II. Великая мать

Эго под господством Уробороса

Когда Эго начинает избавляться от отождествления с уроборосом, и прерывается его связь с лоном, оно занимает по отношению к миру новую позицию. Взгляд индивида на мир меняется с каждой стадией его развития, а трансформация архетипов и символов, богов и мифов является одновременно и выражением, и инструментом этой перемены. Отделение от уробороса означает рождение и переход в низший мир реальности, полный опасностей и препятствий. Рождающееся Эго начинает осознавать существование таких свойств, как боль и удовольствие, а через них испытывать свои собственные боль и удовольствие. В результате мир становится двойственным. Бессознательная жизнь природы, которая является также и жизнью уробороса, сочетает в высшей степени бессмысленное разрушение с величайшей осознанностью инстинктивного созидания, так как полное смысла единство организма так же "естественно", как и пожирающий его рак. То же самое относится и к единству жизни внутри уробороса, который, подобно болоту, зачинает, порождает, а затем снова убивает в нескончаемом цикле. Мир, воспринимаемый пробуждающимся Эго человечества — это мир матриархата, описанный И. Я. Бахофеном, с его богинями материнства и судьбы. Злая, пожирающая мать и добрая мать, щедро дарящая свою любовь, — две стороны великой уроборической Матери Богини, властвующей на этой психической стадии.

Эта растущая двойственность порождает такую же двойственную позицию Эго по отношению к архетипу, во власти которого оно все еще находится.

Подавляющая сила бессознательного, то есть пожирающий, разрушающий аспект, в котором оно также может проявляться, предъявляется в образе злой матери или покрытой пятнами крови богини смерти, чумы, голода, потопа, силы инстинкта или наслажде-влекущего к разрушению. Но в образе доброй матери она изображает изобилие и достаток; дарительницу жизни и счастья, плодородную землю, рог изобилия плодотворного лона. Она выражает инстинктивное знание человечества о глубине и красоте мира, великодушии и милосердии Матери-Природы, которая изо дня в день выполняет обещание искупления и воскрешения, новой жизни и нового рождения (Рис.12, 13 и 18).

В сравнении с ней Эго — сознание, индивид — остается маленьким и бессильным. Оно ощущает себя крошечной, беззащитной пылинкой, окруженным и беспомощно-зависимым маленьким островком, плавающим по огромным просторам первобытного океана. На этой стадии сознание пока еще не отвоевало для себя никакой прочной опоры из потока бессознательного бытия. Для примитивного Эго все еще погружено в водную пучину, в водоворотах которой оно плещется из стороны в сторону без направления и без ощущения самостоятельности, беззащитное перед этим вихрем таинственного бытия, которое снова и снова заливает его как изнутри, так и снаружи.

Ощущения, возникающие в начале человеческой жизни, когда человек беззащитен перед темными силами мира и бессознательного, неизбежно оказываются ощущениями постоянной опасности. Жизнь в психическом космосе человека примитивной культуры — это жизнь, полная опасности и неопределенности. И демонизм внешнего мира, наполненного болезнями и смертью, засухами и землетрясениями, голодом и наводнениями, неизмеримо усиливается, когда в него привносится влияние того, что мы называем внутренним миром. От ужасов мира, которым управляет безрассудный случай, не освобождает никакое знание законов причинности. Мир становится еще более зловещим благодаря душам умерших, демонам и богам, ведьмам и колдунам. От всех этих созданий исходят невидимые влияния, и реальность этих, все пронизывающих эманации, проявляется в страхах, эмоциональных взрывах, оргиастических безумствах и психических эпидемиях; в сезонных вспышках похоти, кровожадных импульсах, видениях, снах и галлюцинациях. Чтобы понять страх человека примитивной культуры перед миром и его ощущение постоянной опасности, необходимо лишь вспомнить, как велик, даже сегодня, изначальный страх перед миром западного человека, даже несмотря на его сравнительно высоко развитое сознание.

Тот же ужас перед безымянными, тайными силами знаком и ребенку, не способному пока еще к сознательной ориентации и оценке происходящего. Он встречает каждое событие как опустошительное новшество и беззащитен перед всякими причудами природы и человека. В нем также живет этот первобытный страх перед внешним миром, искаженным миром внутренним и, вследствие проекции, таинственным, каким мы видим его в динамической и анимистической картине мира. Этот страх указывает на ту рассветную ситуацию, когда маленькое и слабое Эго-сознание сталкивается с космосом. ему приходится признать превосходство мира предметов и мира бессознательного. Поэтому для ребенка страх является нормальным явлением. Хотя по мере роста силы сознания этот страх проходит, в то же время он обеспечивает трансперсональный стимул такого роста. Существенные компоненты роста Эго и развития сознания, культуры, религии, искусства и науки исходят из желания преодолеть этот страх, придавая ему конкретное выражение. Поэтому совершенно неверно сводить его к личностным факторам или факторам окружающей среды и пытаться таким образом от него избавиться.

Вследствие дезориентации инфантильного Эго ощущения боли и наслаждения воспринимаются как слитые друг с другом или, во всяком случае, предмет восприятия окрашивается смешением их обоих. Единство противоположностей и возникающая в результате противоречивость отношения Эго ко всем объектам вызывает ощущение страха и бессилия. Мир уроборичен и господствует, независимо от того, воспринимается ли это господство как мир или как бессознательное, как внешнее окружение или как собственное тело. Господство уробороса во время младенческой фазы Эго-сознания — это то, что Бахофен описывает как время матриархата, и на этой психической стадии все еще появляются все те символы, которые он с ним связывает. Мы снова должны подчеркнуть, что под "стадией" подразумевается структурный слой, а не какая-нибудь историческая эпоха. В развитии индивида и, вероятно, также в становлении коллектива эти слои не располагаются один поверх другого в организованном порядке, а, как и в геологической стратификации земли, более ранние слои могут выдвинуться наверх, а более поздние - уйти вглубь.

