III Убийство отца

Но если борьба с драконом означает инцест с матерью, тогда что же означает убийство отца, особенно в связи с тем, что мы представили борьбу с драконом и инцест с матерью как допатриархальные, то есть, не связанные с патриархальной формой общества или с патриархальной семьей? Если дракон, как считали Фрейд и ранний Юнг, символизировал не страх перед отцом, преграждающий путь к матери, а скорее саму ужасную мать, тогда мы должны объяснить, почему борьба героя связана с убийством отца.

Опасности бессознательного, его раздирающий, разрушающий, пожирающий и кастрирующий характер противостоит герою в виде чудовищ, зверей, великанов, сверхъестественных фигур и так далее, которых он должен победить. Анализ всех этих образов показывает, что они гермафродитичны и, как уроборос, обладают мужскими и женскими символическими качествами. Соответственно, против героя выступают оба его Первых Родителя, и он должен побороть как мужскую, так и женскую части уробороса. Сведение всех этих образец к фигуре отца — это своевольное и насильственное искажение фактов. Положение героя предполагает намного более сложные «родительские взаимоотношения», чем допускает упрощённый семейный роман Фрейда. Тип героя, представленный, например, Гераклом, которому помогает его отец и преследует злобная мачеха нельзя интерпретировать в соответствии со схемой пригодной для мифа об Эдипе.

Прежде чем мы сможем интерпретировать убийство отца, необходимо фундаментально прояснить отцовский принцип.

Структура "отца", как личностного так и трансперсонального, Двусторонняя, также как и структура матери: положительная и отрицательная. В мифологии рядом с созидательным, положительным отцом стоит разрушительный, отрицательный отец, и оба образа отца так же живы в душе современного человека, как и в проекциях мифологии.

Однако между отношением Эго к отцу и образу отца и его отношением к матери и к образу матери существует различие. Его значение для мужской и женской психологии не следует недооценивать По отношению к Эго образ матери имеет как плодотворный, так и разрушительный аспект, но сверх того он сохраняет определенную и неизменность и непреложность. Хотя он двойственен и может принимать множество форм, для Эго и сознания он всегда остается миром начала, миром бессознательного. Поэтому в общем мать представляет инстинктивную сторону жизни. По сравнению с меняющимся состоянием Эго и сознания она оказывается постоянной и сравнительно неизменной, независимо от того, хорошо это или плохо, полезно и плодотворно или же пагубно и ужасно. В то время как Эго человека и его сознание за последние шесть тысяч лет изменились кардинально, бессознательное, Мать, представляет собой психическую структуру, определившуюся навечно и почти неизменную. Даже когда образ матери принимает характер духовной матери, Софии, он сохраняет свою неизменность, ибо является олицетворением вечного и всеобъемлющего, исцеляющего, поддерживающего, любящего и спасающего принципа. Он вечен в том смысле, , что совершенно отличается от того, в котором вечен образ отца. Трансформации и развития в созидательной основе в бессознательном символизме всегда связываются с мужской подвижностью и динамизмом в том виде, как они выражены в Логосе-сыне. По сравнению с ним, движущей силой и движимым элементом, София по матерински неподвижна. Это ясно раскрывается в современной психологии, где архетип матери заслоняет значение реальной матери намного больше, чем значение отца. Образ матери меньше обусловлен временной и культурной структурой.

С другой стороны, наряду с архетипическим образом отца, o6paз земного отца также имеет значение, хотя оно в меньшей степени обусловлено его собственной личностью, чем характером культур и меняющимися культурными ценностями, выраженными в нем. Существует значительное сходство между фигурами матери первобытной, классической, средневековой и современной эпох; они остаются слитыми с природой. А фигура отца меняется в зависимости от типа культуры, которую он представляет. Хотя в этом случае также заднем плане стоит неопределенная архетипическая фигура родного отца или бога-творца, она является пустой формой. Она полняется только образами отца, меняющимися с развитием туры. Как пишет Ван дер Лее:

«Когда, например, мифы называют бога "Отцом" они делают это не на основе действительного существовавшего отцовства, а устанавливается образ отца. К нему должна приспособится каждая конкретная фигура отца» [1]

Мужской коллектив, посредством создания мифов определяющий архетипический образ отца, придает видимой форме архетипа решающий характер и окраску, в зависимости от культурной ситуации. Наше утверждение о том, что есть существенная разница между образом отца и образом матери, самым удивительным образом подтверждает и дополняет одно из центральных открытий Юнга, а именно: психологию анимы мужчины и психологию анимуса женщины.[2]

Эмпирический факт, прежде очень трудно объяснимый — что бессознательное женщины наполнено множеством мужских враждебных фигур духа-анимуса, в противоположность единственной двуликой фигуре души-анимы в бессознательном мужчины, теперь становится более понятен. Культурное многообразие того, что мы назвали "небом", то есть многочисленные образы отца-мужа, известные человечеству, оставили свой отпечаток на бессознательном восприятии женщины, точно так же как на бессознательном восприятии мужчины оставил отпечаток целостный образ матери-жены.

В допатриархальные времена мужчины и старейшие представляют "небо" и передают коллективное культурное наследие своего времени и поколения. "Отцы" выступают как представители закона и порядка, от самых первых табу до самых современных правовых систем; они передают высочайшие ценности цивилизации, в то время как матери контролируют высочайшие, то есть глубочайшие ценности жизни и природы. Таким образом, мир отцов — это мир коллективных ценностей; он историчен и связан с колеблющимся уровнем сознания и культурного развития группы. Господствующая система культурных ценностей, то есть канон ценностей который придаёт культуре её специфический облик и её стабильность, имеет свои корни в отцах, зрелых мужчинах. Они представляют и укрепляют религиозную, этическую, политическую и социальную структуру коллектива.

