Глава 12
Я смирилась с вынужденной задержкой и неплохо проводила время, благо на острове почти все время стояла прекрасная погода: легкая дымка, всегда прикрывавшая его сверху, пропускала и тепло, и солнечный свет, делая воздух в обители чуть золотистым. Я гуляла в парке, немного помогала матери Ларисе на огороде, а мать Агния научила меня "катать" свечи, и у меня это неплохо получалось.
Неожиданно для себя я увлеклась рыбалкой. Дядя Леша научил меня ловить рыбу на удочку и копать червей. В монастырском пруду рыбы было не так много, как в бабушкином, где она только что из воды не выпрыгивала, когда я подходила к берегу с кормом. Здесь же за час уженья можно было при большой удаче выта-щить две-три рыбки, но тем интересней было ловить. Рыбу эту можно было есть, потому что пруд не со-общался с водами, окружавшими остров. Из него же по трубам качали насосом воду для питья и хозяйственных нужд. Мне нравилось, поймав нескольких карпов, торжественно нести их на кухню матери Алонии, чтобы все видели, что и я не дармоедка! Вот только насаживать червяков на крючок моей удочки приходилось просить дядю Лешу - бр-р-р! Мне нравилось ловить рыбу именно на удочку: у бабушки я это делала сачком, но это было все равно что спуститься в подвал и взять с полки банку рыбных консервов - ни куражу, ни азарта. Дядя Леша мне даже выделил удочку в личное пользование. Это случилось после того, как я попробовала половить рыбку его особенной удочкой - "спиннингом". На этой удочке была катушка и на ней - очень длинная "леска", прочная искусственная нить с крючком на конце. Вот эту леску, неудачно размахнувшись спиннингом, я так запутала в прибрежных кустах, что пришлось ее обрезать, после чего я и получила собственную удочку.
Познакомилась я и с женой дяди Леши. Как-то я шла из парка и увидела, что возле часовенки с иконой Бо-жией Матери стоит Лара. Я подумала, что она молится, и приостановилась, чтобы не мешать. На плечах Лары была теплая шаль, связанная из толстых ниток того же серо-золотистого цвета, что и доски часовенки. Она что-то шептала маленьким полным ртом, и лицо у нее было светлое и спокойное. Я подумала, как они славно смотрятся вдвоем, часовенка и Лара, и как похожи друг на дружку - обе очень русские на вид, обе золо-тистого цвета и светятся изнутри. Я все-таки подошла и сказала:
- Здравствуйте. Вы - Лариса Петровна, жена дяди Леши, а меня зовут Кассандра.
- Я знаю. Здравствуйте, Саня. Гуляете по нашему парку?
- Да. Я увидела, как славно вы стоите тут с часовенкой друг против дружки, и решила подойти. Не помешала?
- Нет, я уже помолилась. Я часто сюда прихожу читать акафисты Божией Матери, это мое любимое место для молитвы.
- А знаете, Лариса Петровна, вы с этой часовенкой чем-то похожи, только что иконы внутри вас нет.
- Есть внутри икона, - сказала Лара и положила руку на живот. - Все равно все знают, так уж я и вам скажу: мы с Алексеем ребенка ждем. Это так странно и неожиданно, ведь я уже давно бабушка. Но после потопа мы все помолодели, вот и случилось такое маленькое чудо. Так что есть, есть у меня внутри иконка!
- Вы имеете в виду будущего ребенка?
- Почему будущего? Он уже существует. Он все слышит, все понимает, вместе со мной молится и радуется, когда я причащаюсь. Я это точно знаю. Кто-то из святых сказал, что лицо всякого человека - икона, раз мы созданы по образу и подобию Божиему. Так уж я думаю, что личико ребенка тем более икона. Это вы заме-чательно сказали, Саня, что беременная женщина похожа на часовенку с иконой внутри. Видно, вы глубоко верующий человек, раз вам такие вещи открываются. Ничего, что я вас зову попросту Саней?
- Хорошо!
- А вы меня Ларой зовите, как все.
- Хорошо.
- А что это вы ходите в брюках? В монастыре это не принято. Хотите, я на вас перешью какой-нибудь старый подрясник?
- Хорошо.
- Что это вы все "хорошо" да "хорошо"?
- Мне хорошо на вас смотреть, вот почему. Знаете, Лара, я ведь впервые в жизни вижу женщину, которая ждет ребенка. Никогда не думала, что это выглядит так красиво!
- Ну да, в миру это теперь не часто встречается. Так приходите ко мне в мастерскую, я вас приодену.
Я с радостью приняла приглашение - мне хотелось сберечь мой шелковый дорожный костюм. Лара за один день перешила на меня чей-то старый серый подрясник и даже нашла к нему какой-то серый шнурок вместо пояса. Когда я вышла из ее мастерской в этом приличном для обители одеянии, матушка игуменья и сестры его весьма одобрили. Сестра Дарья еще дала мне белый платочек, потому что и обители не принято ходить с непокрытой головой. Теперь издалека меня, наверно, можно было принять за послушницу. Йот бы бабушка поглядела! В таком смешном виде я расхаживала по обители и совала свой нос куда можно и куда нельзя.
Первым делом я, конечно, обследовала парк. Оказалось, что основная дорога, которая шла от лесной ча-совенки, ведет к дому отца Александра, священника обители. Дом, вернее домик, был двухэтажный, но со-всем крошечный и с нахлобученной по самые окна темной от старости черепичной крышей. Стены его были выложены из камня, скрепленного дубовыми балками, - это был настоящий старинный французский дом. Отец Александр вел все службы в церкви и был духовником обители, но большую часть времени прово-дил одиноко в своем домике за чтением книг.