Позже нам придется рассмотреть различия между мужским и женским развитием. Но одна вещь, какой бы парадоксальной она ни показалась, может быть сразу же определена как фундаментальный закон: даже у женщины сознание имеет мужской характер. Соотношения "сознание-свет-день" и "бессознательное-темнота-ночь" остаются верными независимо от пола и не меняются от того, что полярность душа-инстинкт организована в женщинах и мужчинах на различной основе. Сознание является мужским даже у женщин, точно также как бессознательное мужчин является женским.[1]

Матриархат Бахофена соответствует той стадии, когда Эго-сознание не развито и все еще растворено в природе и мире. Поэтому уроборический принцип также выражен преимущественно в символах земли и растительности.

Как раз не земля имитирует женщину, а женщина подражает земле. Древние считали, что брак имеет сущность земли; вся терминология матримониального права заимствована из сельского хозяйства,[2] — говорит Бахофен, вспоминая высказывание Платона:

Не земля подражает женщине в том, что она беременеет и рожает, но женщина — земле. [3]

Эти высказывания выражают признание приоритета надличностного и вторичную природу личного. Даже брак, регулирующий взаимодействия противоположных полов, происходит от земного принципа матриархата.

На этой стадии первостепенное значение имеет символизм пищи и органов, ассоциируемых с ней. Это объясняет, почему культуры Матери-Богини и их мифологии тесно связаны с плодородием и ростом и особенно с сельским хозяйством, а отсюда со сферой пищи, которая является материальной и телесной.

Стадия материнского уробороса характеризуется связью ребенка с матерью, которая предоставляет пропитание (Рис.12), но в то же самое время эта стадия является историческим периодом, в течение которого зависимость человека от земли и природы — наивысшая. С этими двумя аспектами связана зависимость Эго и сознания от бессознательного. Зависимость последовательности "ребенок-мужчина-эго-сознание" от последовательности "мать-земля-природа-бессознательное" иллюстрирует отношение личностного к трансперсональному и как одно опирается на другое.

На этой стадии развития правит образ Матери Богини с Божественным Младенцем (Рис.13). Она подчеркивает нуждающуюся и беспомощную сущность ребенка и защитную сторону матери. В образе козы мать вскармливает Критского мальчика Зевса и защищает его от пожирающего отца; Исида возвращает мальчика Гора к жизни, когда его кусает скорпион; и Мария защищает Иисуса, убегая от Ирода, точно также как Лето прячет своих божественно зачатых детей от гнева враждебной Богини. Младенец – это бог-спутник Великой Матери. Как ребенок и Кабир, зависимое от нее существо, он располагается рядом с ней и чуть ниже. Даже для молодого бога Великая Мать является судьбой. Тогда насколько же это истинное для младенца, сама сущность которого заключается в том, чтобы быть придатком ее тела.

Эта связь наиболее ярко выражается в "до-человеческих" символах, где Мать является морем, озером или рекой, а младенец — рыбой, плавающей в окружающей его воде.[4]

Маленький Гор, сын Исиды, Гиацинт, Эрихтоний, Дионис, Меликерт, сын Ино, и бесчисленное множество других любимых детей — все они подвластны всесильной Матери Богини. Для них она все еще остается благодетельной родительницей и защитницей, молодой Матерью, Мадонной. Пока не существует никакого конфликта, ибо первоначальное нахождение младенца в материнском уроборосе является состоянием ничем не прерываемого взаимного блаженства. Зрелое Эго связывает эту инфантильную стадию с Мадонной, но младенческое Эго, которое еще не имеет центра сознания, все еще ощущает аморфный плероматический характер материнского уробороса.

Тем не менее этого ребенка ожидает тот же рок, что и следующего за ним влюбленного подростка: его убивают. Его жертвоприношение, смерть и воскрешение являются ритуальным центром всех культов жертвоприношения детей. Родившийся, чтобы умереть, умирающий, чтобы возродиться, ребенок соотносится с сезонной жизнью растительности. Критский младенец Зевс, вскормленный Великой Матерью в образе козы, коровы, собаки, свиньи, голубя или пчелы,[5] рождается каждый год лишь для того, чтобы каждый год умереть. Но мальчик является также и светом, а следовательно, чем-то большим, чем просто растением:

Один миф, очень самобытный в своей примитивности, хотя и записанный в более поздние времена, повествует о том, что каждый год рождался ребенок, потому что каждый год из грота сиял свет, "когда при рождении Зевса текла кровь".[6]

Судьба умирающего и приносимого в жертву ребенка, однако, не так трагична, как участь любящего подростка. Возвращаясь к смертоносной Матери, mater larum римлян, он находит убежище и покой, так как объятия Великой Матери охватывают ребенка как в жизни, так и в смерти [7]. Тем не менее здесь необходимо привести некоторые критические наблюдения. Раздел в котором Кереньи обсуждает миф о Деметре и Коре, имеет важное значение для нашего будущего исследования женской психологии и ее отклонений от линии поэтапного развития и потому будет полностью обсуждаться ниже. Принятая нами методика рассмотрения какой-нибудь конкретной группы архетипов с эволюционной точки зрения является "биографической" именно в том самом смысле, который Кереньи отрицает (pp.35-38). Каждый архетип, без сомнения, ни к какому времени не относится и, следовательно, является вечным, подобно Богу, поэтому Божественный Младенец никогда не "становится" божественным юношей, ситуация, скорее, такова, что они оба существуют бок о бок безо всякой связи, как вечные идеи. Но, тем не менее, на самом деле боги "меняются"; они имеют свою судьбу, а, следовательно, и свою "биографию". Этот эволюционный аспект вечного рассматривается как один из множества других истинных и возможных аспектов, и мы обращаемся к стадии ребенка лишь как к стадии перехода от уробороса к юности, не вдаваясь в подробное описание ее независимого существования. В этом отношении работа Юнга и Кереньи значительно обогащает нашу тему.

В архетипе ребенка сознательное Эго пока еще не полностью отделено от бессознательного "я", и повсюду видны признаки его пребывания в уроборосе, изначальном божестве. Поэтому Юнг говорит о "гермафродитизме ребенка" и о "ребенке как о начале и конце". "Неуязвимость ребенка" выражает не только местонахождение непобедимого бога, то есть уроборос, но и непобедимую природу нового развития, которое в качестве света и сознания представляет собой ребенок. Все эти элементы относятся к вечности Божественного Ребенка.