Эти отцы являются стражами мужественности и осуществляют контроль над всем образованием. То есть, их существование не чисто символическое; как столпы порядков, которые олицетворяют культурный канон, они контролируют воспитание каждого индивида и удостоверяют его совершеннолетие. Не имеет значения, что собой вставляет этот культурный канон, определяют ли его законы и табу племени охотников за головами или законы христианских наций. Отцы всегда следят за тем, чтобы внушить молодежи текущие ценности, и за тем, чтобы к взрослым были причислены только те кто разделяет эти ценности. Защита канона ценностей, унаследованного от отцов и упроченного воспитанием, проявляется в психической структуре индивида как "сознание".

Этот отцовский авторитет, необходимость которого для культуры и развития сознания не подлежит никакому сомнению, отличается от материнского тем, что по существу он относителен, обусловлена своим временем и поколением, и не имеет абсолютного характер материнского авторитета.

В обычные времена, когда культура стабильна, а отцовский канон остается в силе на протяжении поколений, отношения отец-сын стоят в передаче этих ценностей сыну и внушении их ему после той как он пройдет испытания вступления в зрелый возраст. Такие времена и сопутствующая им психология отличаются отсутствием проблемы отец-сын или лишь незначительным намеком на нее. Нас не должны вводить в заблуждение иные обычаи нашего собственного "исключительного" века. Стабильной культуре свойствено монотонное однообразие отцов и сыновей. Это однообразие означает только то, что отцовский канон обычаев и порядков, делающих юношей взрослым, а отца старым, имеет бесспорное господство, так что юноша так же естественно совершает предписанный переход к совершеннолетию, как отец — к старости.

Однако здесь существует одно исключение, и этим исключении является творческий индивид — герой. Как говорит Барлах, герой должен "пробудить спящие образы будущего. Необходимо, они вышли из ночи и придали миру новый и лучший облик". неизбежно делает героя разрушителем старого закона. Он является врагом старой правящей системы, старых культурных ценностей существующего суда совести, и таким образом неизбежно вступает в конфликт с отцами и их представителем, собственным отцом.

В этом конфликте "внутренний голос", веление надличностного отца или архетипа отца, который желает, чтобы мир изменился вступает в противоречие с собственным отцом, охраняющего ста порядок. Больше всего мы знаем об этом конфликте из Библии истории о велении Иеговы Аврааму: "Пойди из земли твоей от родства твоего и из дома отца твоего, и иди в землю, которую я укажу тебе" (Бытие, 12:1). Мидраш[3] толкует это так, что Авраам должен уничтожить богов своего отца. Проповедь Иисуса представляет собой всего лишь продолжение того же самого конфликта, который повторяется в каждой революции. Противоречит ли новая истина Бога и мира старой картине или собственному отцу — - значения не имеет отец всегда представляет старый порядок, а, следовательно, и старую картину, в его нынешнем культурном каноне.

Если придерживаться точки зрения Ранка, то можно начать с двух утверждений. Первое — что герой является ребенком аристократических родителей, обычно сыном царя. Это, между прочим, верно лишь отчасти, потому что множество героев и спасителей имеют "низкое" происхождение — а второе говорит о том, что отец всегда получает предупреждение. Кроме того, имеют место необычные обстоятельства рождения героя, то, что его зачинает бог и рождает девственница. Теперь мы можем понять, что говорят нам символы и мифы относительно неотъемлемой сущности героя. Непорочная мать, прямо соединенная с богом, устанавливающим новый порядок, но лишь косвенно связанная с мужем, рождает героя, которому предназначено ввести в действие новый порядок и уничтожить старый. Поэтому героя часто "изгоняют" вместе с его матерью, потому что пророчество провозглашает, что ее ребенок возьмет в свои руки власть старого царя.[4]

Происхождение героя из царствующего рода символично для борьбы за систему правления, ибо на самом деле именно за это и идет борьба. Важное отклонение от общей мифологической схемы — история о Моисее. Фрейд[5] тщетно пытался интерпретировать ее в редуктивном ключе.

Как правило, отец-царь выгоняет героя в детском возрасте из Царствующего дома, только для того чтобы позднее он с триумфом восстановил там свое положение. В истории о Моисее ситуация несколько иная. Во-первых, он не сын царя, а найденыш. Во-вторых, хотя фараон, мифологический страшный отец, в высшей степени заинтересован в убийстве героя-ребенка — в убийстве перворожденного — ему не только не удается сделать это, но Иегова, надличностный отец, с помощью дочери фараона и в противоречии с мифологической схемой, снова помещает ребенка-спасителя в чуждую систему правления. Он должен быть изгнан из нее, а затем ниспровергнуть ее. В этом иудейском варианте родство с собственным отцом Амрамом — сохраняется в утвердительном смысле, но только как второстепенный момент. Реальная причина того, почему протеже Иеговы помещается в семью бога-царя Фараона, состоит в том, что это выявляет надличностное значение конфликта, уже проявившегося в рождении героя.

Аналогичную ситуацию мы находим в мифе о Геракле, хотя он взят из другой культурной сферы и из другого уровня бытия. Здесь злобный отец-царь Эвристей в союзе с ревнивой мачехой, богиней Герой, навязывает Гераклу ряд задач. Герой выполняет их с помощью своего божественного отца Зевса.