Если свернуть от дома отца Александра направо, можно было дойти до еще одной церкви -лесной. Это бы-ло удивительное место: тут ровным кругом стояли старые каштаны, и стволы их были похожи на сохранившиеся колонны разрушенного круглого храма, а посередине была ровная поляна, покрытая плотным ковром гус-того зеленого мха. На поляне лежала груда камней, служившая основанием высокому деревянному кресту. Се-стры сказали мне, что несколько камней к подножию креста были привезены паломниками из Иерусалима. На плоском камне иногда горели свечи, а в большом глиняном кувшине, стоявшем прямо на земле, заботами ма-тери Иоанны всегда были темно-красные розы. На каждом стволе-колонне висела одна или две иконы, выре-занные на деревянных досках, керамические и медные. Еще тут стояла скамейка, и я иногда видела, как се-стры приходят сюда помолиться в уединении.
Еще одно потаенное местечко в парке мне очень нравилось - это был небольшой бассейн с холодной и необычайно чистой, прямо-таки хрустальной, водой. Вода в нем постоянно была свежа, потому что через него протекал родничок, бивший из-под высокого камня. И, конечно, на камне тоже был установлен крест, а на кресте висела иконка Божией Матери. Этот бассейн мне показали сестры. Они приходили сюда купаться после работы и уверяли, что источник святой, а потому и вода в купальне святая и целебная. Не знаю, так ли это, но мне тоже понравилось окунаться с головой в этом "святом бассейне". При этом я всегда вспоминала дедушкино лечение в долине Циллерталь.
Я познакомилась с хозяйкой "поющего кедра". Монастырская иконописица мать Анна в миру, то есть в нормальной жизни, была художницей и скрипачкой. Сестра Дарья шепнула мне, что у нес было громкое имя в музыкальном мире и большое состояние, но она вдруг все оставила и решила стать монахиней. Интересно, что случилось это задолго до того, как музыкальные инструменты отошли в прошлое и в Реальность, а в мире осталась царить компьютерная музыка. В монастырском саду стояла старинная полуразрушенная оранжерея, мать Анна восстановила ее за свой счет. В бывшей оранжерее были огромные окна, и в ней устроили иконописную мастерскую. Внутри дядя Леша соорудил для нее антресоли с лесенкой, и там у нее была келья, которую сест-ры прозвали "скворечником". Матушка не запрещала ей играть у себя в мастерской и в парке и даже разрешала давать для сестер и паломников маленькие концерты. Она же преподавала музыкальную грамоту послушницам.
Познакомившись с матерью Анной, я сразу же кинулась ее расшифровывать:
- Мать Анна, признайтесь, вы играете на скрипке, чтобы отдохнуть от непрерывной молитвы?
- Вовсе нет! У нас почти у всех есть какие-то свои маленькие привязанности, свои привычки. Одной нравится одно, другой - другое. Мать Наталия, например, любит птиц и домашние цветы, сестра Дарья - кошек, а ма-тушка - детей. Важно только, чтобы невинные маленькие радости не превращались в большие страсти.
- А музыка не отвлекает от молитвы.
- Смотря какая музыка. В музыке, как и во всем, Бог либо присутствует, либо отсутствует, но тогда, сами понимае-те, присутствует некто другой. Все может стать частью вашей личной молитвы - и работа в саду, и простая про-гулка на природе, и уход за больными, и игра на скрипке - да все на свете!
- Вы хотите сказать, что копая грядки или вынося горшки за больным можно одновременно молиться Богу?
- Нет, не это. Конечно, за любым делом можно и должно молиться, но я говорю о другом. Любое занятие человека может быть так пронизано сознанием Божьего присутствия, настолько посвящено Богу, что само становится молитвой и без оформления в конкретные молитвенные слова. Я всегда старалась, чтобы моя игра на скрипке была именно такой молитвой. Поиграть для вас?
И она играла для меня. Больше всего мне нравилось слушать ее не в иконописной, а под окном, сидя на земле и прислонясь спиной к теплому, пахнущему смолой стволу кедра. Его, кстати, тоже когда-то посадила мать Анна. Я не спрашивала, сколько ей лет, но по ее умным глазам было видно, что намного больше, чем кажется.
Часто, сидя под кедром и слушая скрипку, я наблюдала, как на грядках трудится мать Лариса, а пасечница мать Лаврентия возится с ульями, стоящими под грушами. Пахло яблоками, гудели пчелы. Я чувствовала во всем некое незримое присутствие, ощущаемое как легкий световой ветерок. Мне даже приходило в голову, что, мо-жет быть, это и есть то, что мать Иоанна называет Божиим присутствием? Но я, конечно, понимала, что скорее всего на меня просто действует хороший микроклимат острова и позитивная психологическая обстановка, в первую очередь, доброта и радушие сестер.
Мать Лаврентия, довольно молодая монахиня, хотя кто их тут разберет, удивляла меня тем, что совершенно не боялась пчел. Я рассказала ей, как меня укусила пчела, и спросила:
- А вас пчелы никогда не кусали?
- Нет. Если их не пугаться и не пугать, они не жалят. И ни одну нашу сестру они никогда не кусали. Мо-жет быть, это потому, что пчелки тоже Бога знают, Создателя славят.
- Пчелы верят в Бога?!
- Конечно. Все Божии творения знают Бога, своего Творца и Хозяина, но пчелы особенно.
- Ну, это вы говорите потому, что вы с ними работаете и любите их.
- Вовсе нет. Хотите, покажу вам, как пчелки молятся Богу? Приходите завтра в сад рано-рано утром, когда они только готовятся вылететь из улья, и увидите своими глазами.
Конечно, я ей не поверила, но мне стало любопытно, и на другой день я вышла в сад на рассвете. Мать Лав-рентия ждала меня возле ульев. Она подвела меня к одному из них и осторожно сняла боковую стенку: под деревянной стенкой оказалась стеклянная.
-- Уже готовятся. Ну, смотрите! - она за руку притянула меня к стеклу. Я присела на корточки и заглянула внутрь улья. Когда мое зрение приспособилось к полумраку, я увидела янтарную поверхность сота, а на нем, посередине, - вылепленный из воска маленький выпуклый крестик. Пчелы окружили его плотным трепе-щущим кольцом, повернув головки к центру - к кресту.