Однако с его "оставлением" мы начинаем следить за исторической судьбой ребенка. Здесь подчеркиваются его обособленность, отличность и уникальность, а также начало того рокового противодействия Первым Родителям, которое определяет биографическое развитие ребенка и в то же самое время — духовный прогресс человечества.

В тот период, когда сознание начинает переходить в самосознание, то есть отличать и осознавать себя как отдельное индивидуальное Эго, материнский уроборос затмевает его, подобно темному и трагическому року. Теперь картина уробороса для Эго, в абсолютную противоположность первоначальному состоянию довольства, начинает искажаться чувствами конечности и смертности, бессилия и изоляции. Тогда как для слабого Эго-сознания состояние бодрствования вначале было просто изматывающим, а сон — блаженством, так что оно могло с восторгом сдаться уроборическому кровосмешению и вернуться в Великий Круг, то теперь, когда становятся более настойчивыми требования его собственного независимого существования, это возвращение становится все более и более трудным и свершается со все возрастающим отвращением. Для утреннего света зари зарождающегося сознания материнский уроборос становится темнотой и ночью. Ощущение неумолимости бега времени и проблема смерти становятся господствующим чувством в жизни. Бахофен описывает тех, кто рожден от матери, и кто осознает, что происходит лишь от матери и земли, как "печальных по своей природе", ибо увядание и неизбежность смерти являются одной стороной уробороса, в то время как вторая означает рождение и жизнь. Колесо мира, гудящий ткацкий станок времени, Богини Судьбы, колесо рождения и смерти — все эти символы выражают ту печаль, которая правит жизнью юного Эго.

В этой, третьей, фазе зародыш Эго уже достиг определенной степени самостоятельности. Эмбриональная и инфантильная стадии закончились, но, хотя подросток уже не противостоит уроборосу просто как дитя, он все еще не сбросил его сюзеренитет.

Развитие Эго идет рука об руку с ростом выразительности пластики окружающих Эго объектов. Материнский уроборос, бесформенный в смысле формы человеческой фигуры, теперь сменяет образ Великой Матери.

Уроборический характер Великой Матери виден повсюду, где она является объектом поклонения в образе гермафродита, как например, бородатая богиня на Кипре и в Карфагене.[8]

Женщина с бородой или с фаллосом выдает свой уроборический характер отсутствием разграничения мужского и женского. И только позднее этот гибрид заменят определенные в половом отношении фигуры, а сейчас его смешанный, двойственный характер представляет самую раннюю стадию, откуда затем начнется разделение противоположностей.

Так, находящееся на ранней стадии развития сознание, постоянно ощущая свою связь и зависимость от породившей его матки, постепенно становится независимой системой; сознание становится самосознанием, а. размышляющее, осознающее себя Эго проявляется как Центр сознания. Что-то типа сознания существует даже до появления Эго, так как мы можем наблюдать сознательные действия у ребенка появления Эго-сознания. Но стадия зародыша заканчивается тогда, когда Эго начинает воспринимать себя как нечто отдельное и отличное от бессознательного, и только тогда может сформироваться сознательная система, действующая совершенно независимо. Эта ранняя стадия взаимоотношений сознательного-бессознательного отражена в мифологии Матери Богини и ее связи с сыном-любовником. Такие персонажи, как Аттис, Адонис, Таммуз и Осирис Ближне-Восточных культур[9] не просто рождены матерью; напротив, этот аспект полностью заслоняется тем, что они являются любовниками своей матери: их любят, убивают и хоронят, мать оплакивает их, а затем возрождает через себя. Фигура сына-любовника сменяет стадию зародыша и ребенка. Отделяя себя от бессознательного и вновь подтверждая свое мужское отличие, он чуть ли не становится участником материнского бессознательного; он является как ее сыном, так и любовником. Но пока он еще недостаточно силен, чтобы противостоять ей, он уступает ей, умирая, и прекращает свое существование. Мать-возлюбленная превращается в страшную Богиню Смерти. Она все еще играет с ним в кошки-мышки и затмевает даже его возрождение. Там, где его связывают с плодородием земли и растительностью, как бога, который умирает, чтобы возродиться снова, владычество Матери-Земли настолько же очевидно, насколько сомнительна его собственная независимость. Мужская основа пока еще не является отцовской тенденцией, уравновешивающей материнско-женскую основу; она все еще юна и является всего лишь началом независимого движения от места своего рождения и младенческой зависимости.

Суть подобных взаимоотношений обобщена Бахофеном:

Мать предшествует сыну. Женское — первично, в то время как мужская созидательность появляется лишь впоследствии в качестве вторичного явления. Вначале появляется женщина, а мужчина "рождается". Первичной исходной величиной является земля, основная материнская субстанция. Все видимые создания исходят из ее лона, и только впоследствии происходит разделение полов, только потом действительно появляется на свет мужская форма. Таким образом, мужское и женское не возникают одновременно; это — явления разного порядка... Женщина первична, мужчина — лишь то, что выходит из нее. Он является частью видимого, но постоянно меняющегося сотворенного мира; он существует только в тленной форме. Женщина живет как вечное, самодостаточное, неизменное; мужчина же, развиваясь, подвергается постоянному разложению. Таким образом, в сфере физического мужской принцип занимает второе место, подчиняясь женскому. В этом состоит прообраз и оправдание гинекократии; в этом — корень той вековечной концепции бессмертной матери, которая соединяется со смертным отцом. Она остается вечно неизменной, в то время как от мужчины до бесконечности множатся поколения. Всегда неизменная Великая Мать соединяется с каждым новым мужчиной.

