти и фантазию превосходства. Объект принимает устрашающие размеры вопреки сознательному стремлению уменьшить его значение. Вследствие этого, усилия эго отделить себя от объекта и получить над ним контроль становятся еще более яростными. В конце концов, эго окружает себя постоянной системой оборонительных сооружений (удачно описанной Адлером) с целью сохранить хотя бы иллюзию превосходства. Теперь отчуждение интроверта от объекта становится полным; с одной стороны, индивидуум изнуряет себя защитными мерами, в то время как с другой - продолжает бесплодные попытки навязать свою волю объекту и отстоять свои права. Но эти старания постоянно фрустрируются теми подавляющими впечатлениями, которые он получает от объекта. Объект непрерывно навязывается ему против его воли, преследуя его на каждом шагу и вызывая у него неприятнейшие и неподвластные ему аффекты. Для того, чтобы "держаться", все время приходится вести сильную внутреннюю борьбу. Поэтому типичной для него формой невроза считается психастения, расстройство, характеризуемое, с одной стороны, крайней чувствительностью, а с другой - большой истощаемостью и хроническим утомлением.
Анализ личного бессознательного обнаруживает у него большое количество властолюбивых фантазий, соединенных с боязнью объектов, которые он сам насильственно активизировал и жертвой которых зачастую сам же становится. Его боязнь объектов развивается в своеобразную трусливость: не хватает духа заявить о себе или высказать свое мнение из опасения, что это только усилит власть объекта. Сильные аффекты других людей вселяют в него ужас, и страх попасть под враждебное влияние почти никогда не покидает такого человека. Объекты обладают в его глазах могущественными и ужасающими качествами, причем такими, которые он не может разглядеть в них сознательно, но которые, как он воображает, открываются ему благодаря бессознательной перцепции. Так как его сознательное отношение к объекту почти полностью вытесняется, то оно осуществляется через бессознательное, где наделяется качествами последнего. Эти качества большей частью инфантильны и архаичны, так что отношение к объекту тоже становится примитивным, - и тогда кажется, что объект наделен магической силой. Все чужое и новое вызывает страх и недоверие, как если бы скрывало в себе неведомые опасности; давно знакомые, традиционные объекты связаны с его душой как бы невидимыми нитями; каждое изменение тревожит, а то и вообще выводит из равновесия, так как, по-видимому, указывает на магическое оживление объекта. Идеалом такого человека становится одинокий остров, где движется только то, чему он сам позволяет двигаться. Роман Вишера "Auch Einer" дает глубокое проникновение в эту сторону психологии интроверта, равно как и в скрытую символику коллективного бессознательного. Однако, этот последний вопрос я должен оставить в стороне, поскольку он относится не к конкретной проблеме описания типов, а затрагивает общий феномен.
в) Особенности основных психологических функций при интровертированной установке
Мышление
В разделе, посвященном экстравертированному мышлению, я уже дал краткую характеристику интровертированного мышления (см. выше), на которую должен здесь снова сослаться. Интровертированное мышление ориентируется, главным образом, по субъективному фактору. В крайнем случае, этот субъективный фактор выражается в чувстве направления, которое в конечном счете и определяет суждение. Иногда он проявляется в форме более или менее полного образа, служащего критерием суждения. Но независимо от того, занимается ли интровертированное мышление конкретными или абстрактными объектами, в решающие моменты оно всегда ориентируется по субъективным данным. От конкретного опыта оно никогда не возвращается обратно к объекту, но всегда ведет к субъективному содержанию. Внешние факты не являются целью и источником этого мышления, хотя интроверту часто хотелось бы придать своему мышлению именно такой вид. Оно начинается с субъекта и приводит обратно к нему же, даже когда оно может совершать самые пространные экскурсы в область реальной действительности. В том, что касается установления новых фактов, такое мышление имеет лишь косвенную ценность, поскольку главное значение для него имеют новые взгляды, а не новые факты. Оно ставит вопросы и создает теории, открывает новые возможности заглянуть вдаль и вглубь, но его отношение к фактам довольно сдержанное. Они вполне подходят на роль иллюстрирующих примеров, но им нельзя позволять занимать господствующее положение. Факты собираются в качестве доказательства теории, но никогда - ради них самих. Если это все-таки случается, то только в качестве уступки экстравертированному стилю. Для этого мышления факты имеют второстепенное значение; первостепенную же важность для него представляет развитие и изложение субъективной идеи, первоначального символического образа, тускло мерцающего перед внутренним взором. Его цель вовсе не в интеллектуальной реконструкции конкретного факта, а в создании из такого смутного образа ясной идеи. Ему нужно добраться до действительности, чтобы увидеть, как внешние факты будут вписываться в рамки созданной идеи и наполнять ее плотью; творческая сила этого мышления обнаруживается в тех случаях, когда оно действительно создает идею, которая, хотя и не свойственна конкретному объективному событию, тем не менее служит его наиболее подходящим абстрактным выражением. Его задача исполнена, если созданная им идея, кажется, столь неизбежно появляется из внешних фактов, что они, фактически, подтверждают ее обоснованность.
Однако, интровертированное мышление способно переводить первоначальный образ в адекватно подогнанную к фактам идею ничуть не лучше, чем экстравертированное мышление - извлекать из конкретных фактов правильное эмпирическое понятие или создавать новые понятия. Ибо, если в последнем случае чисто эмпирическое скопление фактов парализует мысль и лишает сами факты их значения, то, в первом случае, интровертированное мышление обнаруживает опасную тенденцию насильно придавать фактам форму своего образа или вообще их игнорировать, чтобы ничем не связывать игру фантазии. В этом случае, конечному продукту - идее - невозможно отказать в происхождении из смуглого архаического образа. Такая идея будет нести на себе мифологический штрих, который обычно истолковывают как "оригинальность" или, в более выраженных случаях, как причуду, поскольку мифологический характер идеи не виден сразу специалистам, не знакомым с мифологическими мотивами. Субъективная убедительность идеи такого рода, как правило, чрезвычайно велика, и становится тем больше, чем меньше эта идея входит в соприкосновение с внешними фактами. Хотя автору такой идеи может казаться, будто его скудный запас фактов и есть подлинный источник ее истинности и обоснованности, в действительности это не так, ибо его идея черпает свою убеждающую силу из бессознательного архетипа, который, как таковой, вечно значим для всех и истинен. Однако эта архетипическая истина носит такой всеобщий и настолько символический характер, что прежде чем она сможет стать практической истиной, имеющей какую-либо жизненную ценность, она сперва должна быть ассимилирована в признаваемое и могущее быть узнанным современное знание. Какой толк был бы, например, в идее причинности, если бы эту самую причинность совершенно нельзя было узнать в практических причинах и практических следствиях?
Мышление этого рода легко теряется в безмерной истине субъективного фактора. Оно создает теории ради теорий, вероятно, с оглядкой на реальные или, по крайней мере, возможные факты, но всегда с отчетливой тенденцией ускользать из мира идей в мир чистых образов. Вследствие этого на свет появляются многочисленные мечты и грезы, но ни одна из них не становится реальностью, и в конце концов создаются образы, которые больше не выражают ничего, что бы имело отношение к внешней действительности, оставаясь лишь символами невыразимого и непознаваемого. Теперь это просто мистическое мышление, и оно столь же бесплодно, как и мышление, остающееся в рамках объективных данных. Тогда как последнее опускается до уровня простого представления фактов, первое воспаряет до представления непредставимого, то есть значительно выше того, что можно было бы выразить в образе. Представление фактов обладает неоспоримой истинностью, потому что субъективный фактор здесь исключается и факты говорят сами за себя. Точно так же и представление непредставимого обладает непосредственной, субъективной силой убеждения, потому что служит доказательством своего собственного существования. Первое говорит: "Est, ergo est", второе же говорит: "Cogito, ergo cogito" (Здесь обыгрывается знаменитое изречение Декарта: "Cogito, ergo sum" ("Я мыслю, следовательно я существую"). Эта продуктивная формула превращается двумя крайними типами экстравертированного и интровертированного мышления в две тавтологии). Доведенное до крайности интровертированное мышление приходит к очевидности своего собственного субъективного существования, а экстравертированное - к очевидности своей полной тождественности с объективным фактом. Подобно тому, как последнее отрицает себя своим исчезновением в объекте, так первое лишает себя всякого содержания и вынуждено довольствоваться одним своим существованием. В обоих случаях дальнейшее строительство жизни вытесняется мыслительной функцией во владения других психических функций, которые до той поры существовали в состоянии относительной бессознательности. Чрезвычайное обеднение интровертированного мышления компенсируется богатством бессознательных фактов. Чем больше мыслительная функция принуждает сознание ограничивать себя самой узкой и пустой сферой, - которая тем не менее, по-видимому, вмещает все сокровища богов, - тем больше бессознательные фантазии обогащаются множеством архаических содержаний, настоящим "пандемониумом" иррациональных и магических фигур, облик которых будет соответствовать природе той функции, что заменяет мышление в роли посредника жизни. Если такой функцией вдруг окажется интуиция, то "другая сторона" будет видеться глазами Альфреда Кубина или Густава Мейринка. Если таковой окажется функция чувства, тогда будут образовываться неслыханные доселе, фантастические эмоциональные отношения, связанные с противоречивыми и неразборчивыми оценочными суждениями. Если же это будет функция ощущения, органы чувств станут выискивать нечто новое и ранее никогда не испытывавшееся, - как внутри, так и вне организма. Более близкое рассмотрение этих перемещений легко обнаруживает рецидив примитивной психологии со всеми ее характерными чертами. Конечно, содержания такого опыта не только примитивны, но имеют еще и символический характер; фактически, чем более изначальными и исконными они являются, тем в большей степени они символизируют правду будущего. Ибо все былое в бессознательном намекает на нечто грядущее.