- Зачем это вы для пчел крест вылепили, мать Лаврентия?
- Мы и не притрагивались к нему - это пчелки сами себе устроили, это их церковь. Смотрите, что дальше будет!
Пчелы по очереди приближались к кресту, прикасались к нему головками, будто целуя, а потом отодвига-лись в сторону, уступая место другим.
- Что это они делают?
- Поклоняются кресту и прикладываются к своей святыне перед вылетом на работу; - и она сама благоговейно перекрестилась.
Приложившись к крестику, пчелы ползли к отверстию в передней стенке улья и выбирались через него на ма-ленькую полочку, прикрепленную к улью снаружи, а уже с нее взлетали и летели по своим пчелиным делам. За пыльцой и медом, надо полагать.
- Не будем их больше тревожить, - сказала мать Лаврентия, закрывая стекло деревянным щитком.
- Выглядит трогательно и даже торжественно. И что же все это значит? - спросила я, когда мы отошли от не-обыкновенного улья.
Мы присели па скамеечку матери Ларисы под грушей, и мать Лаврентия повела рассказ:
- Это было вскоре после потопа. Раньше у нас были пчелы, по они все погибли во время наводнения и бури: она началась ночью, а пчелки спали и не могли спастись. Долгое время у нас совсем не было пчел. По-том откуда-то к нам прилетел молодой рой, мы его поймали и устроили первый улей - тот самый, в ко-торый мы сейчас заглядывали. Вскоре все и случилось. Отец Александр причащал как-то мальчишку, который до этого никогда и в церкви не был. Бабушка с дедушкой тайно от родителей привезли его в монастырь. Мальчишка был дурной, некоторые говорили, что даже бесноватый: он причастие не проглотил, а вырвался от бабушки, выбежал из храма и выплюнул частицу на ступеньку лестницы. Бабушка вышла за ним, увидела это, ужаснулась и растерялась. Она не знала, что надо делать и решила дождаться конца службы, чтобы сказать об этом несчастье отцу Александру. Сама она в этот день к причастию не готовилась и по старческой слабости выпила перед службой стакан молока, поэтому она побоялась сама поднять выплюнутую внуком частицу и при-нять ее. У нее с собой был молитвослов; она взяла его, раскрыла и поставила домиком над частицей, чтобы ни-кто случайно не наступил, а сама пошла в храм. Подойдя к кресту после литургии, она рассказала отцу Алек-сандру, что натворил ее внук. Батюшка испугался и выбежал из храма, а старушка - за ним. И что же они уви-дели? Над раскрытым молитвословом роем вились пчелы: они залетали под него одна за другой, а потом выле-тали с другой стороны и летели на пасеку. Отец Александр хотел их отогнать, замахал на них руками, подбежал к молитвослову, чтобы его поднять и взять частицу. Но когда он поднял молитвослов, на ступеньке ничего не было - пчелы уже успели все унести к себе в улей. Мы все со страхом думали об этом происшествии, а бедная старушка боялась приезжать к нам в обитель, пока матушка Руфина не написала ей, чем кончилось это происше-ствие. Когда подошел Медовый Спас и настало время вынимать соты, мы сняли крышку с улья и увиде-ли, что пчелки всю ту частицу перенесли по крошке, собрали посреди сота, покрыли ее тонким слоем воска и вылепили вокруг крестик из самого светлого воска. Матушка приказала этот сот вернуть пчелкам и больше никогда из улья не вынимать. Потом дядя Леша сделал новый улей, со стеклянной стенкой, и этот сот вместе с пчелами перенесли туда, чтобы все могли видеть, как пчелы поклоняются Христу.
Я понимала, что всему рассказанному матерью Лаврентией должно быть какое-то разумное объяснение, но мне ничего не приходило в голову: если это чудо, то какое-то оно уж очень простодушное, прямо на детей рассчитанное. Но "пчелиную церковь" я видела своими глазами, да и не верить монастырской пасечнице я не могла. Я просто поблагодарила мать Лаврентию и пошла гулять в парк.
Перед самым Преображением я помогала сестрам собирать яблоки в саду и украшать храм. Надо сказать, что мне нравилось в храме, но только тогда, когда там не было службы. Очень хороши в нем были иконы, витражи и лепнина. А вот богослужения мне не нравились, несмотря на прекрасное монашеское пение - они меня очень утомляли, можно сказать, изнуряли духовно и физически.
За день до праздника матушка Руфина спросила меня:
- Санечка, мать Евдокия говорила, что вы мастер по интерьерам. Не хотите ли помочь сестрам украсить храм к празднику Преображения Господня? Как вы на такое послушание смотрите?
"Послушание! Вог бабушка обрадуется, узнав, что я исполняла в обители конкретное послушание!" Конечно, я немедленно согласилась. Я даже благословилась, подсмотрев, как это делают сестры: сложила руки ковшичком и, склонив голову, произнесла со всей кротостью, на какую только была способна:
- Благословите, матушка!
И хотя в моем голосе явно звучали дурашливые нотки, игуменья меня благословила, то есть сказала: "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа" и перекрестила мою склоненную голову. Тут надо было бы поцеловать ее благословляющую руку, но уж на это меня не хватило, извините! Я просто клюнула носом в ее пухлую ручку и отошла страшно довольная собой. Нет, бабушка точно не поверит! Для начала я посоветовалась с матерью Евдокией.
- Как вы обычно украшаете церковь к этому празднику?
- Плетем венки из цветов на иконы. Ваша бабушка иногда делала гирлянды на иконостас.
- Тоже из цветов?
- Из цветов и листьев.
- А если сделать гирлянды из зелени и фруктов, ведь это праздник, когда освящаются фрукты?
- Гм... Этакое рококо...
- Барокко, мать Евдокия, барокко. Буше, Фрагонар...
- Какие имена! Неужели вас так серьезно учат?
- Да что вы, мать Евдокия! Это уж я потом поднабралась из бабушкиных видеофильмов по искусству. Я еще когда-нибудь до ее альбомов доберусь, тогда и вовсе выйду в приличный класс реалистов.