Видимое создание, потомок Матери Земли, подчиняет себя идее Прародителя. // тонне, образ ежегодно увядающего и возрождающегося мира природы, становится "Папас", единственным родителем того, чем он является сам. То же самое и с Птутосом. Как сын Деметры, Плутос является видимым, сотворенным миром, который постоянно обновляется. Но как муж Пении, он является отцом и родителем мира. Он одновременно является богатством, рожденным из лона земли, и дарителем этого богатства; объектом и активной потенцией, создателем и созданием, причиной и следствием. Но первое земное проявление земной силы принимает форму сына. Существование сына свидетельствует об отце; о существовании и сущности мужской силы свидетельствует только сын. На этом основана подчиненность мужского принципа материнскому. Мужчина появляется как создание, а не как создатель; как следствие, а не как причина. В отношении матери верно обратное. Она существует прежде творения, возникает как причина, как первичная дарительница жизни, а не как следствие. Нет необходимости выводить ее из творения, она существует по своему собственному праву. Короче говоря, женщина в первую очередь — мать, а мужчина — сын.

Таким образом, мужчина появляется из женщины посредством чудесной метаморфозы природы, которая повторяется в рождении каждого ребенка мужского пола. Через сына мать трансформируется в отца. Однако козел является только атрибутом Афродиты, он подчиняется ей и предназначен для ее пользования. (Дочери-сыновья Энтории в поэме Эратосфена Эригона, цитируемой Плутархом, имеют такое же значение.) Когда из женского лона рождается мужчина, сама мать удивляется новому явлению. Ибо она узнает в образе своего сына подлинное отражение той оплодотворяющей силы, которой она обязана своим материнством. Ее взгляд с восхищением останавливается на членах его тела. Мужчина становится ее игрушкой, козел — се верховым животным, фаллос - ее постоянным спутником. Аттиса оставляет в тени мать Кибела, Вирбия затмевает Диана, Фаэтона - Афродита. Повсюду преимущество имеет материнский, женский, природный принцип; он заключает в свои объятия, как Деметра — cista, мужской принцип, который является вторичными существует только в тленной форме как постоянно изменчивый вторичный феномен.[11]

Молодые мужчины, выбранные Матерью в качестве своих любовников, могут оплодотворить ее, они даже могут быть богами плодородия, но фактически они остаются всего лишь фаллическими супругами Великой Матери, трутнями, служащими пчелиной матке. Их убивают, как только они выполнят свой долг оплодотворения.

Поэтому эти юные боги-партнеры всегда появляются в форме карликов. Пигмеи, священные на Кипре, в Египте и в Финикии — территориях Великой Матери — имели тот же фаллический характер, что Диоскуры, Кабиры и Дактили, включая даже фигуру Гарпократа. Сопровождающая змея - и ее таинственная сущность — также является символом оплодотворяющего фаллоса. Именно по этому Великая Мать так часто связана со змеями. Не только в крито-микенской культуре и ее Греческих ответвлениях, но даже еще в Египте, Финикии и Вавилоне, а также в Библейской истории о Рае змея является спутником женщины.

При раскопках в Ура и Эрех в самом нижнем слое были обнаружены примитивные изображения очень древних культовых фигур Матери Богини с ребенком, где оба имеют змеиные головы.[12]

Уроборической формой древнейшей Матери Богини является змея, владычица земли, глубин и подземного мира, вот почему ребенок, который все еще привязан к ней, является змеей, как и она сама. С течением времени обоим была придана человеческая форма, но сохранены змеиные головы. Затем линии развития расходятся. Полностью законченной антропоморфной фигуре, человеческой Мадонне с человеческим младенцем, предшествуют фигуры человеческой матери с ее спутником — змеей в виде ребенка или фаллоса, а также фигуры человеческого ребенка с большой змеей.

Уроборос как змея-кольцо, например, Вавилонская Тиамат или Змея Хаоса, или Левиафан, который, как океан, "опоясывает земли кольцом волн", [13] позднее делится (или ее делят) надвое.

Когда Великая Мать принимает человеческую форму, мужская часть уробороса — змееподобный фаллос-демон — появляется рядом с ней как остаток первоначально двуполой сущности уробороса.

Характерно, что фаллические юноши, божества растительности, не являются только лишь богами плодородия; как нечто появившееся из земли, они представляют собой саму растительность. Их существование делает землю плодородной, но как только они достигают зрелости, то должны быть убиты, скошены и убраны в виде урожая. Великая Мать с пшеничным колосом, ее сыном-злаком, является архетипом, сила которого простирается вплоть до Элевсинских мистерий, Христианской Мадонны и пшеничной Гостии, когда поедается пшеничное тело сына. Юноши, принадлежащие Великой Матери, являются богами весны, которых необходимо убить, чтобы Великая Мать смогла оплакать и возродить их.

Все любовники Матерей Богинь имеют некоторые общие черты: все они юноши, красота и привлекательность которых так же поразительны, как и их нарциссизм. Они — нежные цветки, символически изображенные в мифах как анемоны, нарциссы, гиацинты или фиалки, которые наша явная мужская патриархальная ментальность более охотно связала бы с молодыми девушками. Единственное, что мы можем сказать об этих юношах, каковы бы ни были их имена, - это то, что они доставляли удовольствие любвеобильной богине своей физической красотой. Не считая этого, в противоположность героическим персонажам мифологии, они лишены силы и характера, им не достает индивидуальности и инициативы. Они во всех отношениях являются услужливыми юношами, нарциссическое самоочарование которых очевидно (Рис.14).

Культ фаллического плодородия, как и фаллические сексуальные оргии, повсюду являются типичными для Великой Матери. Праздники плодородия и ритуалы весны являются священными для юного фаллоса и его безудержной сексуальности. Или скорее, было бы лучше сформулировать это наоборот: фаллос молодого бога является священным для Великой Матери. Ибо первоначально ее заинтересовал совсем не юноша, а фаллос, обладателем которого он является.[14]

И только позднее, в период вторичной персонализации, первоначальное таинство плодородия с его страшными обрядами кастрации сменяет тема любви. Вместо безличного и надличностного ритуала, всецело гарантирующего общине плодородие земли, появляются мифы, связанные с людьми. Только тогда появляются мифы о приключениях богов и богинь со смертными, и эта линия в конце концов завершается романтичной новеллой и любовной историей, которые больше подходят для психологии личности нашего времени.

