11. Истинное происшествие
Если же согрешит против тебя брат твой, выговори ему...
От Луки,. 17, 3.
Великая Суббота 1998 года. Девятилитровая бадья с квашней, испестренной крапинками изюминок. Формочки и формы для куличей. В духовке шкворчит свиной оковалок. Митя бродит по кухне, раздувая ноздри: он нюхает свой любимый запах нашпигованной чесноком свинины. Все что-то делают: взбивают, перебирают, чистят, трут, режут. Дорисовывают последние загогулинки на крашеных яичках. И говорят...
Странные речи ведутся сегодня на нашей кухне. Вот хорошо бы нам в пасхальную ночь причаститься. Только чтобы всей семьей. Именно - всей! Пошли же эти разговоры от ребятишек. У них мечта: отстоять всю ночную службу в храме. Они ее ведь никогда не видели! А посмотреть хочется. И еще - причаститься ночью. Это же так интересно: храм, ночь и вдруг - Святые Дары. На Страстной Неделе я, в ответ на эти мечтания, им говорила:
- Тяжело, конечно, стоять так долго ночью. Но ведь можно и посидеть. Найду я для вас в церкви местечко. Подремлете у меня на плече. Это только кажется, что сидя спать трудно. Очень даже просто! Посмотрите, как сладко спят в транспорте взрослые.
- Ой, мама, тогда пойдем!
- А это как наш папа.
И вот пришло утро Великой Субботы, и папа так загадочно роняет нам:
- Я еще не решил.
Ребятишки не отстают, уговаривают:
- Папа, мама, ну, соглашайтесь! Что вы мнетесь?
И вот тут вдруг обнаруживается, что в нашей семье никто не знает, как люди добрые причащаются в Пасху. Молитвенное правило читать обычное? Да, наверно, обычное. А есть можно? Нельзя? А сколько времени нельзя?
- Погодите, - говорит Митя. - Сейчас мы это выясним.
Он бежит в комнату, таща за собой брата, хватает молитвослов с новомодным приложением и начинает его изучать. Дети что-то между собой обсуждают и, наконец, с победным видом возвращаются на кухню.
- Мы все выяснили. У тебя тут как написано? "Не есть с 12 часов ночи"... Значит, делаем так: едим спокойненько до полуночи. А потом начинается церковная служба, и мы все дружненько перестаем есть.
- Митя, - говорю я в ответ, - а что если в данном случае речь должна идти не о той полуночи, которая впереди, а о той, которая уже позади?
- Не есть целый день?! - ужасается сын. - Этого не может быть!
Между тем я начинаю что-то припоминать. Какие-то разговоры... Будто именно так и делают. Но пока я об этом молчу. Потому что мне еще не совсем понятно то, что происходит сегодня в нашей семье.
Дети приуныли. Сидят молча. И вот тут я им говорю:
- Сейчас пойдем в церковь святить куличи. Вот и спросим там у батюшки. Только, пожалуйста, Митя, сделай это сам.
Собрали мы после обеда сумку с пасхальными яствами и пошли. Папа как-то таинственно отмалчивался, не говоря нам ни "да", ни "нет". Это вселяло в нас надежду, а от нее всем на сердце становилось очень весело. В церковь ребята летели как на крыльях: погода славная, вот-вот наступит чудный праздник, мы все вместе пойдем ночью в храм и, наверно, будем причащаться. А дома-то сколько вкуснющей еды наготовлено! Болтали мы всю дорогу без умолку.
Веселый, окрыленный Митя подлетел в храме к батюшке и выпалил:
- Скажите, пожалуйста, а как надо готовиться, чтобы сегодня ночью можно было причаститься? Ночью причаститься?
Двенадцатилетний мальчик получил от священника ответ. Какой-то погасший, растерянный подошел ко мне Митя: сегодня ночью у нас в храме причащать не будут. Я пожала плечами и отвернулась. С освященными куличами мы молча вернулись домой. Услыхав новость, папа хмыкнул и ушел в комнату. Я убрала со стола молитвослов...
А все-таки день-то был славный! То, се, пятое, десятое. Разные домашние дела... Фу, кончились! Я принарядилась и села с ребятишками перед телевизором. Только голова моя работала в каком-то странном направлении...
В эти часы я вспомнила многое. Я ведь знала о том, что в нашем храме в Пасху не причащают. Сама же года три назад слышала это своими собственными ушами: "Причащать не будем, потому что в Пасхальную ночь в храме бывает очень суетно".
Когда я услышала эти слова, то мне показалось, что подо мною покачнулся пол. Я в этот момент чуть не упала. Я ничего не выдумываю, говорю самую настоящую правду: тогда я просто онемела от изумления.