- Что же мешает вам их изучать? У Елизаветы Николаевны действительно замечательное собрание книг и альбо-мов по искусству.
- А мешает мне, мать Евдокия, брезгливость-все они напечатаны на бумаге и к ним прикасалось множество рук.
- Это вы-то брезгливая? Меня выворачивало, когда вы мыли джип после схватки с муреной, а вы мне будете рассказывать, что боитесь замарать пальчики, прикасаясь к книгам. Не морочьте мне голову, Санечка! Это вам и школе вбили в сознание, чтобы ограничить для вас возможность получения неконтролируемой информа-ции: книг на земле осталось еще так много, что даже специалисты-варвары из Всемирной Реальной Биб-лиотеки не могут их все изуродовать. Поразмышляйте об атом, когда будет время.
Составив план работы, я обратилась за помощью к дяде Леше:
- Вы могли бы срубить для меня в лесу два хорошеньких деревца?
- Только с разрешения матери Натальи!
- Она разве занимается парком? Я считала, что только библиотекой и птицами.
- Если она услышит, как в лесу раздается топор дровосека, то немедленно прибежит и грудью встанет под то-пор, защищая обиженное дерево. Она тут у нас защитница природы номер один. А тебе зачем деревья губить понадобилось? Дров тебе в обители не хватает?
Я объяснила ему, что я придумала для праздничного украшения храма и для чего мне нужны деревца.
- Ну. мы найдем выход: сделаем так, что и ты будешь довольна, и деревья в парке целы, и мать Наталью не огорчим.
Ом ваял небольшой топор, веревку с крюком па конце и повел меня через парк к самой трясине, 'Гам в черной воде стояло множество сухих мертвых деревьев.
- Выбирай любые.
Два деревца, стоявшие на самом краю трясины, показались мне подходящими. Я указала па них дяде Леше:
- Вот это и это!
Он взял веревку с крюком, раскрутил ее конец и накинул его на ствол деревца в том месте, где расходились нижние сухие ветви. Он потянул, деревце наклонилось к берегу, и трясина выпустила его корни с против-ным чмоканьем. Дядя Леша топориком отрубил мертвые черные корни, двумя взмахами топора заострил нижний конец ствола, и получилось то, что мне было нужно. Таким же образом он вытянул из трясины и обработал второе сухое деревце.
Мы воткнули оба ствола в землю перед входом в церковь. Потом я нарезала длинных ветвей уже начавшего краснеть дикого винограда и обвила ими сухие ветки. Дядя Леша дал мне целый моток тонкой проволоки: ею я привязала к веткам множество коротко срезанных цветов, а между ними прикрепила к веткам яблоки, гру-ши, виноградные кисти и сливы - синие и желтые, теперь перед храмом стояли два волшебных деревца.
А мать Наталья и в самом деле пришла проверить, не погубила ли я живые деревья. Убедившись, что они су-хие, она нежно сказала им:
- Видите, как вам повезло, дорогие... У вас судьба сложилась даже счастливей, чем у рождественских елочек: вас пригласили украсить храм Господень. Служить Создателю и после смерти - что может быть лучше.''
Когда она это приговаривала, поглаживая старческой рукой сухие стволики, у нее в глазах стояли слезы. Самое смешное, что у меня, кажется, тоже...
Еще я сплела длинные гирлянды из винограда, плодов и цветов, которые дядя Леша повесил на иконостас, и сделала такие же веночки для украшения икон. Взглянуть на мою работу пришла мать Евдокия.
- Фра-го-нар! - одобрила она.
Праздник Преображения начался еще накануне вечером. Монахини и паломники отправились на службу, которая называется всенощной и длится всю ночь, переходя утром в праздничную литургию. Всенощную я про-спала - очень устала, украшая храм, но на литургию утром явилась, чтобы полюбоваться делом своих рук. Я принарядилась к празднику: сняла изрядно запачканный подрясник и соорудила себе юбку из бабушкиной скатерти в красную клетку. Ничего получилась юбочка, только сбоку пришлось заколоть ее булавками, которые мне одолжила Лара. Еще я надела теплый свитер, потому что в церкви по утрам было прохлад-но.
Вел службу отец Александр, с которым я еще не успела познакомиться. После литургии он сказал целую речь, причем не на церковном языке, которого я не понимала совершенно, и даже не на русском, а на пла-нетном. Он говорил о значении праздника Преображения, и тут я мало что поняла, но вот конец его вы-ступления меня насторожил. Отец Александр сказал:
- В середине прошлого века святой праведный Иоанн Шанхайский6 предупреждал: о том, что последние времена приближаются. Мало кто его тогда услышал. Еще через двадцать лет святой Серафим Платинский9 написал грозные слова: "Сейчас уже намного позже, чем вам кажется". Мы не поняли и этого предупрежде-ния. Святой мученик Иосиф, хранитель Иверской-Монреальской мироточивой иконы Божией Матери10 говорил, что икона явилась, чтобы укрепить православных перед последними испытаниями, а мы дума-ли, что не доживем до них. А вот и дожили, и видим теперь, что все, о чем предупреждали Святое Писание и Святая Церковь, о чем твердили наши святые, жившие рядом с нами, - все это стало сбываться на наших с вами глазах. Но мир не верил и не верит до сих пор. Было сказано, что на рубеже тысячелетий миру будут явлены уже не признаки конца света, а его первые события - и мир их увидел, но не понял. Произошли ос-вобождение России от сатанинского ига и ее христианское возрождение, предсказанные русскими святыми - Серафимом Саровским, Иоанном Кронштадтским, оптинскими старцами. Эти духовные события обозва-ли глупейшим словом "перестройка" и сосредоточили внимание на политических и экономических преобра-зованиях в России. Гражданскую войну в Америке долго замалчивали, а за взрывы своих партизан, с одоб-рения и при участии государств-союзников, громили террористов на другом конце света. Третья мировая война начиналась незаметно в разных точках земного шара, а мир говорил о единении и мире, как и было сказано в Писании. И вот пришел Антихрист, и его признали Мессией. Начали ставить печати Антихриста, Уже и школьник должен был бы понять, что происходит то, о чем ясно сказано в Апокалипсисе, написан-ном любимым учеником Христа. Но приняли люди эти печати, и живут с ними, и прославляют своего Лже-мессию. Пришло страшное время, когда Церковь уже почти ничего не может сказать миру; потому что мир ее не услышит. Мир сам избрал свою участь. Как некогда Адольфа Гитлера в Германии, одного из пред-теч Антихриста, так и Лжемессию мир избрал на правление добровольно, так называемым демократиче-ским путем. И вот лежит вокруг нас этот страшный и несчастный мир: мир закодированный, мир зомбиро-ванный, через печать связавший каждого человека напрямую с Антихристом. Что же осталось нам, право-славным? Время проповеди Евангелия Господа нашего Иисуса Христа закончилось. Мир нас больше не слышит и не услышит. Кроме отчуждения и ненависти, мы ничего от него уже не получим. Что же нам делать, спросите вы? А вот что. Самим Господом нам завещано при конце света прекратить свидетельство - и "бежать в горы". Так сказано в Святом Писании. Аминь.