При обычных обстоятельствах даже попытка приблизиться к "другой стороне" вряд ли окажется успешной, не говоря уже об освобождающем путешествии по бессознательному. Переход на ту сторону обычно блокируется сознательным сопротивлением всякому подчинению эго реалиям бессознательного и их ограничивающей власти. А это есть не что иное, как состояние диссоциации, другими словами, невроз, характерными особенностями которого выступают внутренняя слабость и прогрессирующее церебральное истощение - симптомы психастении.
Интровертированный мыслительный тип
Так же как Дарвина можно было бы взять в качестве примера нормального экстравертированного мыслительного типа, так Канта можно было бы выбрать в качестве представителя нормального интровертированного мыслительного типа. Один говорит фактами, другой полагается на субъективный фактор. Дарвин странствует по широкому полю объективной действительности, Кант ограничивается критикой знания. В этом отношении Кювье и Ницше составили бы еще более резкий контраст.
Интровертированный мыслительный тип характеризуется преобладанием только что описанного мною вида мышления. Подобно своему экстравертированному "двойнику", он находится под сильным влиянием идей, хотя его идеи имеют своим источником не объективные данные, а его субъективную основу. Он, как и экстраверт, всегда следует за своими идеями, но только в противоположном направлении: внутрь, а не наружу. Его цель - углубление, а не расширение. В этих основных отношениях он совершенно безошибочно отличается от своего экстравертированного "двойника". То, что отличает последнего, именно, его пылкое и ревностное отношение к объектам, почти полностью отсутствует у первого, как и у любого интровертированного типа. Если объектом является человек, то у него возникает отчетливое чувство, что он значим для нашего интроверта только в каком-то негативном смысле: в умеренных случаях он сознает себя просто лишним, тогда как в случаях проявления крайней интроверсии он чувствует, что его отстраняют как что-то мешающее пройти. Это негативное отношение к объекту, колеблющееся от безразличия до отвращения, характеризует любого интроверта и делает описание этого чипа чрезвычайно затруднительным. Все, что относится к нему, имеет тенденцию исчезать и становиться невидимым. Его суждение кажется холодным, непреклонным, произвольным и безжалостным, потому что оно имеет гораздо меньшее отношение к объекту, чем к субъекту. В нем невозможно почувствовать ничего такого, что могло бы придать объекту несколько большую ценность; оно всегда пренебрегает объектом и, если этот объект - человек, дает ему почувствовать превосходство над ним субъекта суждения. Последний может быть вежливым, дружелюбным и любезным, но при этом постоянно чувствуется некоторая неловкость, выдающая скрытый мотив - обезоружить противника, которого нужно во что бы то ни стало укротить и умиротворить, чтобы он не оказался помехой. По правде говоря, объект не является противником ни в каком смысле, но если он достаточно чуткий человек, то будет чувствовать себя отвергнутым или даже приниженным в своем значении.
Объекту постоянно приходится сносить известную дозу пренебрежения в свой адрес, а в патологических случаях он даже окружается совершенно ненужными мерами предосторожности. Таким образом, этот тип склонен исчезать за облаком неправильного понимания, которое становится тем гуще, чем больше он старается надеть на себя, посредством компенсации и с помощью своих неполноценных функций, маску учтивости, резко контрастирующую с его действительной сущностью. Несмотря на то, что при построении своего мира идей никакая угроза не заставит его отступиться от цели и отказаться от какой-либо мысли на том основании, что она могла бы оказаться опасной, подрывающей устои, еретичной или оскорбляющей чувства других людей, он будет, тем не менее, испытывать сильнейшее беспокойство всякий раз, когда ему нужно превратить плод своих раздумий в объективную реальность. И в тех случаях, когда он все-таки выпускает свои идеи в мир, он никогда не обращается с ними подобно заботливой матери, выводящей своих детей в свет, но просто бросает их там и крайне досадует, если они не способны пробить себе дорогу самостоятельно. Этому содействуют его удивительная непрактичность и отвращение к рекламе в любой ее форме. Если его продукт кажется ему самому правильным и истинным, тогда он должен быть таковым и на деле, а другим остается только преклониться перед этой истиной. Едва ли человек этого типа будет стараться изо всех сил, чтобы завоевать чье-то признание, особенно, признание тех, кто пользуется влиянием. А если ему все-таки удается заставить себя это делать, то он приступает к этому так неловко, что достигает противоположных своему намерению результатов. С конкурентами в сфере профессиональных занятий у него обычно плохие отношения, так как он никогда не знает, как добиться их расположения; как правило, он преуспевает лишь с одном: показывает им, что они вообще не нужны ему. В преследовании своих идей он обычно упрям, своеволен и совершенно не поддается влиянию. С этим непривычно контрастирует его внушаемость к влияниям, затрагивающим личность. Стоит ему только уверовать в кажущуюся безобидность объекта, и он сразу становится доступным влиянию самых нежелательных элементов. Они овладевают им со стороны бессознательного. А он позволяет жестоко обходиться с собой и эксплуатировать себя самым постыдным образом, если только ему не мешают заниматься своими идеями. Он просто не видит, когда его обворовывают у него за спиной и на деле вредят ему, ибо отношение к людям и пещам имеет для него второстепенное значение, а объективная оценка собственной продукции остается для него чем-то таким, чего он не замечает. Так как он предельно обдумывает свои проблемы, то часто усложняет их, и потому постоянно охвачен всевозможными сомнениями и опасениями. Насколько ему может быть ясна внутренняя структура своих мыслей, настолько неясно ему, где или как они стыкуются с миром реальности. Лишь с величайшим трудом он способен заставить себя допустить, что кажущееся ясным ему может и не быть столь же ясным для других. Его стиль загроможден всякого рода дополнениями, пояснениями, ограничениями, предостережениями, оговорками, сомнениями и т. д., - и все это результат его скрупулезности. Работа у него продвигается медленно и с трудом.
В том, что касается личных отношений, он неразговорчив или же, наоборот, кидается к людям, которые не способны его понять, - и для него это служит еще одним доказательством непроходимой людской глупости. Если же его однажды случайно поймут, он явно склонен переоценивать свою удачу. Честолюбивые женщины хорошо знают, как воспользоваться его беспомощностью в практических вопросах, чтобы сделать его своей легкой добычей; или же он может превратиться в мизантропствующего холостяка с невинной, по-детски, душой. Часто он неловок в своем поведении, мучительно желает избежать внимания к себе или, наоборот, на удивление беспечен и по-детски наивен. В узкой области своей любимой работы он провоцирует самую яростную оппозицию и не имеет ни малейшего представления, как с ней быть, если только не позволяет своим примитивным аффектам вовлечь себя в язвительную и бесплодную полемику. В более широком кругу общения случайные знакомые считают его невнимательным к другим и не терпящим возражений. Но чем лучше они его узнают, тем благоприятнее становится их суждение о нем, а самые близкие его друзья очень высоко ценят близость с ним. Посторонним он кажется колючим, неприступным и надменным, а иногда и озлобленным - вследствие его предубеждений против общества. В роли учителя сам он обладает ничтожным влиянием, поскольку не знает склада ума и умонастроений своих учеников, да и обучение, в сущности говоря, не представляет для него никакого интереса, если только оно случайно не подбрасывает ему какую-то теоретическую проблему. Он плохой учитель, потому что во время обучения его мысли заняты излагаемым материалом, а не вопросами его подачи.