Мрачный контраст между этими оргиастическими пирами, на которых центральную роль играли юноша и его фаллос, и последующей ритуальной кастрацией и убийством является архетипическим выражением зависимого положения юношеского Эго и господствующего влияния Великой Матери. Хотя это положение исторически и культурно обусловлено, его необходимо понимать с точки зрения психологической эволюции Эго. Отношения между сыном-любовником и Великой Матерью являются архетипическим состоянием, которое действенно даже сегодня, и его преодоление — непременное условие любого дальнейшего развития Эго-сознания.

Эти подобные цветам юноши недостаточно сильны, чтобы противиться силе Великой Матери и превозмочь ее. Они в большей степени любимцы, чем любовники. Полная желания богиня выбирает Для себя юношей и возбуждает их сексуальность. Инициатива никогда не исходит от них; они всегда являются жертвами, умирающими, подобно восхитительным цветам. На этой стадии у юноши нет никакой мужественности, нет сознания, нет высшего духовного эго. Он нарциссически отождествлен со своим собственным мужским телом и его отличительным признаком, фаллосом. Не только мать Богиня любит его просто за фаллос и, кастрируя его, овладевает фаллосом, чтобы сделать себя плодородной, но и его самого отождествляют с фаллосом, и его судьба является судьбой фаллоса. Все эти юноши с их слабым Эго и отсутствием индивидуальности не обладают своей собственной судьбой, а имеют лишь судьбу общую; они пока еще не являются индивидами и поэтому не ведут индивидуального существования, только ритуальное. Мать Богиня также связана не с индивидом, а лишь с архетипической фигурой юноши.

Даже возрождающая сторона Великой Матери, ее исцеляющий и положительный аспект, в этом смысле не имеют отношения к индивиду. Это не Эго, а тем более не "я" или личность возрождается и осознает себя возродившейся; возрождение — это космическое событие, анонимное и универсальное, такое же, как и "жизнь". С точки зрения Матери Земли или Великой Матери, все растения одинаковы, каждое новорожденное создание является любимцем матери и остается таковым каждую весну и при каждом рождении, точно также как и она остается такой же, какой была. Но это означает лишь то, что новорожденный является для нее возрожденным, и каждый возлюбленный является все тем же единственным любимым. И когда богиня ритуально соединяется с каждым царем плодородия, с отцом, сыном и внуком, или с каждым из ее верховных жрецов, для нее они всегда являются одним и тем же, потому что половое слияние означает лишь одно, кто является обладателем фаллоса — значения не имеет, важен исключительно сам фаллос. Точно так же в своих жрицах, священных проститутках, она проявляется как множественное лоно, но на самом деле всегда остается самой собой, все той же единственной Богиней.

Великая Мать к тому же и девственница, только не в том смысле, который подразумевал патриархат, позднее ошибочно принявший ее за символ целомудрия. Она является девственницей именно в силу своего плодородия, которое не зависит ни от какого мужчины.[15]

На санскрите "независимая женщина" — синоним шлюхи. Отсюда женщина, не привязанная к мужчине, в античности является не только универсальным типом женственности, но и сакральным типом. Амазонка в своей независимости не связана с мужчиной, но не привязана к мужчине и женщина, которая символизирует и обеспечивает плодородие земли. Она — мать всего, что было или будет рождено; и лишь в кратком приступе страсти, если он вообще возникает, она жаждет мужчину, который является просто средством достижения цели, обладателем фаллоса. Все фаллические культы неизменно отправлялись женщинами. Они играли на одном и одном и том же: анонимной силе оплодотворяющего фактора, фаллосе, как таковом. Человеческий элемент, индивид, является только носителем -- преходящим и временным носителем — того, что не исчезает и неподвластно времени, потому что вечно остается одним и тем же фаллосом.

Соответственно, богиня плодородия — одновременно и мать, и девственница, гетера не принадлежащая ни одному мужчине, но готовая отдать себя любому. Она доступна всем, кто, как и она сама, состоит на службе плодородия. Обращаясь к ее лону, он служит ей, священной представительнице великого принципа плодородия. В этом смысле "брачную фату" следует понимать как символ кедеша, проститутки. Она "неизвестна", то есть анонимна. "Снять фату" значит обнажиться, но это всего лишь иная форма анонимности. Реальным, действующим фактором всегда является богиня, надличностное.

Личностное олицетворение этой богини, то есть конкретная женщина, не имеет никакого значения. Для мужчины она кедеша, священная (кадош = священный), богиня, возбуждающая всю его сексуальность. Иони и лингам, женское и мужское, —- два принципа, нераздельно слитые за пределами личности, в священном союзе, где исчезают и теряют значение личностные характеристики.

Юноши, олицетворяющие весну, принадлежат Великой Матери. Они - ее рабы, ее собственность, потому что они — рожденные ею сыновья. В результате избранные служители и жрецы Матери Богини становятся евнухами. Они пожертвовали самым важным для нее - фаллосом. Кастрация, связанная с этой стадией, впервые появляется здесь в своем истинном смысле как относящаяся конкретно к половому органу. Опасность кастрации появляется вместе с Великой Матерью и является смертельной. Для нее любовь, смерть и кастрация — одно и то же. И только жрецы, по крайней мере в более поздние времена, избегают смерти, потому что, кастрируя самих себя, добровольно подвергаются символическому умиранию ради нее (Рис.15). [16]

Стадия сына-любовника и его отношение к Великой Матери имеют фаллический акцент, то есть активность юноши символизируется фаллосом, а его миром правит ритуал плодородия. Поэтому опасности, для него гибельные, связываются с символизмом кастрации, часто практиковавшейся в реальном ритуале. Но символизм кастрации следует понимать в широком смысле, даже когда его терминология относится к фаллической юношеской стадии. Он в такой же мере присутствует в до-фаллических стадиях, как и в более поздних, постфаллических, мужских и героических стадиях. Практиковавшееся позднее ослепление является символической кастрацией. Отрицательный символизм кастрации является типичным выражением враждебности бессознательного по отношению к Эго и сознанию, но также он тесно связан с положительным символом жертвоприношения, который означает жертву Эго бессознательному. Оба символа — кастрация и жертвоприношение — объединяются в архетипе капитуляции. Он может быть выражен в активной или пассивной форме, может быть положительным и отрицательным, и управляет им отношение Эго к самости на различных стадиях развития.