Именно преследования и опасности со стороны ненавистной фигуры отца, делают его героем. Препятствия, воздвигаемые на его пути старой патриархальной системой, становятся внутренними побудительными мотивами героизма, и, в том, что касается убийства отца, Ранк совершенно прав, когда говорит, что "героизм заключается в победе над отцом, провоцирующим изгнание героя и ставящим перед ним ряд задач". В равной мере верным будет сказать, что герой, "решая задачи, которые отец навязывает ему, чтобы уничтожить его, из недовольного сына превращается в ценного для общества реформатора, победителя чудовищ-людоедов, опустошающих провинции, первооткрывателя, основателя городов и фигуру, несущую с собой культуру". Но лишь приняв во внимание надличностный задний план, мы подходим к интерпретации, по достоинству оценивающей героя как вершителя человеческой истории и видящее в мифе о герое великое прототипное событие, почитаемое всем человечеством.

Это — не покорный жене страшилище-отец, на правах отца семейства выгоняющий своих сыновей, чтобы защитить себя от насилия со стороны своего потомства, быстро растущего и жаждущего власти; не злобный царь, отправляющий своего сына убить чудовище, которым является он сам, в чем хочет нас убедить нелепая психоаналитическая интерпретация. Нет, сражение с драконом каким мы видим его сейчас, представляет собой совершенно иную картину.

Следует иметь в виду фигуры двух отцов и двух матерей. "Злобный царь", или фигура собственного отца представляет старую правящую систему и посылает героя на борьбу с чудовищем — Сфинксом, ведьмами, великанами, дикими зверями и т. д. — в надежде на его гибель. Сражение с драконом является борьбой с уроборической Великой Матерью, с бессознательным. Герой может легко уступить ему, потому что в нем локализовано беспокойство Эго; угроза бессилия. Однако, с помощью божественного отца, герой уничтожает чудовище. Его высшая сущность и благородное происхождение одерживают победу и утверждают себя. Крах, который прочит ему отрицательный отец, способствует его славе и провалу юге отрицательного отца. Таким образом, изгнание старым царем а сражение героя и убийство отца явно связаны между собой. Они образуют необходимый канон событий, символически и фактически вызванный самим существованием героя — как человек, несущий новое он должен разрушить старое.

Рядом с ним стоит хорошая мать в образе его собственной матери и сестра-девственница, либо слитые воедино, либо как две отдельные фигуры. В критической ситуации в качестве помощника может вмешаться божественный отец, или же он может оставаться в ожидании за кулисами. В ожидании, потому что он признает свое подлинное отцовство, только если герой выдержит испытание, точно так же как Гор мог быть признан настоящим сыном Осириса только после того, как победил Сета. Таким образом, ожидающего и испытывающего божественного отца можно легко спутать с отрицательным отцом, ибо фигура отца, отправляющего сына навстречу опасности, допускает двоякое толкование и имеет как личностные, так и безличные характеристики.

Но инструментом нового проявления отца-бога всегда выступает герой как несущий с собой новое. В нем патриархальные боги борются с. Великой Матерью, боги приходящие с богами местными, Иегова с богами язычников. По существу, это борьба между двумя образами бога или группами богов, где старый отец-бог защищает себя от нового сына-бога, а старая политеистическая система противится захвату власти новым монотеизмом, примером чему служат архетипические войны богов.

Картина становится более сложной, когда герой перестает быть инструментом богов и начинает играть свою собственную независимую роль как человек, и когда в конце концов в современном человеке он становится полем сражения сверхличностных сил, где человеческое Эго вступает в схватку с божеством. Как нарушитель старого закона, человек становится противником старой системы, несущим с собой новую, которую он дарует человечеству против воли старого бога. Самый типичный пример этого — похищение огня Прометеем; еще один — история о Рае в интерпретации гностиков. Здесь Иегова -- мстительный старый бог, в то время как Адам, в союзе с Евой и змеей, выступает как герой, передающий человечеству новые знания. Но он является также и сыном нового отца-бога, спасителем. Он создает новую систему Как и во всех гностических системах, он является сыном неизвестного высшего бога и должен принять на себя борьбу со старым.

Теперь мы должны предпринять попытку проанализировать результаты столкновения героя с "Ужасным Мужчиной".

Как мы говорили, герой сражается с гермафродитической фигурой уробороса. В космической проекции небесных сражений в самом начале мы находим борьбу света и тьмы, где тьма ассоциируется с рядом символических компонентов, а свет всегда отождествляется Я с героем, будь он лунным, солнечным или звездным. Однако пожирающая тьма с одинаковой легкостью может выступать как в жене - в такой форме в качестве Тиамат, хаоса и т. д., так и в мужской форме в качестве чудовища, подобного Сету или волку Фенриру.

Таким образом, все пожирающие детей фигуры отцов символизируют мужской аспект уробороса и мужскую отрицательную сторону Первых Родителей. В этих фигурах акцент ставится главным образом на пожирающую силу, то есть на утробную полость. Даже когда? позднее, при патриархате, они появляются как фигуры подлинных Ужасных Отцов, например, Кронос или Молох, их уроборический характер просматривается до тех пор, пока символизм принятия пищи находится на переднем плане, а, следовательно, и их близостей к Великой Матери.