Я стояла на своем обычном месте у дверей, зажав в кулаке большой палец правой руки с персональным ко-дом. Мне казалось, что тускло мерцающая пятиугольная пластиночка на мякоти моего большого пальца загорится на всю церковь, если я разожму кулак. Кстати, она действительно горела и пульсировала так, что правая рука зудела до самого локтя. Это происходило явно от внушения отца Александра, потому что вооб-ще-то персональный код почти не ощущается - только легкий зуд, когда прижимаешь палец с кодом к считывающему устройству. Может быть, и бабушкины прежние нападки на антихристову печать сыграли свою роль: я с первых дней пребывания в обители заметила, что когда я захожу в церковь, правый боль-шой палец начинает покалывать.
В церкви было очень много народа, поэтому, когда все встали друг за другом и пошли гуськом к стояв-шим рядом матушке и отцу Александру, чтобы получить из их рук освященное яблоко, этот символ праздника, я тоже пошла со всеми.
Отец Александр уже знал, кто я такай; когда я подошла к нему с последними паломниками, он вручил мне яблоко, не протягивая ни креста, ни руки для поцелуя - монашки и паломники целовали то и другое - и шепнул:
- Спаси вас Господи за прекрасное украшение храма. Такого у нас еще не было.
Я не знала, что сказать ему в ответ, слегка поклонилась и отошла. Но не скрою, мне было очень приятно. Потом мы все пошли на праздничную трапезу, устроенную прямо в саду за длинными столами.
Я сидела за столом с паломниками. Паломники - это люди из нормального мира тайно хранящие пра-вославие. По традиции они стремятся попасть в монастырь на праздники, а Преображение - один из са-мых больших. Мужчины были одеты в стандартные зеленые костюмы. Женщины тоже приехали в зеленом, но у каждой оказалась с собой юбка и платок на голову. Юбки и платки были старенькие, скромные, и было вид-но, что вольная одежда надета этими женщинами не для того, чтобы покрасоваться и погордиться ею, а по традиции.
Паломники приехали рано утром, когда был низкий прилив. Дядя Леша встречал их на мобиле возле указа-теля на Жизор и вел через подводную дорогу. Каждый раз он приводил за собой несколько мобилей, в которых сидели по пять-шесть паломников, и сделал он три такие поездки. В общем, народу хватало и на службе, и за длинными столами в саду: я и не подозревала, что в Европе столько православных.
На обед сестры подавали поразительно вкусные картофельные котлеты с грибным соусом и суп из овощей, который называется "борщ". Бабушка тоже иногда его варила, но монастырский показался мне вкуснее. И, конечно, яблок груш, слив и винограда было вдоволь -столы просто ломились от фруктов.
После Преображения мне стало гораздо легче общаться с сестрами: своим участием в украшении храма я как бы заявила, что я им не совсем посторонняя и готова помогать обители не только по поручению бабуш-ки, но и по своей доброй воле. Для меня это было важно, потому что я не переставала приглядываться к монахиням, старалась понять, почему моя бабушка их так любит? Любовь эта была взаимной: они всегда вспоминали о ней тепло и уважительно, с благодарностью за помощь, которую она оказывала монастырю мно-гие годы. А мать Натальи как-то похвалила мой русский язык и сказала, что бабушка хорошо меня ему обу-чила. Она даже сказала, что я говорю по-русски не хуже сестер, приехавших в монастырь из России: "У вас прекрасный литературный русский язык!" - и только удивлялась тому, что я не прошу у нее книг для чтения из монастырской библиотеки. Я постеснялась сказать ей, что с детства не брала в руки ни одной книги и брать не собираюсь.
Не могу сказать, что, приглядевшись к монахиням, я тут же воспылала к ним любовью. Точнее будет ска-зать, что они вызывали у меня безграничное удивление и уважение. Во-первых, монашки всегда были спо-койны и веселы, и это меня поражало: нищета, разруха, непонимание со стороны общества, можно сказать, всего человечества, постоянные угрозы и преследования со стороны властей - а они все чему-то радуются! В этом был свой героизм. Во-вторых, они были внешне очень красивы, все до одной - молодые и старые. Их за-платанные подрясники, перехваченные грубыми, почти солдатскими ремнями, выгорели от старости и стирки, были покрыты заплатами, но ни одна из красавиц моей рыцарской реальности не выглядела так аристо-кратично, как любая из монахинь. При этом было совершенно очевидно, что сами они об этом даже не за-думываются.