Вместе с усилением его типа убеждения такого человека становятся все более косными и непреклонными. Влияния извне исключаются полностью; в личном общении он также утрачивает симпатии среди широкого круга знакомых и потому становится более зависимым от своих близких. Его тон делается все более задевающим других людей и угрюмым, и хотя его идеи теперь, возможно, выигрывают в глубине, но больше уже не могут адекватно выражаться имеющимися в распоряжении средствами. Чтобы как-то компенсировать это, он прибегает к эмоциональности и обидчивости. Внешние влияния, которые он бесцеремонно отринул, захватывают его изнутри, со стороны бессознательного, и, пытаясь защититься, он нападает на вещи, которые посторонним кажутся совершенно неважными. Вследствие субъективирования сознания, проистекающего из утраты отношений с объектом, все то, что тайно затрагивает его самого, кажется ему теперь крайне важным. Он начинает смешивать свою субъективную истину с собственной личностью. Если даже он и не будет пытаться навязать свои убеждения лично кому-либо, то будет разражаться ядовитыми, задевающими личность возражениями в ответ на любую критику, хотя бы и справедливую. Поэтому его изоляция неуклонно усиливается. Его первоначально оплодотворяющие мысль идеи становятся разрушительными, отравленными осадком горечи. Борьба против исходящих из бессознательного влияний усиливается вместе с внешней изоляцией, пока, наконец, они не начинают лишать его трудоспособности. Он думает, будто уход в состояние постоянно усиливающегося одиночества защитит его от влияний бессознательного, но это, как правило, только еще глубже ввергает его в конфликт, разрушающий такого человека изнутри.
Мышление интровертированного типа позитивно и синтетично при развитии идей, которые все больше и больше приближаются к вечной законности изначальных образов. Но по мере того, как их связь с объективным опытом становится все более и более слабой, они принимают мифологическую окраску и больше не соответствуют современной ситуации. Исходя из этого, мышление интроверта обладает ценностью для его современников лишь до тех пор, пока оно ясным и понятным образом связано с известными в данное время фактами. Стоит мышлению стать мифологическим, как оно перестает быть релевантным и продолжается в самом себе. Уравновешивающие функции чувства, интуиции и ощущения сравнительно бессознательны и неполноценны, и потому имеют примитивный экстравертированный характер, чем объясняются все те тягостные влияния извне, которым подвержен интровертированный мыслительный тип. Разнообразные предохранительные устройства и психологические заграждения, которыми окружают себя такие люди, достаточно известны каждому, так что я могу избавить себя от их описания. Все они служат для защиты от "магических" влияний - и среди них - неясный страх перед женским полом.
Чувство
Интровертированное чувствование определяется преимущественно субъективным фактором. Оно столь же существенно отличается от экстравертированного чувствования, как интровертированное мышление отличается от экстравертированного. Дать сколько-нибудь точный интеллектуальный отчет о процессе интровертированного чувства, или даже составить приблизительное его описание, - невероятно трудно, хотя своеобразный характер такого рода чувства заметен сразу, как только оно становится предметом сознания. Так как интровертированное чувство обусловлено субъективно и лишь во вторую очередь имеет дело с объектом, оно редко выходит наружу и обычно неправильно истолковывается. Это такое чувство, которое кажется обесценивающим объект, и потому оно проявляется большей частью негативно. О существовании положительного чувства можно заключить лишь косвенно, логически. Его цель - не в приспособлении к объекту, а в подчинении объекта бессознательному стремлению осуществить глубинные образы. Это чувство непрерывно ищет образ, открывающийся ему в чем-то вроде видения, но не существующий в действительности. Поэтому оно небрежно скользит, нигде не останавливаясь, по всем объектам, которые не подходят для его цели. Его несравнимо больше заботит внутренняя напряженность, для которой объект служит не более чем стимулом. О глубине этого чувства можно лишь догадываться, - его вообще невозможно сколько-нибудь ясно понять. Оно делает людей молчаливыми и недоступными, ибо оно прячется, подобно фиалке, от грубой природы объекта, чтобы наполнять глубины субъекта. Оно выступает с негативными суждениями или принимает вид глубокого безразличия в целях защиты.
Изначальные образы, конечно, являются настолько же идеями, насколько чувствами. Основные идеи, наподобие идей Бога, свободы и бессмертия, в той же мере выступают ценностями чувства, в какой они представляются важными идеями. Поэтому все, что уже было сказано об интровертированном мышлении, равным образом справедливо и для интровертированного чувствования, с той лишь разницей, что здесь все чувствуется, тогда как там оно мыслилось. Однако тот очевидный факт, что мысли обычно поддаются более вразумительному выражению, чем чувства, требует более чем ординарных словесных или художественных способностей уже для того, чтобы действительное богатство этого чувства хотя бы приблизительно можно было изобразить или сообщить остальному миру. Если субъективное мышление с трудом доступно пониманию из-за его безусловности, то это еще в большей мере справедливо по отношению к субъективному чувству. Для того, чтобы передаваться другим, оно должно найти внешнюю форму, не только приемлемую для себя, но, к тому же, способную вызывать аналогичное чувство у других. Благодаря относительно большому внутреннему (равно как и внешнему) единообразию людей существует реальная возможность достичь этого, хотя необычайно трудно найти приемлемую для чувства форму до тех пор, пока оно псе еще ориентируется, гласным образом, на непостижимое изобилие изначальных образов. Если же чувство искажается эгоцентрической установкой, то сразу становится непривлекательным, ибо тогда его занимает преимущественно собственное эго. Оно неминуемо создает впечатление сентиментального себялюбия, интересничания и даже нездорового самолюбования. Так же как субъективированное сознание интровертированного мыслителя, в погоне за абстракцией n-й степени, преуспевает лишь в интенсификации по существу бессодержательного процесса мышления, так и интенсификация эгоцентрического чувствования ведет лишь к пустым порывам чувства ради него самого. Это - мистическая, экстатическая стадия, открывающая дорогу экстравертированным функциям, которые были вытеснены чувством. Так же как интровертированное мышление уравновешивается примитивным чувствованием, к которому объекты присоединяются с магической силой, так интровертированное чувство уравновешивается примитивным мышлением, чей конкретицизм и рабская покорность фактам переходит все границы. Чувство постепенно эмансипируется от объекта и создает себе свободу действия и совести, абсолютно субъективную, и может даже отречься от всех традиционных ценностей. Но тем в большей степени бессознательное мышление становится жертвой могущества объективной действительности.
Интровертированный чувствующий тип
Преимущественно у женщин я встречал господство интровертированного чувствования. "В тихом омуте черти водятся", - вот истинная сущность таких женщин. Они большей частью молчаливы, неприступны, непонятны, часто скрываются за детской или банальной маской, а но своему темпераменту склонны к меланхолии. Они не ярки и не выставляют себя напоказ. Поскольку ими руководят, главным образом, субъективные чувства, их истинные мотивы обычно остаются скрытыми. Внешне, поведение таких женщин гармонично, не привлекает особого внимания, создает впечатление приятного спокойствия или вызванного сочувствием отклика, без всякого желания задеть, произвести впечатление, повлиять или как-то иначе изменить окружающих ее людей. Если эта внешняя сторона несколько более выражена, то в ней проскальзывает легкое безразличие и холодок, которые могут, фактически, превратиться в пренебрежение покоем и благополучием других. Тогда отчетливо сознается удаление чувства от объекта. Однако, с нормальным типом это случается только тогда, когда влияние объекта оказывается слишком сильным. Таким образом, чувство гармонии сохраняется лишь до тех пор, пока объект добивается своего умеренно и не делает попыток стать другому поперек дороги. Подлинные эмоции другого лица практически не встречают соответствующего отклика; гораздо чаще они или гасятся, или "охлаждаются" негативным оценочным суждением. Несмотря на постоянно существующую у этого типа готовность к мирному и гармоничному сосуществованию, посторонним людям не выказывается ни капельки дружелюбия или отзывчивости; наоборот, их встречают с видимым безразличием или отталкивающей холодностью. Часто их заставляют почувствовать свою полную ненужность. Сталкиваясь лицом к лицу с чем-то таким, что могло бы увлечь или вызвать энтузиазм, этот тип сохраняет благожелательный, хотя и критический, нейтралитет, сочетаемый с легким оттенком собственного превосходства, что очень скоро расхолаживает чувствительного человека. Любая бурная эмоция будет, однако, сражена убийственной холодностью наповал, если только ей не случится захватить такую женщину с ее бессознательной стороны, то есть, если эта эмоция не заденет ее чувств посредством пробуждения какого-то изначального образа. В последнем случае женщина такого типа просто почувствует себя на мгновение парализованной, и в дальнейшем это неизменно вызывает еще более упорное сопротивление, которое наверняка поразит другого человека в его самое уязвимое место. Чувства к другим по возможности удерживаются в зоне умеренности, а все неуемные страсти находятся под строжайшим запретом. Поэтому выражение чувств остается скупым, и другой человек, стоит ему хотя бы раз осознать это, постоянно испытывает такое ощущение, будто его недооценивают. Но так бывает далеко не всегда, потому что Другой очень часто не сознает недостатка проявляемого к нему чувства, и тогда бессознательные запросы чувства разовьют симптомы, назначение которых - привлекать усиленное внимание.
