1. Церковь и мир

"Итак идите, научите все народы...", - говорит Господь (Мф. 28.19). Церковь озабочена индивидуальными душами, но также и национальными общностями. В силу исторических обстоятельств Церковь может находиться в центре существования, но может также быть отодвинутой на периферию народной жизни; однако она не может отказаться от своей теократической миссии, не изменяя своей собственной природе. Соль жизни - она солит все события, придает ценность каждой эпохе, обнаруживает ее скрытое значение. "Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое я говорил, оно будет судить его в последний день" (Ин. 12.48). Церковь и есть это Слово, которое пребывает в мире как его непосредственный суд.

Всякий народ усваивает себе некую миссию, строит себя в соответствии с ней, но эта миссия встречается с замыслом Божьим. Притча о талантах показывает, что никакой труд никогда не теряется в мире; если один из служителей отказывается исполнять дело, его поручают другому, но тогда происходит опасная задержка.

Всякая власть от Бога может быть извращенной, но существует только в отношении к Абсолюту. Это фундаментальное отношение сохраняется даже при сознательном его отрицании как неминуемый суд, который отвергает всякую нейтральность. Историческое явление не может освободиться от посылок, заданных его "предназначением"; трансисторический коэффициент уже сообщает ему положительное или отрицательное значение. Вот почему, несмотря на свою кажущуюся простоту, такие слова, как: Воздавайте Кесарю кесарево, а Божие Богу, требуют проявления непоколебимой веры.

Государство, общество, цивилизация или культура не становятся Церковью, но свершаются, исполняются в Церкви, рождаются в своей собственной истине. Всякий манихейский или несторианский дуализм, так же как и анемичное монофизитство, должны быть полностью и окончательно отвергнуты; иначе мы теряем живую нить библейской мысли и увязаем в песке еретических построений. Евангелие заявляет категорически, что человеческое существование во всей своей полноте подчинено единственной и единой цели: Царствию Божьему. Общественная жизнь может созидаться только на догмате: христианство есть подражание природе Божьей (св. Григорий Нисский)1. Когда служители добра ослабевают, за то же самое задание берутся силы другого рода, противоположного знака, и тогда возникает путаница. Евангельское повеление "искать Царствия Божия" секуляризуется и вырождается в утопии о земном рае. Грозный тоталитаризм апокалипсического зверя вырисовывается на фоне копошащихся человеческих коллективов. В настоящее время христианство уже не является действующим агентом истории, но беспомощным зрителем процессов, которые ускользают от его влияния и рискуют свести его к размерам и значению замкнутой секты, не участвующей в судьбах мира. Социальные и экономические реформы, освобождение и эмансипация народов и общественных классов осуществляется силами этого мира, далекими от Церкви.

* * *

В истории вопрос равновесия между духовной и светской властями разрешался по-разному. В средние века папа римский держал в своей руке оба меча; Реформация передала их в руку князя. Православие дало один меч патриарху, а другой императору, причем единство цели создавало единство обеих властей.

В этом заключается знаменитая "византийская симфония", о которой говорится в VI новелле Юстиниана (VI век). Духовная власть Церкви и светская власть государства представляет собой два дара одной и той же воли Божьей, тем самым предопределяется их согласие, симфония. Государство защищает честь Церкви, а Церковь вдохновляет начала общественной жизни; Церковь является компасом, который дает направление, а государство держит руль, управляя конкретной жизнью народов. В Эпанагоге XV века их соотношение уподобляется единству тела и души. Император управляет телом, а патриарх - душой. Педагогическая забота о христианизации народной жизни, проникновение света Христова во все ее области (проникновение - как следствие христианской веры) органически вытекает из христианской антропологии. С небывалой до сих пор силой священное наследие апостольской миссии тяготеет над исторической реальностью настоящего времени. Православные народы получили в Крещении внутреннюю форму - душу, вышедшую из купели, и они уже не могут, хотят они этого или нет, избавиться от нее; за исключением случаев чудовищного перерождения, структура самой души атеиста остается мистической. Трагическим образом, в силу недавних событий, церковное Благовестие оказалось приостановленным; но возможно это совершилось именно для того, чтобы в близком будущем лучше выразить то, что никогда еще не говорилось, и то, что уже не зависит от исторических форм; чтобы сказать это с такой мощью, которая может порождаться только свободой2. Современная ситуация значительно изменила исторический контекст проблемы. В силу обстоятельств почти везде Церковь живет в отделении от государства. Она приспосабливается к этому новому положению, внутренне не утрачивая своей вселенской, всеохватывающей миссии,неотделимой от ее природы. Ноеетеократизм все больше интериоризируется. Церковь видит себя вездесущей как совесть, голос которой звучит свободно и обращается к свободе, помимо какой-либо секулярной необходимости. Если она теряет возможность непосредственного участия в жизни общества, не располагая эмпирическими средствами государства, то она в свою очередь выигрывает в моральной силе благодаря полной независимости, которую обрело ее Слово. В атмосфере безразличия или открытой враждебности, особенно в условиях конкуренции в деле строительства человеческого Града, Цер-ковь может опираться лишь на здравые части общества, на народ Божий". В любом случае Церковь сильнее, чем когда бы то ни было, сознанием универсальности, вселенскости своего призвания. Государство и общество остаются по-прежнему полем ее миссии, потому что их природа имеет религиозный характер. Во всякий момент истории неотвратимо ставится вопрос о выборе между сатанократией и теократией, а сегодня более чем когда бы то ни было в связи со все более отчетливой кристаллизацией обоих Градов. Речь идет не о социологическом прагматизме и конформизме, но о догматическом вопросе, и следовательно, никакая сектантская и отвлеченная теология не может ничего изменить в правиле, вытекающем из веры.