Точно так же фаллическо-хтонические божества земли и моря являются, как правильно определил Бахофен, просто спутниками Великой Матери. Для Ипполита Великой Матерью была Афродит для Персея — Медуза, и в обоих этих мифах Посейдон, хотя выступает как независимый бог, остается инструментом разрушительной воли Великой Матери.

Ранняя стадия, на которой мы встретились с томной фигурой юноши, героем Эго-сознания, и которую мы описали как стадию подчинения власти Великой Матери, в действительности включает в себя две стадии: первая, когда обреченный и скорбный герой вступает Великой Матери; вторая, когда его сопротивление увеличивается, и он оказывается в безнадежной ситуации конфликта. Вторая стадия возрастающего сопротивления соответствует нарцисическому отходу от Великой Матери, и именно в этот момент на смену пассивной судьбе быть кастрированным и сведенным с ума приходит активная самокастрация и самоубийство.

Растущая мужественность юного героя теперь воспринимает разрушительную сторону Великой Матери как нечто мужское. Это жестокие спутники, с которыми связаны разрушительные элементы камень и железо,[6] приносят в жертву юного сына. В мифологии эта сторона проявляется как темная, убийственная мужская сила, как дикое животное, в особенности вепрь, который сродни свинье, символу Великой Матери, но позднее она проявляется как мужчина, её супруг-воин или как жрец, выполняющий кастрацию. В этот момент начинается восприятие мужчиной самого себя, например принесение его в жертву в качестве мужчины другим мужчиной старых обрядах плодородия. Когда с ростом самоосознания он понимает свое отношение к противнику, а жертвуемый осознает свое тождество с совершающим жертвоприношение, и наоборот, до этого космическое противоположение света и тьмы начинает восприниматься как противостояние человеческих или божественных близнецов, а длинная череда случаев братской вражды в мифологии открывается ссорами между Осирисом и Сетом, Баалом и Мот. [7]

Самая ранняя стадия конфликта братьев-близнецов, основанного на естественной периодичности лета и зимы, дня и ночи, жизни и смерти, все еще полностью находится под господством Великой Матери. Темная, отрицательная сила смерти мужчины все еще воспринимается как ее разрушительный инструмент, точно так же как социологически и мифологически Сет, дядя Хора по матери, является инструментом враждебной, исполнительной власти матриархата.

С ростом силы мужского самосознания за стадией матриархата следует фаза разделения. Этому переходному периоду в мифологии соответствует тема братьев-близнецов, которая выражает взаимную близость противоположностей. Это разделение оказывается разрушительным для самого себя вследствие самоувечья и самоубийства. Как мы видели, в уроборической и матриархальной кастрации воля Великой Матери была первостепенной. Но тенденция к центроверсии, которая лежит в основе борьбы Эго-героя за самосохранение и вначале проявляется в форме беспокойства, ведет дальше, проходит пассивную, нарциссическую стадию и превращается в сопротивление, вызов и агрессию, направленные против Великой Матери, как это мифологически показано в легенде об Ипполите. Уничтожение системы Эго, враждебно настроенной по отношению к бессознательному, символизируемое в мифах как преследование, расчленение и безумие, предполагает наличие Эго, которое достигло сравнительно высокой степени самостоятельности и зрелости. То, что для Великой матери отец и сын являются не более, чем оплодотворяющим фаллосом, можно также сформулировать и с мужской точки зрения, говоря, что победитель и жертва, всегда одинаковы: торжествующий жертвоприносящий сам становится будущей жертвой. Опознавание связи между мужчинами-противниками является началом мужского самосознания. Это не означает, что у жертвоприносящего и жертвуемого развиваются "личные" чувства по отношению друг к друг Так как описываемые процессы являются надличностными, то можем делать выводы только из типичных событий. Одно из так» типичных событий состоит в том, что при матриархате подчиненна мужская группа постепенно ощущает и упрочивает свою независимость и уже больше не позволяет делать себя орудием пагубных нее ритуалов. Развитие мужского самосознания является как причиной, так и результатом этого открытия самого себя, и постепенно мужская враждебность сменяется мужской дружбой.

Акцентуация взаимоотношений мужчины с мужчиной в конечном итоге ведет к свержению матриархата патриархальными правителями. Точно так же как в Спарте с ее поздними матриархальными условиями можно наблюдать заметно выраженные мужские взаимные отношения среди пар юных воинов, так и в намного более ранние времена мы находим то же самое в эпической поэме о Гильгамеше и многочисленных других мифах о герое. Бесчисленные дружественные отношения между мужчинами в Греческой мифологии, и отношения между Гильгамешем и Энкиду, оправдывают себя в сражении с драконом Великой Матери.

Принцип противоположностей, прежде разделявший недружелюбных братьев, теперь стал принципом братства. Эти дружественные союзы часто существуют между неравными братьями, которые несмотря на смертность одного и бессмертие другого, должны рассматриваться как близнецы. В связи с рождением героя мы помнить что очень часто бессмертный близнец и его смертный брат зачинаются в одну и ту же ночь разными отцами. Теперь эти две чай объединяются. В любом случае взаимоотношения мужчины с мужчиной укрепляют сознание и придают силу принципу Эго, независимо от того, возникает ли союз психологически как объединение Эго и тени или как объединение Эго и самости. То есть, на одном уровне более очевидна ассимиляция Эго своего земного брата-тени ,то есть его инстинктивной, деструктивной и самоуничтожающей стороны, в то время как на другом — это союз земного Эго с бессмертным братом-близнецом, самостью.