Поскольку этот тип выглядит довольно холодным и сдержанным, со стороны , может показаться, что такие женщины вовсе не испытывают чувств. Но это мнение было бы в корне неверным.
Дело в том, что их чувства скорее интенсивны, чем экстенсивны. Они развиваются вглубь. Тогда как экстенсивное чувство сострадания может выражаться в соответствующих словах и поступках и, таким образом, быстро возвращаться опять к "нормальной температуре", интенсивное сострадание, будучи изолированным от всех средств выражения, приобретает силу и глубину страсти, которая вбирает в себя все земные страдания и просто притупляется. Оно может проявиться в какой-то экстравагантной форме и привести к поразительному поступку едва ли не героического характера, правда, совершенно не имеющему отношения ни к субъекту чувства, ни к объекту, спровоцировавшему эту вспышку. Стороннему человеку или слепым глазам экстраверта подобное интенсивное сострадание кажется холодностью, ибо обычно оно не совершает ничего видимого, а экстравертированное сознание не способно верить в невидимые силы. Такое неправильное понимание интенсивного чувства - обычное явление в жизни этого типа, и оно используется как веский аргумент против возможности сколько-нибудь более глубокой эмоциональной связи с объектом. Но действительный объект этого чувства лишь смутно предугадывается даже самой женщиной (относящейся к нормальному типу). Чувство это может найти свое выражение в тайной религиозности, с тревогой оберегаемой от глаз непосвященных, или же в сокровенных поэтических формах, столь же тщательно сохраняемых в тайне, не без скрытого честолюбивого стремления продемонстрировать таким способом свое превосходство над другим человеком. Женщины часто выражают львиную долю своих чувств через посредство собственных детей, предоставляя возможность своей страсти тайно перетекать в них.
Хотя эта склонность одолевать или принуждать другого человека своими скрытыми чувствами редко играет у нормального типа роль вредящего фактора и никогда не приводит к серьезным попыткам такого рода, кое-какие ее следы все же выходят на поверхность в том личном воздействии, которое чувства на него оказывают в форме властного, не допускающего возражений влияния, часто трудноопределимого. Оно ощущается как давящее и лишающее сил чувство, удерживающее во власти чар всякого, кто оказывается в сфере его влияния. Благодаря ему женщина этого типа обретает таинственную силу, которая может в высшей степени очаровать экстравертированного мужчину, ибо она затрагивает его бессознательное. Эта сила проистекает от глубоко чувствуемых, бессознательных образов, однако, сознательно, женщина склонна связывать ее с эго, благодаря чему ее влияние понижается до уровня личной тирании. Всякий раз, когда бессознательный субъект отождествляется с эго, таинственная сила интенсивного чувства превращается в банальное и чрезмерное властолюбие, тщеславие и деспотическое хозяйничанье. Это создает тин женщины, печально известный беспринципным честолюбием и злобной жестокостью. Однако, изменение в этом направлении ведет также к неврозу.
До тех пор, пока эго чувствует себя подчиненным бессознательному субъекту, а чувству ведомо что-то более высокое и могущественное, чем эго, данный тип остается нормальным. Хотя бессознательное мышление архаично, его редуктивные тенденции помогают компенсировать случающиеся время от времени судорожные попытки возвеличить эго до субъекта. Если все же это происходит, вследствие полного подавления уравновешивающих подсознательных процессов, то бессознательное мышление переходит к открытому сопротивлению и проецируется в объекты. Такой эгоцентрированный субъект начинает теперь чувствовать власть и значение некогда обесцененного объекта. Женщина начинает сознательно выяснять для себя "что другие люди думают". Разумеется, другие думают о всевозможных низостях: замышляют зло, затевают заговоры, плетут тайные интриги и т. д. Чтобы опередить их, она сама обязана затевать контринтриги, подозревать и прощупывать других, плести контрзаговоры. Осаждаемая слухами, она должна предпринимать неистовые усилия, чтобы отомстить за себя и остаться хозяйкой положения. Возникают бесконечные ситуации скрытого соперничества, и в этих озлобленных стычках она не только не будет гнушаться подлыми и низкими средствами, но даже добродетели свои пустит на продажу, чтобы разыграть козырную карту. Такое положение дел должно окончиться истощением. Невроз здесь имеет скорее форму неврастении, чем истерии, часто с такими тяжелыми соматическими осложнениями, как анемия и ее последствия.
Общий обзор интровертированных рациональных типов
Оба упомянутых выше типа могут быть названы рациональными, так как они основываются на функциях рационального суждения. Рациональное суждение опирается не только на объективные, но и на субъективные данные. Однако преобладание того или другого фактора в результате душевной предрасположенности, существующей часто смолоду, придает суждению соответствующий уклон. Действительно рациональное (=разумное) суждение будет в равной мере обращаться к объективному и субъективному факторам и отдавать должное им обоим. Но это было бы идеальным случаем и предполагало бы одинаковое развитие экстраверсии и интроверсии. На практике же любой из этих двух ходов исключает противоположный, и пока эта дилемма сохраняется, они не могут существовать бок о бок и, в лучшем случае, следуют друг за другом. Поэтому, при обычных условиях идеальная рациональность попросту невозможна, и у рационального типа рациональность всегда имеет типический уклон. Так, суждение интровертированных рациональных типов несомненно рационально, только оно в большей степени ориентируется по субъективному фактору. Это вовсе не обязательно подразумевает наличие какого-то логического "перекоса", так как этот "перекос" уже заложен в определенной предпосылке. А предпосылка состоит в превосходстве субъективного фактора еще до всех суждений и умозаключений. Большая ценность субъективного фактора в сравнении с объективным кажется самоочевидной с самого начала. И дело заключается не в приписывании этой ценности, а, как мы уже сказали, в естественном предрасположении, существующем до всякой рациональной оценки. Отсюда, для интроверта рациональное суждение имеет множество нюансов, отличающих его от рационального суждения экстраверта. Сошлемся лишь на самый общий случай: цепь умозаключений, которая ведет к субъективному фактору, кажется интроверту в чем-то более разумной, чем цепь умозаключений, которая ведет к объекту. Это различие, вообще говоря, незначительное и практически незаметное в отдельных случаях, в конечном счете, создает непреодолимые разногласия, вызывающие тем большее раздражение, чем меньше человек сознает этот минимальный сдвиг точки зрения, вызванный психологической предпосылкой.
Здесь систематически вкрадывается принципиальная ошибка, ибо вместо признания различия посылок человек пытается доказать ошибку в выводе противной стороны. Признание различия посылок с трудом дается всякому рациональному типу, поскольку оно подрывает якобы абсолютную законность его собственного принципа и ставит его перед антитезисом, который для него равнозначен катастрофе.
Интроверт подвержен неправильному пониманию гораздо больше, чем экстраверт, и не столько потому, что экстраверт оказывается для него более безжалостным или критически настроенным противником, чем он сам мог бы быть, сколько потому, что тот стиль эпохи, которому он тоже подражает, действует против него. Он, судя по его чувству, оказывается в меньшинстве, но не сравнительно с числом экстравертов, а относительно общепринятого западного мировоззрения. Насколько он является убежденным последователем этого общего стиля, настолько он подрывает свои собственные устои, ибо современный стиль, признающий, так сказать, только зримые и осязаемые ценности, оказывается противным его "видовому" принципу. Невидимость последнего принуждает его умалять значение субъективного фактора, и потому он должен заставить себя присоединиться к экстравертированной переоценке объекта. Он сам слишком низко оценивает субъективный фактор, а расплатой за этот грех становится комплекс неполноценности. Поэтому неудивительно, что именно в наше время и, особенно, в авангардных движениях субъективной фактор обнаруживается в преувеличенных, безвкусных формах выражения, граничащих с карикатурой. Я отсылаю читателя к современному искусству.