В ближайшие после этого дни я подходила к церкви, глаз на нее не поднимая. Мне казалось, что ее, бедную, кто-то очень сильно обидел. Как бы оскорбил. Мне было стыдно за нас перед нашим храмом. Это чувство в себе я потом поборола, однако примирить в своей душе два понятия - Литургию и непричащение паствы - так и не смогла.
Но как же случилось, что я забыла про все это в Великую Субботу 1998 года? А вот как. Я человек наивный. Подхожу к расписанию в церкви и читаю: "Пасхальная заутреня. Божественная Литургия".
- Ну, вот, - вздыхаю облегченно. - Написано: Литургия. Значит, все нормально. Будут причащать людей. А иначе бы не написали слово "Литургия". Видно, священники передумали. Или что-то изменилось. И вот теперь все нормально.
Я, спокойная, иду себе домой. Думать-то обо всем этом мне не надо. Меня это не касается. Я вот сейчас сказану о себе такое, от 3 Затронутый автором вопрос церковной жизни - его право и его боль. Причащать на Пасху людей просто необходимо! Литургия без Причастия теряет свой смысл. Церковь наша именно это причащение воспевает в словах Пасхального канона: "О Пасха велия и священнейшая, Христе! О Мудросте и Слове Божий и Сило! Подавай нам истее Тебе причащатися в невечернем дни Царствия Твоего!". Боль автора об отсутствии причащения в Пасхальную ночь - не побоюсь сказать - боль Церкви, ее чад, клеточек церковного организма. Мы не дерзнули вносить редакторские правки в авторский текст (он напечатан с самыми незначительными сокращениями). Найдется ли тот, кто бросит камень в сказанное автором с такой болью? ( - прим. Ред.) чего половина моих читателей книгу эту из рук побросает, возопив: "Да что ты нам голову морочишь!" Не знаю, как и сказать... Я ведь изнутри-то церковь пасхальную, праздничную отроду не видывала. Когда-то давно, в юности, было один раз. А вот с тех пор, как я в Бога уверовала, ни разу. Одну меня в церковь никто ночью не пустит. А не одну? Вот постоим мы, вдвоем или с подросшими детьми, около храма, посмотрим на крестный ход, похристосуемся и домой пойдем. Мне нельзя вслед за крестным ходом входить в храм. "Домашнее начальство" не позволяет. Что ж, около храма постоять в чудную Пасхальную ночь - это ли не радость?
Так было до поры до времени. И вот грянула Пасха 1998 года, и двери храма распахнулись перед нами. Я знаю: нынче мы войдем туда вместе со всей церковью. Войдем всей нашей семьей. Это согласовано и утверждено на семейном совете. Мы дождались своего часа. Да, но там-то нас ждет какая-то странная Литургия. Я никогда не видывала такой: это Литургия, за которой Божий народ не причащают. И упоминаний-то о таком Богослужении я нигде не встречала! Что же это такое?
Мне потом объяснили:
- Это традиция, оставленная нам Церковью синодального периода. Так было в царской России. В пасхальную ночь тогда народ не причащали.
Как?! С трудом сдержав движение лицевых мышц, я мысленно разинула от удивления рот. Значит, за этими пышными описаниями пасхальных торжеств у Гоголя, Шмелева и других - пустота? Как же я сама не обращала внимания на это раньше: в воспоминаниях о дореволюционной России нет упоминаний о причастившихся в эту ночь людях. Но, видимо, здесь опять сказалось какое-то чудесное воздействие на меня слова "Литургия". В моей голове не помещается мысль об Евхаристической Чаше, утаенной в алтаре.
По дороге в храм ребятишки подпрыгивали от удовольствия. Все в эту ночь им удалось испытать: шествовали вокруг церкви, толпились у крыльца, вступили в храм. Вот дети прошли в крестном ходе, сразу за священниками, вперед. Ну, что делать? Надо теперь лезть за ними. Чтоб они нас видели. "Пропустите, пожалуйста, боимся потерять детей. Они впереди", - так шептала я, а сама все лезла и лезла вперед, таща за собой мужа. Наконец, добралась: вижу лица детей, машу им из толпы рукой. Все, мы у ступеней. Я начинаю смотреть вокруг. Я размышляю. О Церкви, о себе, обо всех нас.
Праздник... Да, это праздник. Здесь красиво, светло, торжественно. Гремит хор. Ну, с хором-то для меня все по-прежнему: "пели бы попонятнее", так я бы мысленно всех певчих "облобызала". Маловато я понимаю в их пении, а раз так - значит, в голове у меня несутся свои мысли, свои молитвы. Мне скажут: "Выставилась тут в поношение всей Церкви". Ну, что ж. Полезное, кстати, дело: всмотреться в одну из овечек Божьего стада, со своим духовным поиском, со своим недоумением и - со своей обидой.