Существенная характеристика этой юношеской стадии Эго — то, что женщина в аспекте Великой Матери воспринимается как обладающая отрицательным очарованием. Особенно распространенными и хорошо выраженными являются две ее черты: первая — кровавая и дикая сущность Матери Богини, вторая — ее могущество как колдуньи и ведьмы.

Почитаемая от Египта до Индии, от Греции и Малой Азии до самой черной Африки Великая Мать всегда считалась богиней преследования и войны; ее обряды были кровавы, ее празднества — оргиастичны. Все эти черты существенным образом взаимосвязаны. Этот "кровавый слой" в основе Великой Матери Земли лишь делает еще более понятным, почему юноши, любимые ею, должны бояться кастрации.

Лоно земли требует удобрения, а кровавые жертвоприношения и трупы — пища, которая ей больше всего по вкусу. Это — ужасный аспект, смертельная сторона сущности земли. В самых ранних культах плодородия окровавленные куски умерщвленной жертвы раздавались как драгоценные дары и подносились земле, чтобы сделать ее плодородной. Такие человеческие жертвоприношения ради плодородия существуют по всему миру абсолютно независимо друг от друга: в ритуалах Америки и Восточного Средиземноморья, в Азии и в северной Европе. Повсюду в ритуалах плодородия и человеческих жертвоприношений ведущую роль играет кровь. Великий земной закон — что не может быть жизни без смерти, был рано понят и еще раньше представлен в ритуале. Это означало, что укрепление жизни можно было купить только ценой жертвенной смерти. Но слово "куплено" на самом деле — более позднее и является фиктивным логическим обоснованием. Резня и жертвоприношение, расчленение и кровавые дары предоставляют магические гарантии земного плодородия. Мы неправильно понимаем эти обряды, если считаем их жестокими. Для ранних культур и даже для самих жертв эта последовательность событий была необходимой и самоочевидной.

Основным явлением, на котором основано верование о связи между женщиной, кровью и плодородием, по всей вероятности, является прекращение менструальных кровотечений во время беременности, из которых, с архетипической точки зрения, строился зародыш.[17]

Эта интуитивно прочувствованная связь лежит в основе взаимоотношений между кровью и плодородием. Кровь означает плодородие и жизнь, точно так же, как кровопролитие означает потерю жизни и смерть. Следовательно, первоначально пролитие крови было священным действием, будь то кровь дикого животного, домашнего животного или человека. Чтобы быть плодородной, земля должна пить кровь, и поэтому для увеличения ее силы совершались кровавые возлияния. Но владычицей кровавой зоны является женщина. Она владеет кровавой магией, которая заставляет течь жизнь. Поэтому одна и та же богиня очень часто является повелительницей плодородия, войны (Рис. 16) и охоты.

Двойственный характер великой Матери Богини, если исключить Индию, наиболее отчетливо проявляется в Египте, где великие богини — будь то Нейт или Хатор, Баст или Мут — являются не только кормящими богинями, которые даруют и поддерживают жизнь, но также и богинями жестокости, кровожадности и разрушения.

Нейт, небесная корова и первая родившая, "мать, родившая солнце, родившая до того, как существовали роды" и относительно которой Эрман указывает, что "в древние времена она особенно почиталась женщинами",[18] была богиней войны и руководила наступлением в сражениях. Эта же Нейт, призванная выступить судьей в споре о Горе, угрожающе заявляет: "Или я разгневаюсь, и небо упадет на землю".[19]

Хатор, корова и дарительница молока, также является матерью. Она — также мать солнца, особенно почитается женщинами и является богиней любви и судьбы. Ее празднества свидетельствуют о её разгульной, оргиастической сущности и отличаются танцами, пением, звоном систрума (старинный египетский музыкальный инструмент), бряцанием ожерелий и ритмом ручных барабанов. Она является богиней войны или, скорее, кровожадной, безумной разорительницей человечества. "То истинно, не меньше чем ты жив, что одержала я над людьми победу, и это было утешительно сердцу моему",[20] — сказала она, когда ее послали вершить суд над людьми. Она была настолько опьянена кровью, что боги, чтобы спасти человеческую расу от полного уничтожения, вынуждены были приготовить большое количество красного пива, которое она ошибочно приняла за кровь. "Тогда она выпила его, вкус его был приятен, она вернулась домой и забыла о людях".

Ее отождествляют с дружелюбной богиней-кошкой Баст, которая в своем ужасном аспекте является богиней-львицей Сехмет. Так что совсем неудивительно, как считает Кеес,[21] что в Верхнем Египте было широко распространено поклонение льву. Лев — самый красивый и самый очевидный символ свирепого характера великого женского божества.

Сехмет также является богиней сражений, изрыгающей огонь. Празднование ее обрядов, как и ритуалов дружелюбной богини Баст, сопровождается танцами, музыкой и систрумом, но в лапе она держит львиную голову, "как будто демонстрирует, что эта страшная голова так же хорошо подходит и ей".[22]

В этой связи мы можем упомянуть легенды о богине-львице Тефнут, которую нужно было вернуть в Египет из пустыни. За эту задачу взялся Тот, бог мудрости. Когда он укоряет ее и говорит, каким несчастным стал Египет после того, как она. в гневе покинула его, она начинает плакать как "грозовая туча", но внезапно плач сменяется гневом, и она превращается в львицу. "Ее грива дымилась огнем, ее спина была цвета крови; ее лик пылал как солнце, ее глаза сверкали огнем".[23]

Таурт, огромное беременное чудовище, стоящее на задних лапах, культ которого относится к доисторическим временам,[24] изображается как гиппопотам со спиной крокодила, задними лапами льва и руками человека (Рис.17). Она является защитницей рожающих женщин и кормящих матерей, хотя ее значение Ужасной Матери довольно очевидно. Позднее, в облике Хесамут ее связали с созвездием Медведицы, материнские черты которой хорошо известны.