Удивляло их отношение друг к другу и к людям вообще. Отличаясь какой-то патологической не заботливо-стью о себе, монахини всегда были готовы к ласке и заботе, если это касалось других. Наблюдая за ними, можно было представить себе, что их Бог изливает на каждую монахиню поток Своей Любим, а она не за-держивает его в себе, не копит, а дает ему изливаться через себя на других. Этакие ходячие трансфор-маторы Божией Любви: получают сверху и тут же распространяют во все стороны. В результате в обители создалось прямо-таки физически ощущаемое поле Любви. Вот поэтому, думала я, и стремятся сюда палом-ники. Интересно, что же тут было прежде, когда монастыри не были под запретом? Наверное, христиане так и слетались сюда за этой энергией любви, а потом растаскивали ее по всему свету.
Еще одно наблюдение касалось уже проблемы секса, которая еще недавно меня так треножила. Все монахи-ни казались мне красивыми, но были среди молодых и настоящие красавицы, даже по самым строгим эталонам Реальности. Но в их лицах не было ни сознания своей красоты, ни желания нравиться. Они были как-то по-особому чисты: не отмытые, а изнутри чистые, как бы вообще не тронутые душевным тлением, не ведающие житейской грязи.
Из наблюдения за моей матерью и ее подругами я вынесла убеждение, что плотская любовь и страсти всегда оставляют на лицах женщин признаки увядания, болезненности и какой-то скрытой психопатии иногда ед-ва заметной, но все-таки различимой. Эту идущую из глубины тень не могла скрыть никакая косметика. А уж они-то ею пользовались и умели пользоваться! Они все время яростно доказывали себе и другим, что могут нравиться мужчинам. И не сама ли я совсем недавно стремилась к тому же? А вот у молодых монахинь были такие лица, как будто ничего подобного в мире просто не существует. Но, любуясь их обликом, лишенным следов житейских страстей, я в то же время испытывала недоверие к полноте их целомудрия. Меня что-то все время подзуживало испытать молодых сестер, может быть, даже спровоцировать на какое-то призна-ние, которое могло бы бросить тень на их лилейное целомудрие. Начала я с сестры Дарьи как наиболее общительной. Результат, надо сказать, был ошеломительный.
- Сестра Дарья, - начала я, придя к ней в прачечную, где она готовилась к большой стирке, - а скажите мне честно вот если бы в обитель приехал на белом мобиле прекрасный принц и позвал вас с собой - уехали бы вы с ним?
- Ни на белом мобиле, ни на белом крокодиле! - отрезала она сердито, раскидывая белье по разным кучам. - А кто это вам про меня насплетничал?
- Никто, -удивилась я. - Мне просто интересно, может ли монашка бросить монастырь и уйти за любимым?
- Ах, вот оно что... А я думала, что кто-то опять вспомнил про то, как меня у матушки сватали.
- Вау! Расскажите, сестра Дарьюшка, прошу вас!
- Да нечего особенно рассказывать. Когда я была молоденькой послушницей, крутился тут один паломник, какой-то русский граф. Вокруг меня крутился. И стал он меня звать уйти из обители за него замуж. Ну, а я была озорная, смешливая - я и послала его к матушке игуменье свататься: "Вот если матушка захочет меня замуж отдать и благословит, то я пойду за послушание, делать нечего". Этот чудик не понял шутки и пошел к игуменье свататься. А мы с сестрами за ним - подглядывать и подслушивать. Стоим на лестнице и ждем, что будет? Вдруг раздается матушкин крик, распахивается дверь и вылетает мой жених, а за ним летит горшок с геранью и разбивается о его голову! Следом бежит матушка со вторым горшком и кричит: "Чтоб духу вашего в обители не было! Я вам покажу, какая у меня "красота пропадает"! Нашел, где невест искать! Вон!" Этот бедолага чуть не кувырком спустился с лестницы, сел в свою шикарную белую машину и рванул так, что чуть ворота нам не вышиб. Только у Жизора, наверно, и опомнился!
- А что дальше было?
- Известно что. Матушка меня на поклоны поставила, а сестры стали дразнить "графской невестой". Так что лучше никаким женихам к нам сюда не соваться: матушка хоть и любит герань, а горшков за нас не пожалеет! - и сестра Дарья принялась разводить в баке с водой древесную золу, которую в обители употребляли для стирки, - после приезда паломников ей нужно было перестирать гору постельного белья.
Я не угомонилась и сунулась к самой матери Евдокии.
- Мать Евдокия! Вот если бы прекрасный принц па белом мобиле...
- На мобиле? Не пойдет. Вот если бы на белом туристическом автобусе!
- Зачем вам с прекрасным принцем туристический автобус, мать Евдокия?
- Нам скоро придется двигать отсюда, вот мы бы все в таком автобусе и поместились, принца застави-ли бы вести автобус по очереди с дядей Лешей. У такого автобуса внизу большое багажное отделение - сколько бы груза мы могли захватить! Говорил же; дядя Леша, что надо покупать автобус, чтобы можно было в него в случае чего усадить всех сестер. Не успели...
- Какая вы неромантичная, мать Евдокия!
- Не дал Бог, не дал Бог...
Самый неожиданный ответ дала мне сестра Леонида. Это была высокая статная послушница с округлым русским лицом, большими серыми глазами и потрясающей красоты низким голосом. В лице ее не чита-лось абсолютно никакого следа мирских страстей, но я полагала, что при такой красоте уж что-нибудь да должно было ее коснуться! Я подстерегла ее, когда она прогуливалась по саду после спевки.
- Сестра Леонида, можно вам задать один вопрос?
- Задавайте. Только учтите, что на богословском курсе я не лучшая ученица.
Я знала, что в монастыре сестры не только молятся и работают, но и учатся клиросному пению, истории Церкви и богословию.
- Уверена, что на певческом курсе вы были первой!
- Может, и так...
- Но у меня вопрос другого рода.
- Пожалуйста.
- Вот скажите, сестра Леонида, если бы в один прекрасный день в монастырь приехал умный и красивый принц на белом коне и стал вас звать с собой...
- На белом коне?.. Кассандра, а хотите увидеть белого копя?
- Белого коня? Я видела белого коня на иконе в храме. Вы этого коня имеете в виду?
- Да нет же - настоящего, живого коня. Собирайте падалицу!