В противоположность пассивному, эгоцентричному и нарцисическому сопротивлению матери, скоротечному вызову и самоуничтожению, это укрепление мужского сознания ведет к тому, что Эго в борьбу против господства матриархата, к процессу, который может быть полностью осуществлен как социологически, так психологически. Социологически продвижение вперед состоит в переходе от матрилокально-матриархального брака к патрилокальному-матриархальному и наконец к патриархальному браку. Потеря силы женщины наиболее ясно видна в ее статусе. Поначалу, как давшая рождение, она имела полную власть над ребенком; никакого соперничающего с ней отца не существовало, особенно пока связь между половым актом и рождением оставалась непризнанной. Затем отец был чужаком, установленный порядок отказывал ему в какой-либо власти над детьми. При патриархате же, напротив, хозяин ребенка — отец, зачавший его, а женщина — просто сосуд, родовой проход, кормилица. Мы имеем соответствующий психологический процесс, когда с укреплением мужественности и Эго-сознания сражение с драконом матери становится борьбой героя, то есть Эго, за самоосвобождение. В этой борьбе соединение героя с мужским "небом" вызывает самовозрождение, при котором мужчина воспроизводит себя без помощи женщины.

Становление патриархата приводит к переоценке. Матриархат, представляющий превосходство бессознательного, теперь становится негативным. Соответственно, мать принимает характер дракона и Ужасной Матери. Она — старый порядок, который необходимо преодолеть. Вместо нее появляется старший брат, дядя но материнской линии, носитель комплекса власти при матриархате, как мы видим это в конфликте между Сетом и Гором.

Конфликт между дядей по материнской линии и сыном в конце концов сменяется конфликтом между отцом и сыном. Это развитие очень ясно показывает, как архетипическое связующее звено между плохим старым порядком и "врагом" меняется с различными стадиями сознания и проецируется на других носителей, но все же продолжает существовать как таковое, потому что оно архетипично. Герой представляет новое сознание. Для него враждебный дракон — это старый порядок, устаревшая психическая стадия, которая грозит снова поглотить его. Самой ранней и всеобъемлющей формой этого является Ужасная Мать; за ней следует авторитарный мужской представитель матриархата, дядя по материнской линии; и ним идет недружелюбный старый царь, и лишь после этого появляется отец.

Убийство отца в мифологии является частью проблемы Первых родителей, и его не следует связывать с личностными родителями, а тем более выводить из сексуальной фиксации сына на матери. Предполагаемая первичность патриархальной семьи является, как правильно полагал Бриффо, психологическим наследием, обусловленным чрезмерной опорой на исследование Библии.[8]

С опровержением этого предположения рушится теория убийства отца, а вместе с ней и Эдипов комплекс и антропологические доказательства, которые Фрейд использует в Тотеме и табу.

Мифология ясно дает понять, что Гор был положительно настроен к своему отцу и отрицательно к своему дяде по материнской линии Сету, который, как мы знаем, был облечен всей властью матриархальной семьи. Это подтверждают данные Малиновского [9] о том, что в примитивных обществах, основанных на матриархальном законе, существует желание убить не отца, а брата матери, который "представляет дисциплину, авторитет и исполнительную власть в семье". Поэтому намерение убить, или скорее лежащая в его основе амбивалентность, никоим образом не обусловлена сексуально и не имеет своей целью обладание матерью.

Отношение мальчика к отцу, обладающему матерью в сексуальном плане, являются, пожалуй, нежным. Но в отношении дяди по материнской линии действительно существует желание смерти, хотя мать в сексуальном и во всех других отношениях с раннего детства была для него табу. И если в этих культурах бессознательно желается запретная в сексуальном смысле сестра, то она является таким же табу для дяди по матери, как и для самого мальчика, так что мотив сексуальной ревности оказывается несостоятельным также и в случае сестры.

Чем же тогда вызвано желание смерти? Тем, что дядя по материнской линии является носителем того, что мы назвали "небом", что символизирует мужественность. Малиновский говорит, что дядя по материнской линии приносит "обязанность, запрет и принуждение" в детскую жизнь. "Он обладает властью, его идеализируют, и ему подчиняются мать и дети". Через него мальчик постигает такие понятия, как "социальное честолюбие, репутация, гордость происхождения и волнение за свое племя, надежда на будущий достаток и социальное положение". Именно против этой власти, поддерживающей коллективный закон, и направлено желание смерти мальчика, 'О либо потому, что его детская сторона ощущает эту власть как слишком подавляющую, либо его героическая сторона находит ее слишком ограничивающей. Таким образом, коллективно определяемый компонент Суперэго архетипа отца — сознание — воспринимается именно через этого дядю по материнской линии. Его убийство никоим образом не связано и не может быть связано с соперничеством за мать, потому что такого соперничества не существует. (Мы понимаем, что на термин "архетип отца" наложила отпечаток наша собственная патриархальная культура, но, тем не менее, мы все же сохраняем его, так как он помогает пояснить нашу точку зрения.)

Это громкое поражение психоаналитической теории является особенно поучительным в том, что демонстрирует привычку психоаналитика выводить ложный универсальный принцип из поздних персоналистических явлений. Но оно имеет значение еще и потому, что доказывает важность надличностных факторов, таких как авторитарная сторона архетипа отца. Надличностный фактор проецируется на различные объекты, иногда на дядю по материнской линии, а иногда на отца, в соответствии с социологической и исторической ситуацией. Но в каждом случае должна быть встреча с носителем этого фактора, ибо без убийства "отца" невозможно никакое развитие сознания и личности.