Недооценка своего собственного принципа делает интроверта эгоцентричным и навязывает ему психологию побежденного. Чем эгоцентричнее он становится, тем сильнее ему кажется, будто те другие, способные вроде бы без всяких сомнений подчиняться общепринятому стилю, и есть его притеснители, от которых он должен защищать себя. В большинстве случаев он не видит, что его главная ошибка заключается в том, что он не полагается на субъективный фактор с такой же верой и преданностью, с какой экстраверт полагается на объект. Недооценивание своего собственного принципа делает его склонность к эготизму неизбежной, и именно за это он вполне заслуживает осуждения экстраверта. Если бы он оставался верен своему принципу, позиция эготизма оказалась бы совершенно ложной, ибо его установка оправдывалась бы тогда ее общей эффективностью и рассеяла бы неправильное понимание.
Ощущение, которое по самой природе своей зависит от объекта и объективных раздражителей, при интровертированной установке подвергается значительному изменению. Оно тоже имеет в споем составе субъективный фактор, ибо кроме ощущаемого объекта существует и ощущающий субъект, который прибавляет свое субъективное предрасположение к действию объективного стимула. При интровертированной установке ощущение основывается преимущественно на субъективном компоненте перцепции. То, что я подразумеваю пол этим, лучше всего проиллюстрировать на примере произведений изобразительного искусства, воспроизводящих объекты внешнего мира. Если, скажем, несколько художников захотели бы написать один и тот же пейзаж, стараясь достоверно его передать, то каждая картина имела бы отличия от других, и не просто из-за различия в способностях, но, главным образом, из-за различных способов видения; вполне возможно, что в некоторых картинах проявится отчетливое психическое различие в настроении и в отношении к цвету и форме. Эти качества выдают влияние субъективного фактора. Субъективный фактор в ощущении, по существу, тот же самый, что и в других функциях, которые уже обсуждались. Это есть не что иное, как бессознательное предрасположение, изменяющее чувственную перцепцию в ее истоках и тем самым лишающее эти истоки характера чисто объективного воздействия. В этом случае ощущение первым делом соотносится с субъектом; и только затем - с объектом. Какой необычайной силы может быть субъективный фактор, лучше всего видно на примере искусства. Преобладание субъективного фактора иногда доходит до полного подавления влияния объекта, - и все-таки ощущение остается ощущением, даже если оно стало перцепцией субъективного фактора, а объект опустился до уровня простого раздражителя. Интровертированное ощущение ориентируется в соответствии с этим фактором. Правильная чувственная перцепция несомненно имеет место, но она всегда выглядит так, как если бы не объект по праву титула проникал в субъекта, а субъект видел бы объект совершенно иначе, или видел бы совсем другое, чем видят остальные люди. Впрочем, интроверт воспринимает те же самые вещи, что и всякий другой, только не останавливается на чисто объективном воздействии, а занимается субъективной перцепцией, вызванной данным объективным раздражителем.
Субъективная перцепция заметно отличается от объективной.
Воспринимаемое либо вовсе не находится в объекте, либо, самое большее, только подсказывается им. Другими словами, хотя такая перцепция может иметь сходство с перцепцией других людей, она не извлекается непосредственно из объективного хода событий. Не производит она и впечатление простого продукта сознания, - для этого она слишком правдива. Субъективная перцепция создает определенное духовное впечатление, потому что в ней различимы элементы высшего психического порядка. Однако, этот порядок не соответствует содержаниям сознания. Он связан с предпосылками или предрасположениями коллективного бессознательного, мифологическими образами, изначальными возможностями представлений. Субъективная перцепция характеризуется значением, привязанным к этому порядку. Она значит больше, чем просто образ объекта, хотя и только для того, для кого субъективный фактор вообще что-то значит. Другому же кажется, будто воспроизведенное субъективное впечатление страдает тем, что недостаточно походит на объект, - и потому не достигло своей цели.
Интровертированное ощущение схватывает скорее истоки физического мира, чем его поверхность. Решающей вещью здесь является не реальность объекта, а реальность субъективного фактора, тех изначальных образов, которые в их целокупности составляют психическое зеркало мира. Это зеркало обладает своеобразной способностью отражения наличных содержаний сознания не в их знакомой и привычной форме, а, так сказать, с точки зрения вечности, то есть примерно так, как могло бы их видеть сознание, которому миллион лет. Такое сознание видело бы становление и исчезновение вещей одновременно с их преходящим существованием в настоящем, и не только это; оно увидело бы, кроме того, что было до их становления и что будет после их исчезновения. Разумеется, это только метафора, но она необходима мне для того, чтобы хоть как-то наглядно пояснить своеобразную сущность интровертированного ощущения. Можно было бы сказать, что интровертированное ощущение передает образ, который не столько воспроизводит объект, сколько покрывает его патиной многовекового субъективного опыта и распространяет мерцающий спет еще не произошедших событий. Здесь голое чувственное впечатление развивается в глубину, простираясь в прошлое и будущее, тогда как экстравертированное ощущение схватывает преходящее существование вещей, открывающееся при свете дня.
Интровертированный ощущающий тип
Преобладание интровертированного ощущения создает определенный тип, отличающийся известными особенностями. Это иррациональный тип, потому что он ориентируется среди потока событий, руководствуясь не рациональным суждением, а просто тем, что случается в тот или иной момент. Тогда как экстравертированный ощущающий тип направляется интенсивностью объективных воздействий, интровертированный направляется интенсивностью субъективного ощущения, вызванного объективным раздражителем. Очевидно, потому и не существует пропорционального отношения между объектом и ощущением, - оно, по-видимому, совершенно произвольно и непредсказуемо. Поэтому со стороны никогда нельзя узнать заранее, что произведет впечатление а что - не произведет. Если бы существовала способность выражения, сколько-нибудь пропорциональная интенсивности его ощущений, то иррациональность этого типа была бы совершенно ошеломляющей. Это и случается, когда, например, индивидуум оказывается творческим художником. Но поскольку такой случай - скорее исключение, то характерное для интроверта затруднение в выражении своего внутреннего мира маскирует и его иррациональность. Наоборот, он может обращать на себя внимание своим спокойствием и пассивностью или разумным самообладанием. Эта особенность, которая часто вводит в заблуждение поверхностное суждение, на самом деле обусловлена его несвязанностью с объектами. Обычно, объект сознательно и не обесценивается вовсе, однако его влияние в качестве раздражителя устраняется и немедленно замещается субъективной реакцией, более не связанной с реальной природой объекта. Конечно, это приводит к тому же результату, что и обесценивание. Такой тип легко может заставить кого-то засомневаться в том, почему тот вообще должен существовать или почему объекты вообще должны иметь какое-то оправдание своему существованию, если все существенное происходило и продолжает происходить без них. Это сомнение может быть оправданным в крайних случаях, но не в норме, так как объективное раздражение абсолютно необходимо для ощущения, но просто производит нечто отличное от того, что внешняя ситуация могла бы заставить ожидать.