- Что собирать?
- Падалицу - яблоки, которые упали с дерева, подпорченные. Лебедь их страшно любит.
- Так конь или лебедь?
- Коня зовут Лебедем.
Я сняла с головы платок, и мы набрали в него упавших яблок. Потом сестра Леонида повела меня в глуби-ну парка. В одном месте нам надо было перейти через болотце, и я прыгала по кочкам за сестрой Леони-дой, которая знала безопасные места. За болотом был почти непроходимый кустарник, через который мы шли по узкой; звериной тропе:
- Это кабанья тропа, - сказала сестра Леонида, и я поежилась.
Наконец мы прошли кустарник насквозь и вышли на большую поляну. На ней пасся красивый белый копь. Увидев нас, он заржал и пошел к нам, раздвигая высокую траву тонкими белыми ногами. Чем-то он напоминал моего Индрика.
- Какой красавец!
- Правда? Поэтому мы и назвали его Лебедем.
- Откуда он у вас?
- Когда-то неподалеку от монастыря был большой луг, и на нем паслись лошади, а среди них Лебедь. Мы с сестра-ми приносили им хлебе солью, а Лебедь был у пас любимцем - мы уже тогда его так прозвали. После потопа многие животные оказались на нашем острове, в том числе домашние. Мы так обрадовались, когда увидели Ле-бедя! А это место мы зовем Лебединой поляной.
Мы высыпали яблоки в траву. Лебедь подошел, стал подбирать их и так вкусно хрупать, что мы тоже взяли по яблочку и уселись належавший на краю поляны ствол березы.
- Сестра Леонида, а я знаю песню про последних лошадей. Я, правда, пою не так, как поют у вас в обители, но бабушка говорит, что слух у меня есть. Хотите послушать?
- Хочу.
Я спела "Вдоль заката проходили лошади", не забыв объявить, что песня посвящается Елизавете Саккос. Сестра Леонида задумчиво слушала, сложив руки на коленях. Лебедь перестал хрупать яблоки и тоже слушал, как будто понимал, что песня о нем и его собратьях.
- Вот и лошади ушли в горы, как Христос повелел. А наш Лебедь уйдет ли с нами? Ведь мы далеко пойдем...
- Вы что, в самом деле намерены покинуть этот остров?
- Да. Над нами уже кружат вертолеты Экологической службы, а мать Евдокия откуда-то узнала, что эко-логисты не столько выслеживают опасных животных, сколько охотятся на асов. А ведь мы асы... Сло-вом, пришла пора нам с острова уходить.
- Как же вы отсюда будете выбираться?
- Не знаю. Это матушка будет решать.
- А у вас что же, нет права голоса?
- Когда спросят - появится.
- Нет в вашей обители никакой демократии!
- Что правда - то правда, чего нет - того нет. Хотите я вам спою светилен, который мы будем петь на Ус-пение Богородицы?
- Хочу, конечно.
Она спела что-то красивое и печальное, хотя и не очень понятное. И снова Лебедь перестал есть яблоки и вместе со мной слушал пение сестры Леониды.
- А теперь переведите мне текст, я не очень поняла слова.
- Эта песня - завещание Божией Матери. Она просит похоронить ее в селе Гефсимания, где всегда собира-лись апостолы, и просит Сына принять се душу.
- Спойте еще разочек, пожалуйста! Я хочу запомнить слова - это так красиво.
- Еще запомните. Мы много раз будем петь этот светилен на службах, потерпите до Успения. А сейчас нам пора идти, скоро обед. Я вам по дороге другую песенку спою, тоже про коня.
Мы попрощались с Лебедем и пошли обратно через парк, а по дороге сестра Леонида во весь голос пела мне русскую народную песню про мороз и белогривого коня. Ох и голосище у нее был! А разговор про прекрасного принца у нас так и не состоялся... Ну я и бросила свои провокации.
Время шло, а конца моему вынужденному паломничеству все не было. Я начала волноваться.
Как-то я заглянула в гараж, где работал дядя Лета. Там стояли мой джип, мобишка матери Евдокии, ма-ленький трактор и какой-то крытый ящик на колесах, по-видимому, прицеп к этому трактору. Вдоль стен тянулись грубо сколоченные столы, а на них в жутком беспорядке громоздились инструменты и стояли не-большие допотопные станки. Вся дальняя стена была завешена сетями, от которых несло рыбой. Мой джип стоял посреди гаража, под ним была яма, а в яме сидел перемазанный дядя Леша и усердно ковырялся в брюхе моей бедной машины.
- Когда же ты закончишь ремонт, дядя Леша? Мне домой пора.
- Ты что, не знаешь, как теперь обстоит дело с автодеталями? Могу рассказать.
- Да я знаю, дядя Леша...
- А знаешь, так терпи. Терпение, смирение, любовь - вот главные монашеские добродетели.
- Так я же не монахиня!
- Ты проповедь отца Александра на Преображение слышала?
- Слышала.
- Он напомнил предсказание святых, что в последние времена монахи будут жить как мирские. Отсюда следует, что теперь мирские, чтобы не подводить монахов, должны стараться жить как монахи. Так что подвизайся во славу Господню и жди, когда я тебе скажу, что машина готова. Все! Гуляй, Кассандра.
И я гуляла. То есть не очень-то много я гуляла - больше делом занималась. Я скоро поняла, что надо помо-гать монахиням: рабочих рук у них катастрофически не хватало. Молитвенницы они были просто неимо-верные, молились почти беспрерывно, но и трудились тоже каждая за пятерых: выжить в островных условиях монастыря было непросто. Больше всех меня поражала мать Евдокия: она вела занятия с сестрами, руково-дила пением на клиросе, она же была в монастыре экономкой и занималась продуктами, а когда приезжа-ли паломники, занималась ими вместе с сестрой Дарьей. Как-то я спросила ее, откуда у нес столько энергии и физических сил, как это она все успевает? В чем тут секрет?