С развитием власти мужчины усиливается соперничество в мужских группах, которое растет пропорционально расширению отдельных деревень, племен и государств и накоплению собственности. Примитивная культура характеризуется строгой изоляцией обособленных групп, которая иногда доходит до такого абсурда, что различные племена, населяющие один и тот же остров, не знают друг о друге и остаются в состоянии доисторической ксенофобии. Распространение цивилизации влечет за собой все больше перекрестных связей и конфликтов. Так начинается политическая жизнь человека, которая почти всегда тождественна подъему патриархата, и с ней приходит другой сдвиг в принципе противоположностей, а именно — мужское противостояние между молодыми и старыми, хотя первоначально оно ни в коей мере не означало конфликта между отцом и сыном.

Первоначально при принесении в жертву сезонного царя в обрядах плодородия представитель старого года или годичного цикла был так же молод, как и новый царь, приходящий ему на смену после смерти. Только вследствие его отождествления с годом он был символически стар и потому обречен на смерть. О ритуальном характере этого жертвоприношения свидетельствует то, что даже в Довольно поздние времена сразу же за оплакиванием, безо всякой паузы, следовало воскрешение. Это также опровергает натуралистическое объяснение, будто бы растительность уничтожается летней жарой и вновь возрождается весной. Это означало бы, что между смертью и воскрешением лежит период засухи и зимы - некоторый промежуток времени, в этом случае совершенно отсутствующий. Напротив, воскрешение — первоначально возрождение нового царя — следовало сразу же после смерти старого. Конфликт между двумя царями был лишь символическим, а не фактическим конфликтом между старым и молодым. Позднее, во время перехода к патриархату, на смену ежегодному царю, или временному царю, который правил несколько лет, пришел царь, имевший право защищать свою жизнь в сражении. Власть царя обновлялась ежегодно или через более продолжительные интервалы. Его замещал сезонный царь, которого приносили в жертву, хотя позднее это было заменено жертвоприношением животного. Таким образом, постоянный царь, жизненная сила которого представляла плодовитость группы, теперь действительно мог состариться и стать немощным, в то время как ожидалось, что он уцелеет в поединке со своим заместителем или с любым, кто бросит ему вызов. Пока он одерживал победу, он оставался царем. Если же он терпел поражение, его приносили в жертву, а победитель сменял его.

Следовательно, лишь с учреждением постоянного царя, как его описал Фрезер, действительно возникает некий конфликт между старым и молодым, постоянным царем, представляющим старое, и его молодым противником. Эта ранняя стадия патриархата имела большое значение для мифа о герое, потому что в этот и только в этот период возникает конфликт между старым царем и молодым героем. Мифологический элемент — конфликт между отчимом и героем — не является маскировкой конфликта между настоящим отцом и сыном. Снова и снова мы видим из древней истории, что основание династий героями и свержение старых царей и старых династий являются историческими реалиями. Основополагающий принцип противоположностей, даже когда он появляется в символической форме, намного предшествует патриархальной семье, и его нельзя выводить из нее или сводить к ней.

Таким образом, Ужасный Мужчина, которого необходимо убить и его конечная форма — Ужасный Отец, имеет предысторию, что не характерно для Ужасной Матери. Это подтверждает нашу гипотезу о вечной и неизменной сущности архетипа матери и культурном характере архетипа отца. По сравнению с однородным характером устрашения дракона матери, дракон отца представляет собой культурно стратифицированную структуру. С этой точки зрения она представляет собой природу, а он — культуру. Ужасный Мужчина, подобно Ужасной Женщине, всегда стар, злонамерен и должен быть свергнут — по крайней мере в том, что касается героя, призванного совершить нечто необычное. Однако Ужасный Мужчина функционирует не только как принцип, дезинтегрирующий сознание, но даже в большей степени как принцип, который закрепляет сознание в неверном направлении. Именно он препятствует дальнейшему развитию Эго и поддерживает старую систему сознания. Он является разрушительным инструментом матриархата, он — его оруженосец; он представляет его власть как дядя по материнской линии; он — отрицательная сила самоуничтожения и желания вернуться к отправной точке брата-близнеца; и наконец, он представляет власть патриархата как Ужасный Отец.

Ужасный Отец появляется перед героем в двух трансперсональных фигурах: как фаллический Отец Земля и как пугающий Духовный Отец. Отец Земля, повелитель всех хтонических сил, психологически относится к сфере Великой Матери. Чаще всего он проявляется как подавляющая агрессивность фаллического инстинкта или как разрушительное чудовище. Но всякий раз, когда Эго подавляется сексуальными, агрессивными или властными инстинктами мужчины или любой другой формой инстинкта, мы можем видеть господство Великой Матери. Ибо она является правителем инстинктов бессознательного, повелителем животных, а фаллический Ужасный Отец — это только ее спутник, а не равнозначный ей мужской принцип.

Но, с другой стороны, Ужасный Отец препятствует сыну и задерживает его саморазвитие скорее, как духовная преграда, чем как фаллическая. Точно так же как в Мертвом дне Барлаха ужасная Мать Земля мешает своему сыну стать героем и таким образом "кастрирует" его, так и здесь Ужасный Отец кастрирует сына, не позволяя ему достичь самовыражения и победы. И снова этот отец надличностен. Он действует, так сказать, как духовная система, которая извне и свыше захватывает силой и уничтожает сознание сына. Эта духовная система появляется как сдерживающая сила старого закона, старой религии, старой морали, старого порядка; как сознание, обычай, традиция или любое другое духовное явление, что завладевает сыном и мешает его продвижению в будущее. Любое содержимое, которое действует посредством своего эмоционального динамизма, такого как парализующая хватка инертности или вторжение инстинкта, относится к сфере матери, природы. Но все содержимое, поддающееся сознательному пониманию, ценность, идея, моральный канон или какая-либо иная духовная сила, связаны с системой отца и никогда со сферой матери.