Кровь играет также решающую роль в женских табу, что с самых ранних времен и вплоть до патриархальных культур и религий вынуждало мужчин отворачиваться ото всех женских дел, как от чего-то нуминозного. Менструальная кровь, дефлорация и роды доказывают мужчинам, что женщины имеют естественную связь с этой сферой. Но в основе лежит смутное осознание тесной связи с кровью Великой Матери, хтонической повелительницы жизни и смерти, требующей крови и зависящей от пролития крови.

Нам с доисторических времен известна роль божественных царей — они должны были либо убить самих себя, либо быть убитыми, когда их могущество изменяло им, и они больше не могли лично гарантировать плодородия. Все это многообразие обрядов, их значение и широкое распространение, описанное Фрезером, посвящено Великой Матери и служит ее плодородию. Если сегодня в Африке священный царь является творцом дождя, дождем и растительностью одновременно,[25] то изначально он исполнял эти роли как сын-любовник Великой Матери. Фрезер говорит:

"Есть некоторые основания полагать, что в ранние времена Адониса иногда олицетворяли живые мужчины, которые умирали насильственной смертью, как и этот бог".[26]

Но это — весьма сдержанное высказывание, ибо все указывает на то, что в древние времена, чтобы обеспечить плодородие земли, всегда совершалось человеческое жертвоприношение, будь то жертва бога, царя или жреца.

Первоначально жертвой был мужчина, оплодотворяющий фактор, так как оплодотворение возможно только посредством пролития наполненной жизнью крови. Женщине-земле необходимо оплодотворяющее семя-кровь мужчины.

Здесь, как нигде больше, мы можем видеть значение женского божества. Эмоциональный, пылкий характер женщины, предающейся необузданной страсти, является ужасным для мужчины и его сознания. Опасная сторона женского сладострастия, хотя и замалчиваемая, неправильно понимаемая и преуменьшаемая в патриархальные времена, в ранние века была живой реальностью. Глубоко в эволюционном слое юности страх перед ней все еще живет в каждом мужчине и всегда действует подобно яду, когда ложная сознательная позиция загоняет этот слой реальности в подсознательное. Однако мифология свидетельствует, что женская необузданность и жажда крови подчиняются высшему закону природы, закону плодородия. Оргиастический элемент встречается не только в сексуальных празднествах, представляющих собой праздники плодородия. Женщины также практикуют оргиастические обряды. Эти обряды, часто знакомые нам только по более поздним мистериям, главным образом вращались вокруг оргиастического расчленения священного животного или животного божества, окровавленные куски которого поедались, и смерть его служила плодородию женщины, а следовательно, земли.

Смерть и расчленение или кастрация являются судьбой юного бога, обладателя фаллоса. И то и другое ясно прослеживается в мифе и обряде, и то, и другое связано с кровавыми оргиями культа Великой Матери. Расчленение трупа Сезонного Царя и погребение частей его тела является вековечной частью магии плодородия. Но только рассматривая эти disjecta membra в целом, мы можем понять первоначальное значение этого. Другой стороной этого обряда является сохранение фаллоса и бальзамирование его как залога плодородия. Это дополняет кастрацию, и вместе они составляют символическое целое.

За архетипом страшной Матери Земли угадывается переживание смерти, когда земля забирает обратно свое умершее потомство, разделяет и разлагает его, чтобы стать плодородной. Это переживание заложено в обрядах Страшной Матери, которая в своей земной проекции становится пожирающей плоть, и в конечном итоге саркофагом — последним остатком вековечных и издавна практиковавшихся культов плодородия человека.

На этом уровне кастрация, смерть и расчленение равнозначны. Их связывают с разложением растительности, жатвой и с рубкой деревьев. Кастрация и рубка деревьев, тесно связанные в мифе, символически идентичны. И то и другое встречается в мифе об Аттисе и Фригийской Кибеле, в мифе о Сирийской Астарте и Эфесской Артемиде и в сказке Бата из цикла об Осирисе. Значение некоторых совпадений, например, того, что aithc кастрирует себя под сосной, превращается в сосну, его вешают на сосне и валят как сосну, здесь прояснить не представляется возможным.

Жреческое пожертвование волосами также является символом кастрации, и наоборот, густые богатые волосы считаются признаком повышенной половой потенции. Пожертвование мужчины своими волосами — это древний знак святости (Рис.15), начиная от полностью лысой головы Египетских иерофантов до тонзуры католических священников и буддийских монахов. Несмотря на огромные расхождения в религиозных взглядах, отсутствие волос всегда ассоциировалось с половым воздержанием и безбрачием, то есть с символической самокастрацией. В культе Великой Матери бритье головы играло эту роль официально, и ни в коей мере не являлось только знаком скорби по Адонису, так что здесь снова рубка дерева, жатва зерновых, разложение растительности, обрезание волос и кастрация являются тождественными. У женщины эквивалентом служит пожертвование девственностью. Отдавая себя, последователь культа становится собственностью Великой Матери и в конце концов преображается в нее. Жрецы Гадеса (современный Кадис), как и жрецы Исиды, были бритыми, а брадобреи — в связи с чем, нам неизвестно — входили в число служителей Астарты. [27]

В использовании женской одежды, которую, как нам известно, носили Галли, кастрированные жрецы Великой Матери в Сирии, на Крите, в Эфесе и т. д., сохранившимся сегодня в одеяниях католических священников, такое жертвоприношение выражается через отождествление (Рис. 15). Мужчина не только приносится в жертву Великой Богине, но и становится ее представителем, женщиной, носящей ее платье. Приносит ли он в жертву свою мужественность посредством кастрации или мужской проституции — является лишь модификацией. Евнухи, как и жрецы, также являются священными проститутками, так как кедешим, подобно кедешот, или священным женщинам-проституткам, являются представителями богини, оргиастический, сексуальный нрав которой превосходит ее роль в обеспечении плодородия. Так как эти кастрированные жрецы играют ведущую роль в культах Бронзового Века в Сирии, Малой Азии и даже в Месопотамии, то мы считаем справедливыми одни и те же предположения относительно всех территорий Великой Матери.[28] Смерть, кастрация и расчленение — это опасности, угрожающие юному любовнику, но они не говорят всей правды о его отношении к Великой Матери. Если бы она была только страшной, только богиней смерти, то ее блистательному образу не доставало бы чего-то, что, возможно, делает ее еще более устрашающей, но в то же время и бесконечно желанной. Ибо она является также и богиней, которая сводит с ума и очаровывает, обольщает и приносит наслаждение, полновластной обворожительницей. С ней неразрывно связаны очарование секса и пьяная оргия, достигающие своей высшей точки в бессознательном состоянии и смерти.