Со стороны это выглядит так, как если бы воздействие объекта вовсе не проникало в субъекта. Такое впечатление, в, общем, правильно, поскольку приходящее из бессознательного субъективное содержание, фактически, вмешивается в процесс и останавливает воздействие объекта. Вмешательство может быть настолько внезапным, что кажется, будто индивидуум укрывается за защитным экраном сразу от всех объективных воздействий. В более серьезных случаях такое защитное ограждение действительно имеет место. Даже при очень незначительном увеличении власти бессознательного, субъективный компонент ощущения становится настолько дееспособным, что почти полностью затмевает влияние объекта. Если объектом оказывается человек, то он чувствует себя совершенно обесцененным, тогда как субъект наделяется иллюзорной концепцией действительности, которая в патологических случаях искажается до такой степени, что он больше не способен проводить различие между реальным объектом и субъективной перцепцией. И хотя это жизненно важное различение полностью исчезает только в околопсихотических состояниях, уже задолго до этого субъективная перцепция способна оказывать сильнейшее влияние на мышление, чувство и действие, несмотря на то, что объект еще ясно виден во всей своей действительности. Когда воздействие объекта, - вследствие его особой силы или полной аналогии с бессознательным образом, - все же проникает в субъекта, даже нормальный тин и то будет принуждаться к действию в соответствии с данным бессознательным образцом. Такой поступок обычно носит иллюзорный характер, не имеющий отношения к объективной действительности, и потому вызывает крайнее замешательство. Ибо он сразу вскрывает отчуждающую реальность субъективность этого типа. Но в тех случаях, когда воздействие объекта проникает не полностью, он наталкивается на благожелательный нейтралитет, хотя и не обнаруживающий особой симпатии, однако постоянно стремящейся успокоить и примирить. Слишком низкое немного возвышается, слишком высокое несколько принижается, энтузиазм - охлаждается, экстравагантность - сдерживается, а неординарность подводится под правильную формулу, - и все это для того, чтобы удерживать влияние объекта в необходимых границах. Тем самым этот тип становится опасным для своего окружения, потому что его полная безвредность отнюдь не всегда оказывается выше всяких подозрений. И в таком случае он легко становится жертвой агрессивности и деспотичности других. Такие люди сначала позволяют плохо обращаться с собой, а затем мстят обидчикам с удвоенной тупостью и упрямством в самых неподходящих для этого ситуациях.
Если нет способности к художественному выражению, то все впечатления погружаются вглубь и удерживают сознание в плену своих чар, не давая ему, возможности справиться с их очарованием посредством сознательного выражения. Вообще, этот тип способен организовывать свои впечатления только архаическими способами, потому что его мышление и чувство относительно бессознательны и, стань они даже полностью сознательными, имеют в своем распоряжении лишь самые необходимые, банальные, повседневные средства выражения. Как сознательные функции. они совершенно неспособны к адекватному воспроизведению его субъективных перцепций. Поэтому этот тин необычайно труден для объективного понимания, да и сам он обычно не лучше понимает себя.
Больше всего развитие этого типа отчуждает его от действительности объекта, оставляя во власти субъективных перцепций, ориентирующих его сознание на архаическую действительность, хотя этот факт совершенно не сознается им из-за недостатка компаративного суждения. Фактически, он живет в мифологическом мире, в котором люди, животные, локомотивы, дома, реки и горы представляются либо благожелательными божествами, либо злобными демонами. То, что они представляются ему таковыми, - эта мысль никогда не приходит ему в голову, хотя именно такое действие они оказывают на его суждения и поступки. Он судит и действует так, как если бы ему приходилось иметь дело с такими силами, но начинает замечать это, к своему великому изумлению, только когда открывает, что его ощущения совершенно отличны от действительности. Если он сколько-нибудь склонен к объективным доводам, то сочтет это расхождение нездоровым; если же он, оставаясь верным своей иррациональности, с легкостью наделяет свои ощущения ценностью реальности, то объективный мир становится для него просто игрой фантазии и забавой. Однако до этой дилеммы дело доходит лишь в крайних случаях. Обыкновенно человек этого типа примиряется со своей изоляцией и банальностью мира, который он, сам того не сознавая, сделал архаическим.
Его бессознательное отличается, главным образом, вытеснением интуиции, которая в результате приобретает экстравертированный и архаический характер. Тогда как настоящая экстравертированная интуиция обладает необычайной находчивостью, "хорошим чутьем" на все объективно существующие возможности, эта архаизированная интуиция обладает поразительным чутьем ко всем сомнительным, призрачным, связанным с подлостью и риском возможностям, сокрытым в тени этого мира. Истинные и сознательные намерения объекта для такой интуиции ничего не значат, ибо, взамен, она стремится разнюхать всякий мыслимый архаический мотив, скрывающийся за таким намерением. Поэтому в ней заключено опасное и разрушительное качество, которое резко контрастирует с благожелательной безвредностью сознательной установки. Пока индивидуум не слишком отдаляется от объекта, бессознательная интуиция оказывает благотворное компенсирующее действие на несколько нереалистическую и чрезмерно доверчивую установку сознания. Но как только бессознательное становится антагонистическим, архаические интуиции выходят на поверхность и оказывают свое пагубное влияние, насильственно навязываясь индивидууму и вызывая у него компульсивные идеи самого извращенного толка. Обычно это заканчивается компульсивным неврозом, в котором истерические черты маскируются симптомами истощения.
Интуиция
Интровертированная интуиция направляется на внутренний объект (термин, который можно было бы с полным правом применить к содержаниям бессознательного). Отношение внутренних объектов к сознанию совершенно аналогично отношению к нему внешних объектов, пусть даже они обладают не физической, а только психической реальностью. Они выступают для интуитивной перцепции субъективными образами вещей, которые, хотя и не встречаются во внешнем мире, составляют содержание бессознательного, в особенности, коллективного бессознательного. Эти содержания сами по себе, в чистом виде, конечно, не доступны опыту, - свойство, общее у них с внешними объектами. Ибо подобно тому как внешние объекты лишь относительно соответствуют нашему восприятию их, так и феноменальные формы внутренних объектов являются столь же относительными - продуктами их недоступной (нам) сущности и специфической природы интуитивной функции.
Как и ощущение, интуиция имеет свой субъективный фактор, который подавляется, насколько это возможно, при экстравертированной установке, но становится решающим в интуиции интроверта. Хотя его интуиция может возбуждаться внешними объектами, она интересуется не внешними возможностями, а тем, что внешний объект высвободил в субъекте. Тогда как интровертированное ощущение ограничивается, главным образом, перцепцией - через бессознательное - феноменов иннервации и задерживается на них, интровертированная интуиция подавляет эту сторону субъективного фактора и постигает образ, который вызвал эту иннервацию. Предположим, например, что человек испытывает приступ психогенного головокружения. Ощущение приковывается специфическим характером этого расстройства иннервации, различает все его качества, его интенсивность и течение, отмечает как оно возникло и как прошло, но не выходит за эти рамки к его содержанию, к тому, чем вызвано это расстройство. Интуиция же, напротив, получает от ощущения только импульс к немедленной собственной активности: она заглядывает за "декорации", быстро воспринимая тот внутренний образ, который дал начало этой особой форме выражения - приступу головокружения. Она видит образ шатающегося человека, пораженного стрелой в сердце. Этот образ зачаровывает интуитивную активность; интуиция задерживается на нем и стремится исследовать каждую его деталь. Она прочно держится за это видение, с живейшим интересом наблюдая за тем, как возникшая картина изменяется, развертывается и, наконец, постепенно исчезает.
Таким образом, интровертированная интуиция воспринимает все "закулисные" процессы сознания почти с той же ясностью, с какой экстравертированное ощущение запечатлевает внешние объекты. Поэтому для интуиции бессознательные образы приобретают статус вещей. Но так как интуиция исключает сотрудничество с ощущением, то она не приобретает никакой, или почти никакой, информации о расстройствах иннервации или о физических эффектах, производимых бессознательными образами. Эти образы выглядят как бы отдельными от субъекта, как бы существующими сами по себе, безо всякого отношения к нему. А потому в вышеупомянутом примере интровертированный интуитивный тип, поведись ему испытать головокружение, никогда бы и не подумал, что воспринятый им образ мог бы иметь какое-то отношение к нему самому. Для рассудительного типа такое, конечно, кажется почти непостижимым, но это, тем не менее, факт, на который я часто наталкивался в своих отношениях с интуитивными типами.
Удивительное безразличие экстравертированного интуитивного типа к внешним объектам вполне разделяется интровертированным интуитивным типом, правда, по отношению к внутренним объектам. Подобно тому, как экстравертированный интуитивный тип беспрестанно разнюхивает новые возможности, за которыми он гонится, нисколько не заботясь ни о своем, ни о чужом благополучии, перешагивая через людей и обстоятельства, спешно что-то создавая и тут же, к вечной жажде перемен, разрушая созданное, так и интровертированный интуитивный тип движется от образа к образу, охотясь за каждой возможностью в битком набитом ими чреве бессознательного, но не устанавливая никакой связи между ними и самим собой. Так же как видимый мир никогда не может стать моральной проблемой для того, кто просто ощущает ею, так мир внутренних образов никогда не становится моральной проблемой для интуитивного типа. Как для одного, так и для другого мир являет собой эстетическую проблему, предмет перцепции, "сенсацию". Вследствие этого интровертированный интуитивный тип почти не сознает своего телесного существования или того, как оно воздействует на других. Экстраверт сказал бы: "Действительность для него не существует, он предается бесплодным фантазиям". Перцепция образов бессознательного, производимых в таком неисчерпаемом изобилии творческой энергией, жизни, конечно же бесплодна с точки зрения непосредственной полезности. Но поскольку эти образы репрезентируют возможные взгляды на мир, которые могут дать существование новому потенциалу, то и интровертированная интуитивная функция, среди всех других самая чуждая внешнему миру, так же необходима в целостной психической организации, как необходим соответствующий человеческий, тип в духовной жизни народа. Если бы этот тип не существовал, не было бы и пророков Израиля.