Вот - я сказала это слово: обидой. Нас оттолкнули. Нас обидели. Оказалось, что мы Церкви-то не нужны... Но ведь это неправда! Роскошное, питающее мой дух чувство: я, как блудный сын, всегда нужна Отцу. Он рад и малому слову моего покаяния, моей любви, обращенной к Его Сыну. И вот сейчас, в Праздников праздник, я недоумеваю: кто же меня оттолкнул?
Опять я слышу чей-то возражающий голос:
- Сколько раз Церковь Христова звала тебя: "Со страхом Божиим и верою приступите..." Где ты тогда была? Не лги, что на твоем пути был только мужний запрет. Была еще и лень, и трусость, и сомнение, и забота мира сего. Ты не вела своих детей в праздник, потому что не считала это нужным. Так было и раз, и два, и три... Сто раз так было! Что ж ты сейчас закатываешь истерику по поводу традиции, утвердившейся в нашей Церкви? Скажи, как тебя учат: "Не достойна", и отойди в сторонку. Стой и радуйся Пасхе!
Да, это я могу. Мне скажут: "Встань на колени", - я встану. "Посыпь голову пеплом", - посыплю. Но все это я сделаю с чувством равенства со всеми членами Церкви Христовой. То, как можно захотеть спасти для вечности подобное мне создание, я вообще не понимаю. Сам замысел спасения кажется мне просто фантастичным. С этой точки зрения я, конечно, хуже всех. Уж свою-то душонку я знаю. Другие наверняка лучше меня. И вот те, кто служат в алтаре, из числа самых лучших. Но почему они в Пасхальную ночь не допустили к Чаше моих детей?
Стоя в Пасхальную ночь у ступеней алтаря, я почему-то все время озиралась на праздничную толпу. Я ее разглядывала. Вообще-то понятно почему... Тем Великим Постом я впервые обнаружила в своей душе тень настоящей приязни к верующим в храме. Под многолетним натиском подался, наконец, мой критицизм, моя насмешливость в отношении людей, не похожих на меня. И сейчас, озираясь по сторонам, я просто купалась в той симпатии, которую испытывала ко всем вокруг. Люди были очень красивы! Наши церковные старухи, их внуки, все эти женщины, мужчины... На лицах людей не было ни тени сомнения или недовольства. Им говорили: "Миром Господу помолимся"... И Святая Русь ласково отвечала на этот молитвенный призыв. А я - я так не могла.
Вот читают с амвона пасхальное послание св. Иоанна Златоуста. "Приходите, приходите все!" - гремит торжественный голос, но я-то знаю, что это говорится понарошку. Вот мы, держась в своей семье друг за дружку мертвой хваткой, приплелись, наконец, в этот виноградник, но нам будто сказали: "Приходите послезавтра. У нас сегодня неприемный день".
Глаза мои отказываются видеть все это. Вот закончится сейчас заутреня, начнется Литургия, и я, наверно, заплачу. Молиться я не смогу совсем...
И вот в этот момент, в промежутке между заутреней и Литургией, над моим ухом вдруг раздался родной голос: "А что мы здесь стоим? Пошли лучше домой". Я обрадовалась: "Пошли". Мы долго уговаривали детей, упрямо твердивших нам: "Нет-нет, мы будем до конца".
Придя домой, мы посидели за столом. Посмотрели в телевизоре на Божественную Литургию, за которой причащали Божий народ. Потом легли спать. Оставшись одна, я сказала Богу:
- Мы хотели к Тебе, Господи, но нас не пустили.
Придет время, и мои дети вырастут. Я скажу им:
- Не бойтесь остаться с теми, кто отвергнут людьми. Быть среди обиженных, угнетенных, отвергнутых - огромное преимущество. Потому что таковых любит Господь Бог. И помните: мытарь от церковного порога уходит более оправданным, чем фарисей.
В ту ночь я с горькой улыбкой вспоминала свой давнишний призыв: "Не гоните детей от Распятия". Когда я писала это в "Двух свечах", то имела в виду как маленьких, так и больших. Кто же гонит Божьих детей? Кто отделил в Пасхальную ночь пастырей от паствы? Не могу разглядеть, кто это? Это предания ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, законы ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ, уставы ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ. Мы мучаем себя ими... Предания человеческие, принятые с благоговением, как закон Божий, мешают нам любить друг друга. На нас напяливают тесную, некрасивую, побитую молью одежду, а мы все выскальзываем из нелюбовных рук.