Патриархальная кастрация имеет две формы: порабощение и одержимость. Порабощенное Эго остается полностью зависимым от отца как представителя коллективных норм — то есть оно отождествляется с низшим отцом и таким образом теряет свою связь с созидательными силами. Оно остается связанным традиционной моралью и сознанием и, словно кастрированное по обычаю, теряет высшую половинку своей двойственной сущности.

Другой формой патриархальной кастрации является отождествление с отцом-богом. Это приводит к состоянию одержимости небесной напыщенностью, "уничтожению через дух". Здесь также Эго-герой теряет сознание своей двойной сущности вследствие потери контакта со своей земной частью.

За патриархальной кастрацией в виде напыщенности вырисовывается пожирающая фигура уробороса, сочетающего в себе ненасытность мужчины и женщины. В водовороте божественной плеромы отцовский и материнский аспекты уробороса сливаются в один . Уничтожение через дух, то есть через небесного отца и уничтожение через бессознательное – то есть через мать землю, как показывает изучение каждого психоза тождественны. Коллективные духовные силы в такой же мере являются частями уробороса, как коллективные инстинктивные силы, тянущие в противоположном направлении.

Уничтожение через дух — это тема еще вавилонского мифа об Этане, где герой поднимается в небо на орле и разбивается о землю. (Здесь недосягаемое небо относится к матери-богине Иштар, которая, уроборически говоря, является небом и землей одновременно). Та же мифологическая ситуация повторяется с Икаром, который слишком близко подлетает к солнцу, и с Беллерофонтом, который пытается добраться до неба на крылатом коне Пегасе, но падает на землю и теряет рассудок. Высокомерие Тесея и других героев представляют такие же качества. Только вследствие того, что он зачат богом, герой должен быть "предан богу" и полностью осознавать то, что делает. Если он действует с заносчивостью самовлюбленности, которую греки называли высокомерием, и не почитает нуминозум, против которого борется, то его свершения неизменно сведутся к нулю. Подняться слишком высоко и упасть, опуститься слишком глубоко и завязнуть — все это сходные симптомы переоценки Эго, которая заканчивается несчастьем, смертью или безумием. Разбивается ли герой о землю, как Этан, падает в море, как Икар, застревает в подземном мире, как Тесей, его приковывают к скале, как Прометея, или он отбывает наказание, как Титаны — самонадеянное презрение к надличностным силам всегда приводит к краху.

Патриархальная кастрация, включающая, как это и должно быть, жертвоприношение земной стороны человека, приводит, не меньше, чем матриархальная кастрация, к жертвоприношению фаллоса. Это еще один признак таинственной тождественности отцовского и материнского уробороса. Соответственно символы кастрации часто встречаются у тех, кто всецело поглощен духом, например, в гностицизме и в тайных религиях. В гностическом гимне культа Аттиса,[11] Аттис отождествляется с Адонисом, Осирисом, Гермесом, Адамасом, Корибасом и Папасом. Обо всех них говорится, что они являются "трупом, Богом и бесплодными". Здесь снова появляется элемент, который мы уже встречали у "борцов" против матриархата, а именно самокастрация как акт вызова Великой Матери. Гностические борцы одержимы Духовным Отцом. Очарованные, они уступают патриархальной кастрации и таким образом уроборической плероме, которая оказывается Великой Матерью и именно тем, чему они пытались противостоять. Их постигает та же участь, что и борцов в мифе.

Тем не менее, патриархальная кастрация имеет несколько иную окраску. В то время как матриархальная кастрация оргиастична, вторая имеет склонность к аскетизму. Как и в случае всех крайностей эти две формы перекрываются. Например, некоторые некоторый гностические секты позволяли себе сексуальные оргии, но эта практика была аннулирована типично гностическим образом. Оргия, будучи экстатическим явлением, связывалась с Духовным Отцом, тогда как в то же самое время отрицание принципа плодородия, приписываемого материнскому божеству или демиургу, доходило до систематических абортов и детоубийства.

Сыновья отцов — аналоги уже обсуждавшихся сыновей матерей. Они обязаны своим бессилием патриархальной кастрации, для которой, когда она принимает форму "порабощения", мы можем ввести термин "комплекс Исаака". Авраам готов принести в жертву своего сына Исаака, который безоговорочно доверяет ему. Мы не будем здесь рассматривать религиозное и психологическое положение Авраама, потому что в данном случае нас интересует исключительно ситуация его сына. Характерными являются два симптома. Первый, ясно обозначенный в Библии, состоит в полном доверии Исаака отцу, которому он следует во всем, никогда не полагаясь на самого себя. Второй — это специфический характер его религиозного восприятия, то есть части его личности, способной к самостоятельному проявлению и воспринимающей Бога как "pachad Yizchak" — страх и трепет Исаака.[12]

Во всех таких случаях бессилия и чрезмерного уважения закона "сознание" или авторитет старого коллективного отца заглушает "внутренний голос", возвещающий о новом проявлении Божественного. Точно также как для сыновей матерей Ужасная Мать затмевает бога отца, а сами они бессознательно удерживаются в лоне, отрезанные от созидательной, солнечной стороны жизни, так и для сыновей отцов родившая героя богиня полностью затмевается Ужасным Отцом. Они живут полностью на сознательном уровне и заточены в чем-то тина духовного лона, которое никогда не позволяет им приблизиться к их плодотворной женской стороне, творческому бессознательному. Таким образом, они оказываются кастрированными, подобно сыновьям матерей. Их подавленный героизм проявляется как бесплодный консерватизм и реакционное отождествление с отцом. Ему не хватает живой, диалектической борьбы поколений.