Падение ничего не изменило в первоначальном замысле Воплощения; только "слишком человеческий" подход старается умалить, редуцировать, притушить взрывные тексты Священного Писания. Эсхатология ничего не отнимает у реальности истории; наоборот, именно она ставит проблему в собственно историческом смысле, но уже во всей ее широте. И именно монашеский максимализм сильнее всего оправдывает историю. Потому что тот, кто не соглашается на этот максимализм, на немедленный конец, на внезапный переход в будущий зон, берет на себя всю ответственность и вынужден строить историю позитивно, то есть как сферу, которая из своих собственных глубин преобразовывается в Царствие Божье. Всякая остановка и удобное устройство в исторической реальности немедленно судится монашеским радикализмом; его "соль" сжигает бесплодие того, что "слишком человеческое" и что забывается в своих "маленьких бесконечностях". Впрочем, история сама не терпит своих собственных пустот; выбитая из колеи, она создает утопии-заменители. Ее неумолимый ход приводит к апокалипсическому итогу, потому что на карту поставлено не только человеческое, но Богочеловек и Его Царство. Ницше совершенно прав, когда говорит, что человек сам по себе есть категория, которая должна быть преодолена, и это возможно лишь в том, что за пределами чисто человеческого: в демонизме или в святости. И он логически приходит к определению двух возможных безумий: нужно стать безумным, чтобы принять вечное возвращение Ницше, так же, как нужно быть безумным, чтобы принять "безумие Креста" апостола Павла. Сама история ставит проблему эсхатологического человека.

Всякий великий грешник - как и разбойник, распятый по правую сторону от Христа, - может немедленно обратиться к эону вечности. Напротив, беззаконный распадается сам и разлагает существование в субъективном временном - адском. И тот, и другой посредством своего существования приближают конец, а то, что в промежутке, попадает в категорию "соломы истории", в теплохладность, о которой говорится в Апокалипсисе: "Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих" (Откр. 3.15-16). Святые, герои и гении истории в пределе восходят к единой и единственной реальности. Подлинное искусство, икона, литургия, истинное творчество во всех своих формах - все это уже рай; напротив, всякий культ испорченности разлагается в немедленном аде; это - преимущество апокалипсических времен, которые делают видимым то, что скрыто. Здесь, если зло является постоянной величиной, дурной бесконечностью, то Царствие Божье - это постоянный рост, актуальная бесконечность.

* * *

Омовение ног (тринадцатая глава Евангелия от Иоанна) - является символическим действием, которое делает ощутимым любовь Божью и, как прелюдия, ведет к Тайной Вечери и далее к возгласу Христа: "Свершилось". Картина поражает своей крайней напряженностью. Церковь, со Христом в центре, образована вокруг мессианской вечери; напротив нее находится антицерковь - Иуда, в которого вошел Сатана, сделав из него свое селение; а между этими двумя полюсами лежит мир.

В речи Иисуса есть странное отступление; Его слова о предательстве Иуды внезапно прерываются, и то, что Христос возмутился духом, подчеркивает важность этих слов. Взгляд Христа, переходящий от одного полюса к другому, от Церкви к антицеркви, останавливается на судьбе мира, на том, что "в промежутке", и слова, которые Христос произносит, являются, быть может, самыми серьезными, которые были когда-либо сказаны Церкви: "...принимающий того, кого Я пошлю, Меня принимает; апринимающий Меня принимает Пославшего Меня" (Ин. 13.20). Если мир, человек, наш собеседник принимает кого-то из Церкви, одного из нас, он уже вовлекается в это постепенное движение общения, он уже не находится вне его священного круга. Судьба мира зависит от отношения Церкви, от ее искусства сделать так, чтобы ее приняли, от любви ее святых и от их радости. В первой главе Первого соборного послания Иоанна Богослова Любовь Божья "была от начала": она предшествует всему, она трансцендирует всякий ответ. В своей глубине любовь является бескорыстной, как радость друга жениха, как радость, которая существует сама собой, подобная чистому воздуху и солнечному свету, радость "априорная", для всех. В четырнадцатой главе Евангелия от Иоанна (ст. 28) Иисус учит своих учеников радоваться великой радостью, причины которой лежат за пределами человеческого, в объективном существовании Бога. Именно в этой чистой и прозрачной радости - спасение Мира.