Интровертированная интуиция схватывает образы, возникающие из унаследованных основ бессознательного. Эти архетипы, чья глубочайшая сущность недоступна опыту, являются осадком психического функционирования целой наследственной линии, аккумулированным опытом органической жизни вообще, миллионы раз повторенным и сконденсированным в типах. Следовательно, в этих архетипах репрезентирован весь опыт жизни, имевший место на этой планете с первобытных времен. Чем более частым и сильным был тот или иной опыт, тем более четко сфокусированным он оказался в архетипе. Таким образом, архетип является как бы (заимствуя термин Канта) ноуменом того образа, который интуиция постигает и, постигая, создает.
Так как бессознательное не есть нечто покоящееся подобно психической "Мертвой голове" (т. е. чему-то мертвому, лишенному живого содержания), но сосуществует с нами и постоянно подвергается трансформациям, которые внутренне связаны с главным течением событий, интровертированная интуиция, благодаря своей перцепции этих внутренних процессов, способна поставлять данные, имеющие иногда крайне важное значение для понимания того, что происходит в мире. Интровертированная интуиция может даже с большей или меньшей отчетливостью предвидеть новые возможности, равно как и те события, которые впоследствии действительно происходят. Ее пророческое предвидение объясняется ее связью с архетипами, которые репрезентируют законы, управляющие ходом всех доступных опыту событий.
Интровертированный интуитивный тип
Своеобразный характер интровертированной интуиции, при приобретении ею доминирующего влияния, создает особый тип человека: мистического мечтателя и провидца, с одной стороны, художника и человека с причудами, с другой. Вероятно, художника можно считать нормальным представителем этого тина, склонного ограничиваться перцептивным характером интуиции. Как правило, интуитивный тип останавливается на перцепции; его главной задачей становится перцепция, а если он, к тому же, творческий художник, то еще и придание формы своей перцепции. Однако, человек с причудами довольствуется призрачной идеей, которая формирует и определяет его самого. Как и следовало ожидать, усиление интуиции часто имеет результатом чрезвычайное отдаление индивидуума от реальной действительности, так что он может даже стать полной загадкой для ближайшего окружения. Если он художник, то своим искусством он дарит людям странные, совершенно необычные произведения, мерцающие всеми цветами, одновременно знаменательные и банальные, прекрасные и гротескные, возвышенные и эксцентрические. Если же он не художник, то часто это непризнанный гений, "сбившийся с пути" великий человек, что-то вроде мудрого простака, фигура для "психологических" новелл.
Несмотря на то, что интуитивный тип практически не расположен к превращению проблемы перцепции в моральную проблему, поскольку для этого требуется усиление функций суждения, все же достаточно лишь незначительной дифференциации суждения, чтобы переключить интуитивную перцепцию с чисто эстетической на моральную сферу. Таким образом, создается особая разновидность данного типа, которая по существу своему отличается от эстетической его разновидности, однако остается ничуть не менее типичным представителем интровертированного интуитивного типа. Моральная проблема возникает тогда, когда интуитивный интроверт пытается поставить себя в связь со своим видением, когда он уже не довольствуется простой перцепцией и ее эстетическим оформлением и оценкой, когда он стоит лицом к лицу перед следующими вопросами: что это означает для меня или для мира? Что следует из этого видения в плане долга или задачи для меня лично или для мира? Чистый интуитивный тип, чье суждение вытесняется или находится в плену у перцептивных способностей, напрямую никогда не сталкивается с этими вопросами, поскольку его единственной проблемой является "технология" перцепции. Он находит, моральную проблему невразумительной или даже абсурдной и, по возможности, не позволяет своим мыслям задерживаться на смущающем видении. Этим он отличается от морально ориентированного представителя данного типа. Последний размышляет над значением своего видения и озабочен не столько разработкой его эстетических возможностей, сколько теми моральными следствиями, которые вытекают из внутреннего смысла этого видения. Его рассудительность дает ему возможность понять, хотя зачастую и весьма смутно, что он, как отдельный человек и как представитель рода человеческого, как-то связан со своим видением и что оно не сводится только к воспринимаемому объекту, но изо всех сил стремится принять участие в жизни субъекта. Благодаря этому осознанию он чувствует себя обязанным претворить свое видение в собственной жизни. Но поскольку он склонен полагаться более всего на свое видение, его моральные усилия оказываются односторонними; он делает себя и свою жизнь символической, - адаптированной, это правда, к внутреннему и вечному значению событий, но не адаптированной к современной действительности. Тем самым он лишает себя всякой возможности влиять на эту действительность, ибо остается непонятым. Его язык не тот, на котором говорит большинство, - он стал слишком субъективным. Его аргументам не достает убеждающей силы разума. Он может лишь заявлять или провозглашать. Его голос есть "глас вопиющего в пустыне".
Больше всего интровертированный интуитивный тип вытесняет ощущение объекта, и это окрашивает все его бессознательное, давая начало компенсирующей экстравертированной функции ощущения, отличающейся архаическим характером. В этом случае бессознательную личность можно лучше всего охарактеризовать как экстравертированный ощущающий тип довольно низкого и примитивного порядка. Отличительными признаками этого ощущающего типа являются инстинктуальность и неумеренность в сочетании с необычайной зависимостью от впечатлений, получаемых через посредство органов чувств. Это компенсирует разреженную атмосферу сознательной установки интуитивного типа и придает ей некоторую тяжесть, предотвращая тем самым полное "очищение". Но затем, благодаря принудительному преувеличению сознательной установки, происходит полное подчинение внутренним перцепциям, бессознательное переходит к открытому сопротивлению, давая начало компульсивным ощущениям, чрезмерная зависимость которых от объекта прямо противоречит сознательной установке. Типичная форма невроза - невроз навязчивости с ипохондрическими симптомами, резко обостренной чувствительностью органов чувств и компульсивной привязанностью к отдельным лицам или предметам.
Общий обзор интровертированных иррациональных типов
Два только что описанных типа почти недоступны сколько-нибудь объективному суждению со стороны. Будучи интровертированными, вследствие этого, имеющими незначительную способность или склонность к выражению, они предоставляют другим весьма хрупкую возможность в этом отношении. Так как их главная деятельность направлена вовнутрь, то снаружи не видно ничего, кроме сдержанности, скрытности, безучастия, неуверенности и вроде бы беспричинного смущения. Если что-либо и выходит на поверхность, то обычно это лишь косвенные проявления неполноценных и относительно бессознательных функций. Такие проявления, как и следовало ожидать, вызывают все расхожие предубеждения против этого типа. Соответственно, таких людей большей частью недооценивают или, по меньшей мере, превратно понимают. В той мере, в какой они не понимают себя, - потому что им явно недостает здравого суждения, - они также не в силах понять, почему их постоянно недооценивает общественное мнение. Они не могут увидеть, что их попытки сближения носят, на деле, неполноценный характер. Их зрение очаровано богатством субъективных событий. То, что происходит внутри них, настолько пленительно и обладает таким неистощимым обаянием, что они совсем не замечают банальной истины: то немногое, что они умудряются сообщить другим, едва ли содержит в себе что-то из того, что им самим довелось испытать. Фрагментарный и эпизодический характер их сообщений предъявляет слишком большие требования к пониманию и доброй воле тех, кто их окружает; к тому же их сообщениям недостает той личной теплоты, которая одна и несет в себе силу убеждения. Напротив, эти типы очень часто имеют грубые, отталкивающие манеры, хотя они совершенно не знают, да и не хотят знать об этом. О таких людях судят более справедливо и относятся к ним с большей снисходительностью, когда начинают понимать, как трудно перевести на понятный язык то, что открывается внутреннему взору. Однако эта снисходительность не должна заходить так далеко, чтобы совершенно освободить их от надобности общения с другими людьми. Это лишь причинило бы им величайший вред. Сама судьба готовит им, - быть может, даже больше, чем остальным, - нескончаемую череду внешних трудностей, которые оказывают довольно отрезвляющее действие на тех, кто опьянен внутренним видением. И все же, часто только крайняя личная нужда способна исторгнуть из них обычную человеческую исповедь.