Обратную сторону этого комплекса отца - которая ни в коей мере не подразумевает освобождения от него можно видеть в "вечном сыне , вечном революционере. Он_ отождествляет сёбя с убивающим дракона героем, но абсолютно не осознает своего родства с божественным отцом. Отсутствие отождествления с отцом не позволяет вечному юноше когда либо обрести его царство. Его отказ стать отцом и взять в свои руки власть представляется ему гарантией вечной молодости, ибо взять в свои руки власть означает признать факт что она должна быть передана будущему сыну и правителю. Индивидуалист по своему существу неархетипичен - то есть, с возрастом вечный революционер оказывается невротиком, который не готов вести себя как подобает в его возрасте и принимает свои ограничения. Преодолеть комплекс Исаака не означает выйти из-под его влияния.

Таким образом, в сражении с драконом задача героя заключается не только в победе над матерью, но и над отцом. Конфликт никогда не бывает личностным, он всегда надличностный. Даже там, где собственные родители играют некоторую роль — а на практике это всегда так — их личный вклад сравнительно невелик, в то время как вклад надличностных родительских образов, действующих через них, имеет огромное значение. Когда мы изучаем историю индивида, то находим, что собственная реальность родителей не только искажена, но иногда может быть даже полностью инвертирована, если того требует архетипический канон. Даже Фрейд с удивлением отмечал, что запрет может настойчиво приписываться родителям который никогда ничего подобного не выражал.[13] Снова и снова случается так, что помимо вторичной персонализации, которая всегда демонстрирует Эго ложную картину, действующими факторами являются надличностные компоненты бессознательного. Только встреча Эго с этими надличностными факторами создает личность и закладывает ее "властные структуры".[14] Для этого в качестве модели служит герой; его свершения и его страдания иллюстрируют то, что позднее выпадет на долю каждого индивида. Формирование личности символически изображается в его жизни — он является первой "личностью", и его примеру следует каждый, кто становится личностью.

Тремя основными элементами мифа о герое являются герой, дракон и сокровище. Сущность героя разъяснена в главе, касающейся его рождения, а значение дракона — в главах об убийстве матери и отца. Остается проанализировать третий элемент, цель сражения с драконом.

Эта цель, будь то возлюбленная, девушка, попавшая в беду, или "трудно достижимое сокровище", тесно связана с тем, что происходит с героем во время битвы.

Только в этом сражении герой проявляет себя как герой и меняет свою сущность; ибо будь он вершителем, который избавляет, или победителем, который освобождает, то, что изменяет он, преобразовывает также и его самого. Поэтому третьей и последней стадией является миф о трансформации. Мифы первой стадии о природе и сотворении, которые привели к борьбе сущностей в мифе о герое, достигают своей вершины в триумфальном мифе о трансформации, о котором сказано: "Природа правит природой".

[1] Van der Leeuw, Religion in Essence and Manifestation.

[2] Отношения между Я и бессознательным.

[3] Bin Gorion, Sagen der Juden, Vol. II, "Die Erzvater", XI.

[4] О. Ранк. Миф о рождении героя. См. A. Jeremias, обоснованные надличностные интерпретации которого персонализированы и доведены банком до абсурда.

[5] Моисей и Монотеизм.

[6] См. связь между Сетом, братом Исиды, и кремниевым ножом; или между Марсом, любовником Афродиты, и железом.

[7] Ранк (Psychoanalytische Beltrage zur Mythenforschung, p.374), как и вес фрейдисты, просто заменяет проблему близнецов конфликтом между старшим и младшим братьями, а затем между отцом и сыном, чтобы снова свести все к Эдипову комплексу. Обсуждаемые здесь исторические и психологические стадии необходимо разделять и нельзя интерпретировать персоналистически.

[8] Бриффо (.The Mothers, Vol. I, p.201) продемонстрировал, что начала общества лежат не в патриархальной семье, а в матриархальной, и что психология человекообразных обезьян не дает никаких свидетельств в пользу первичности патриархальной семьи.

[9] Mutterrechtliche Familie und Odipus Komplex', The Father in Primitive Psychology, etc.

[10] Aldrich, The Primitive Mind and Modern Civilization, p.6.

[11] Leisegang, Die Gnosis, pp.129 f.

[12] Даже если филологические исследования докажут, что рас had означает "родство" и что интерпретировать его как "страх" неверно, последнее значение пользуется общим признанием и поэтому действенно. (См. А1-bright, Stone Age в отношении интерпретации слова "родство".) Исаакова психология отец-сын характерна для еврея, у которого она до сих пор встречается как комплекс Исаака. Для него закон и старый порядок служат убежищем от требований реальности. Закон становится "грудью Авраама", а Тора •- чем-то типа мужского духовного лона, из цепкой хватки которого не может родиться ничего нового.

[13] "Из истории одного детского невроза".

[14] См. ниже, с. 360 и далее.