В то время как уроборический инцест означал растворение и исчезновение, потому что имел всеобъемлющий, а не половой характер, инцест в юношеской фазе носит половой характер и абсолютно ограничен половыми органами. Великая Мать становится большим лоном, юный любовник — большим фаллосом, и весь процесс полностью разворачивается на половом уровне.

Поэтому фаллос и фаллический культ сопутствуют сексуальности юношеской стадии, а смертельный аспект этой стадии проявляется как убийство фаллоса, то есть кастрация. Оргиастический характер культов Адониса, Аттиса и Таммуза, не говоря уже о Дионисе, является частью этой сексуальности. Юный любовник участвует в разгуле секса, и его Эго растворяется в оргазме, расширяется в смерти. На этом уровне оргазм и смерть идут вместе, точно также как оргазм и кастрация.

Для юного бога с его слабо развитым Эго положительные и отрицательные аспекты сексуальности находятся в опасной близости друг к другу. В состоянии возбуждения он теряет свое Эго и возвращается в лоно Великой Матери, регрессируя до состояния, предшествующего появлению Эго. Он не завершает блаженный уроборический инцест предшествующей стадии, а переживает смертельный экстаз полового инцеста, относящегося к следующей фазе, девиз которой: после совокупления животные печальны

Сексуальность здесь означает потерю Эго и подавление женщиной, что является типичным или, скорее, архетипическим переживанием половой зрелости. Так как секс воспринимается как всемогущие надличностные фаллос и лоно, Эго исчезает и уступает высшему очарованию отсутствия Эго. Мать все еще слишком сильна, бессознательное находится все еще слишком близко для того, чтобы Эго могло сопротивляться волнам крови.[29]

Ужасная Мать является искусительницей, которая приводит чувства в замешательство и лишает мужчин рассудка. Ни один юноша не может противостоять ей; он преподносится ей как фаллос. Он либо захватывается силой, либо сломленный Великой Матерью, безумный юноша калечит себя и преподносит ей фаллос как жертву.

Безумие является расчленением индивида, точно также как в магии плодородия расчленение тела символизирует растворение личности.

Так как растворение личности и индивидуального сознания относится к сфере Матери Богини, то безумие является постоянно повторяющимся симптомом подчинения ее власти или власти ее представителей. Ибо — и в этом заключается ее магическая и страшная сила — юноша горит желанием, даже когда ему угрожает смерть, даже если удовлетворение его желания сопряжено с кастрацией. Поэтому Великая Мать является колдуньей, которая превращает мужчин в животных — Цирцеей, владычицей диких зверей, которая приносит мужчину в жертву и раздирает его. Действительно, мужчина играет для нее роль животного и не более того, ибо она правит животным миром инстинктов, которые служат ей и ее плодородию. Это объясняет териоморфность мужчин-любовников Великой Матери, ее жрецов и жертвы. И вот почему, например, мужчин-служителей Великой Богини, которые проституировали ради нее и носили женские одежды, называли келабим, "собаки".[30]

Божественный юноша приносит Великой Матери счастье, славу и плодородие, но она вечно остается неверна ему и не приносит ему ничего, кроме несчастья. Вот ответ Гильгамеша на обольщающие уловки Иштар (Рис.16), которой "устремила очи на красоту Гильгамеша":

"Сохрани для себя свои богатства,

Украшенья тела и одежды,

Сохрани для себя питье и пищу,

Пищу твою, что достойна бога,

И питье твое, что владыки достойно.

Ведь любовь твоя буре подобна,

Двери, пропускающей дождь и бурю,

Дворцу, в котором гибнут герои,

Смоле, опаляющей своего владельца.

Меху, орошающему своего владельца.

Где любовник, которого бы ты всегда любила,

Где герой, приятный тебе и в грядущем?

Вот, я тебе расскажу про твои вожделенья:

Любовнику юности первой твоей, Таммузу,

На годы и годы назначила ты стенанья!

Птичку пеструю, пастушка, ты полюбила,

Ты избила ее, ты ей крылья сломала,

И живет она в чаще и кричит: крылья, крылья!

Полюбила ты льва, совершенного силой,

Семь и еще раз семь ему вырыла ты ловушек!

Полюбила коня, знаменитого в битве,

И дала ему бич, удила и шпоры,

Ты дала ему семь двойных часов бега,

ты судила ему изнемочь и тогда лишь напиться,

Силили, его матери, ты судила рыданья!

Пастуха ты любила, хранителя стада,

Он всегда возносил пред тобою куренья,

Каждый день убивал для тебя по козленку,

Ты избила его, превратила в гиену,

И его же подпаски его гоняют,

Его же собаки рвут ему шкуру!

И отцовский садовник был тебе мил, Ишуллану,

Приносивший тебе драгоценности сада,

Каждый день украшавший алтарь твой цветами,

На него подняла ты глаза и к нему потянулась:

"Мой Ишуллану, исполненный силы, упьемся любовью,

Чтоб мою наготу ощущать — протяни свою руку".

И сказал Ишуллану: "Чего от меня ты хочешь?

Мать моя не пекла ли? Я не вкушал ли?

А должен есть снедь стыда и проклятий,

И колючки кустарника мне служат одеждой".

И едва ты услышала эти речи,

Ты избила его, превратила в крысу,

Ты велела ему пребывать в его доме,

Не взойдет он на крышу, не спустится в поле.

И, меня полюбив, ты изменишь мой образ!"[31]

Чем сильнее становится Эго-сознание у мужчины, тем больше оно осознает выхолащивающую, околдовывающую, смертельную и одурманивающую сущность Великой Богини.