С экстравертированной и рационалистической точки зрения эти типы, пожалуй, самые бесполезные из всех. Однако, рассматриваемые с более высокой точки зрения, они служат живым доказательством того, что этот богатый и разнообразный мир с его бьющей через край и опьяняющей жизнью существует не только вовне, но и внутри. Эти типы являются, по общему предположению, однобокими экземплярами человеческой природы, но они же служат наглядным уроком для тех, кто отказывается слепо следовать интеллектуальной моде своего времени. По своему образу жизни люди этого типа становятся воспитателями и двигателями культуры. Их жизнь учит большему, чем их слова, Именно на примере их жизни и ничуть не меньше на примере их самого большого недостатка - неспособности к коммуникации - мы можем понять одну из величайших ошибок нашей цивилизации, а именно, почти религиозную веру в словесные заявления и безмерную переоценку обучения посредством слов и методов. Ребенок, конечно, может находиться под впечатлением возвышенных речей своих родителей, но неужели люди на самом деле думают, что его воспитывают эти речи? В действительности же ребенка воспитывает жизнь родителей, а то, что они добавляют к этому в виде слов и жестов, в лучшем случае лишь привода-ребенка в замешательство. То же самое относится и к учителю. Однако вера в метод так велика, что коль метод хорош, то уже само его применение, кажется, освящает персону учителя и очищает его от всех пороков. Неполноценный человек никогда не бывает хорошим учителем. Но он может скрыть свою пагубную неполноценность, которая скрытно портит ученика, за прекрасным методом или за столь же ярким интеллектуальным даром речи. Разумеется, ученик более зрелого возраста и не желает ничего лучшего, чем знать новые методы, потому что он уже поражен общей установкой, верующей во всепобеждающий метод. Он уже усвоил, что самый пустоголовый, правильно, - пусть без малейшего понимания, - заучивающий некий метод, и есть лучший ученик. Все его окружение служит зримым доказательством того, что всякий успех и всякое счастье находится во внешнем мире и что нужен лишь правильный метод, чтобы достичь гавани наших желаний. Или быть может, жизнь его религиозного наставника служит доказательством того счастья, которое исходит от сокровища внутреннего видения? Конечно, иррациональные интровертированные типы не являются учителями более совершенной человечности: им недостает благоразумия и этики благоразумия. Однако их жизнь учит другой возможности, возможности жить внутренней жизнью, которой так мучительно жаждет наша цивилизация.
4. Основные и вспомогательные функции
В предшествующих описаниях типов я вовсе не хотел создать у читателей впечатление, будто эти тины вообще сколько-нибудь часто встречаются в таком чистом виде в реальной жизни. Они во многом напоминают гальтоновские семейные фотографии, которые выделяют и накапливают общие и, следовательно, типические черты, тем самым несоразмерно их подчеркивая, при этом индивидуальные, черты столь же несоразмерно сглаживаются. Более тщательное исследование обнаруживает с высокой регулярностью, что кроме наиболее развитой функции, в сознании неизменно присутствует и оказывает соопределяющее влияние другая, менее развитая и потому имеющая второстепенное значение функция.
Повторим для ясности: сознательными могут быть продукты всех функций, но мы говорим о "сознательности" функции лишь в тех случаях, когда не только ее использование находится под контролем воли, но и ее руководящий принцип становится решающим принципом для ориентирования сознания. Так бывает, когда, например, мышление есть нечто большее, чем мысли, приходящие в голову на лестнице, или просто умственная жвачка, и когда ею выводы обладают абсолютной законностью, так что логический результат считается годным и в качестве мотива, и в качестве гарантии практического действия, без подкрепления каким-либо добавочным доказательством. Эта абсолютная верховная сласть всегда принадлежит, эмпирически, только одной функции и может принадлежать только одной функции, потому что равно независимое вмешательство другой функции неизбежно вызвало бы иную ориентировку, которая, по крайней мере частично, противоречила бы первой. Но поскольку существенное условие сознательного процесса адаптации - всегда иметь ясные и однозначные цели, то присутствие второй, одинаковой по силе функции, естественно, исключается. Поэтому вторая функция может иметь лишь второстепенное значение, что и подтверждается на практике. Ее второстепенное значение обусловлено тем, что она не в состоянии, подобно главной функции, законно претендовать на роль абсолютно надежного и решающего фактора и начинает действовать больше как вспомогательная или дополнительная функция. Само собой разумеется, что в роли вспомогательных могут выступать только те функции, чья природа не враждебна господствующей функции. Например, чувство никогда не может действовать в качестве вторичной функции рядом с мышлением, ибо оно по самой природе своей слишком враждебно мышлению. Мышление, если мы хотим, чтобы оно было настоящим мышлением и оставалось верным своему собственному принципу, должно строго исключать чувство. Это, конечно, не отменяет возможности существования индивидуумов, у которых мышление и чувство находятся на одном уровне, обладая для сознания одинаковой мотивирующей силой. Но в этих случаях и речь идет не о дифференцированных типах, а всего лишь об относительно неразвитых мышлении и чувстве. Следовательно, одинаково сознательное или одинаково бессознательное состояние функций есть признак примитивного психического склада.
Опыт показывает, что вторичная функция - это всегда такая функция, чья природа отличается, хотя и не антагонистически, от существа главной функции. Так, мышление, в качестве главной функции, может легко сочетаться с интуицией как вспомогательной функцией или, столь же успешно, с ощущением, но, как уже отмечалось, никогда - с чувством. Ни интуиция, ни ощущение не выступают антагонистами мышления; и нет необходимости абсолютно их исключать, ибо они относятся не к разряду равнозначных к противоположных мышлению функций, каким является чувство, - которое, в качестве функции суждения, успешно соперничает с мышлением, - но представляют собой функции перцепции, оказывающие желанную помощь мышлению. Однако, стоит им только достигнуть одного с мышлением уровня развития, как они тут же вызовут смену установки, которая отныне будет противоречить общей тенденции мышления. А именно, они заменят судящую установку воспринимающей, - и тогда принцип рациональности, обязательный для мышления, будет подавлен в пользу иррациональности перцепции. Отсюда следует, что вспомогательная функция терпима и полезна до тех пор, пока она служит главной функции, не притязая на автономию своего собственного принципа.
Для всех встречающихся на практике типов остается верным правило, что кроме сознательной, главкой функции существует относительно бессознательная, вспомогательная функция, которая по всяком отношении отличается от природы главной функции. Возникающие в результате сочетания представляют хорошо знакомую картину, например, практического мышления в союзе с ощущением, или ведомого интуицией спекулятивного мышления, или художественной интуиции, отбирающей и представляющей свои образы с помощью оценок чувства, или философской интуиции, систематизирующей свои прозрения в понятную мысль благодаря могучему интеллекту, и т. д.
Бессознательные функции также подбираются друг к другу, образуя структуры, коррелирующие с сознательными структурами. Так, коррелятом сознательного, практического мышления может выступать интуитивно-чувствующая установка, в которой чувство заторможено сильнее, чем интуиция. Эти тонкости представляют интерес только для тех, кто занимается практическим лечением таких случаев, но именно это им и следует знать о своих пациентах. Я часто наблюдал, как аналитик, столкнувшись с великолепным образцом мыслительного типа, делает, вероятно, все возможное, чтобы развить функцию чувства прямо из бессознательного. Такая попытка обречена на неудачу, ибо она связана со слишком грубым насилием над сознательной позицией. Окажись даже такое насилие успешным, за ним последует настоящая компульсивная зависимость пациента от аналитика, то есть перенесение, с которым можно покончить опять-таки только жесткостью, потому что, лишившись своей позиции, пациент сделал своей позицию аналитика. Однако, доступ к бессознательному и к наиболее вытесненной функции открывается, так сказать, сам собой и при достаточном ограждении сознательной позиции, если путь развития проходит через вспомогательную функцию, - в случае рационального типа через одну из иррациональных функций. Это открывает перед пациентом более широкую панораму того, что происходит и что может произойти, благодаря чему его сознание оказывается достаточно защищенным от посягательств бессознательного. И наоборот, иррациональный тип нуждается в более сильном развитии представленной в сознании рациональной вспомогательной функции, чтобы достойно выдержать удар бессознательного.
Бессознательные функции существуют в архаическом, животном состоянии и поэтому их символическое проявление в сновидениях и фантазиях обычно представляется как битва или столкновение двух животных или чудовищ.