- Секретов у меня три, - ответила она. - Первый - любое дело начинать с благословения. Второй - делать все с молитвой. А третий - всегда делать немножко больше, чем можешь, тогда в следующий раз еще больше сможется.
Подошло время уборки овощей и фруктов. Почти все надо было по благословениию матушки сушить впрок. Как я поняла, делалось это в расчете на предстоящую дорогу. Вместе с сестрами я резала фрукты и овощи на длинном столе, поставленном прямо в саду. Потом их относили на кухню, где мать Алония с помощни-цами сушила их в духовке, или специальной сушилке, устроенной дядей Лешей на берегу пруда.
От резки лука и картофеля руки у меня потрескались и почернели. Они еще и болели, особенно к вечеру. Иногда так ломило пальцы и запястья, что я не могла уснуть. Я растирала руки, согревала их под подуш-кой, но это мало помогало. В таком же состоянии были руки у всех сестер, только они не догадывались по-жаловаться. Я же в конце концов не выдержала и обратилась к сестре Леониде, которая разбиралась в тра-вах и при случае лечила ими сестер. Она приготовила мне мазь по рецепту пиренейской матери Ольги: сваренные вместе оливковое масло, воск и смола кедра, того самого, что рос возле иконописной мастерской. Я стала эту мазь втирать в кисти рук, и очень скоро мне полегчало. За мной эту мазь стали употреблять и монахини. Сестра Леонида цвела: ей так редко удавалось полечить кого-нибудь своими снадобьями в этой нехворающей и неунывающей обители!
Заготовка овощей задержала ремонт джипа, потому что дядя Леша не мог отойти от сушилки. Правда следил он за ней стоя на берегу со спиннингом в руках и вытаскивая рыбок одну за другой. Поймав и выпотрошив карпа или окуня, он его тут же круто солил и пристраивал сушиться рядом с овощами, поэтому овощи из его сушилки изрядно отдавали рыбой.
- Не беда, - заявил наш дядя-оптимист, - надо пометить мешки и употреблять эти овощи между постами, когда в церковном календаре стоит разрешение на рыбу.
Принеся к нему очередной противень с нарезанными овощами, я изныла:
- Дядя Леша! Ну когда же ты меня домой отпустишь?
- Ты уши моешь, Кассандра?
- Ну, мою.
- И моющий уши да слышит! Я тебе уже пять с половиной раз говорил: после Успения поедешь.
Накануне Успения я опять помогала сестрам украшать церковь к празднику. Мне снова удалось придумать нечто необычное, удивить и порадовать сестер и матушку Руфину. Я выпросила у Дяди Леши кусок сети для ловли ры-бы, а у матери Иоанны баночку серебряной краски. Я выкрасила сеть серебром, а потом нашила на ее узелки белые, голубые и синие цветы. Этим серебряно-цветочным ковром я накрыла низенький столик, на котором лежала "плащаница" - изображение скончавшейся Божией Матери. Такие же цветы я использовала для иконы Успения, на которой, кроме уснувшей Богородицы, был изображен Иисус Христос со спеленутым младенцем в руках - душой Божией Матери, как мне объяснили сестры. Мне помогали две девушки-паломницы: на праздник в обитель опять съехалось много гостей.
В этот раз я отстояла всю всенощную, потому что мне очень нравилась песня Божией Матери, которую мне спела на Лебединой поляне сестра Леонида, - по церковному "светилен". Как только сестры начинали его петь, внутри у меня поднимался настоящий плач. Я с трудом сдерживала слезы, не выпуская их наружу - в церк-ви было полно народа, и я стеснялась плакать. А некоторые плакали, причем не только паломники, но и сестры...
На другой день рано утром дядя Леша поехал встречать запоздалых паломников и видел, как неподалеку проле-тел красный вертолет экологистов. Он сказал об этом матушке.
После праздничной литургии была опять трапеза в саду, потом паломники, дождавшись отлива, стали разъезжаться, а сестры отправились отдыхать: по праздникам в обители прекращалась всякая работа, кроме самой необходимой - на кухне, например. Я помогла сестрам вымыть посуду после трапезы и решила пой-ти в парк погулять. Набрала в саду подпорченных опавших яблок и отправилась кормить Лебедя.
Когда я была уже недалеко от болотца, я увидела довольно далеко впереди на тропе сестру Леониду; вид-но, она меня опередила и уже возвращалась с Лебединой поляны. Она шла степенно и величаво, она всегда так двигалась, и вдруг раскинула руки и стала кружиться в вальсе, а с берез на нее сыпались желтые листья. Это было очень красиво - монахиня, плывущая в вальсе среди кружащихся листьев. "Как раз картинка для моего сюжета, - подумала я с усмешкой. - Ах, сестра Леонида, сестра Леонида, не забыла ты, значит, прелестей мирской жизни!". Вдруг сестра Леонида упала и осталась неподвижно лежать на тропе. Споткнулась? Уже потом я вспомнила, что перед тем, как она начала кружиться, в лесу прозвучал какой-то негромкий хлопок, но в тот момент я не придала этому значения. Я подбежала к ней и увидела, что по ее белоснежному апостольнику расползается красное пятно. Я упала на колени и наклонилась к ней.
- Сестра Леонида, что с вами? Она глядела в небо широко раскрытыми остановившимися глазами.
- Сестра Леонида, миленькая! Ну сестра Леонида же!
Она медленно повела глазами и остановила их на мне.
- Кассандра... Скажите матушке... что меня... убили...
- Кто? Кто убил?
- Китайцы... Боже мой, прими дух мой!
Голова се откинулась набок, глаза прикрылись и стали стеклянными.
Я в ужасе огляделась. Вокруг никого не было, только желтые листья, сорванные выстрелом, все еще продолжали падать на тропу. Как мне унести ее отсюда? Она такая крупная, мне даже не поднять ее... Я решила бежать в обитель и звать на помощь. Но сейчас я поднимусь с колен, пойду по тропе и меня тоже убьют!
Я на коленях отползла за ствол ближайшего дерева, встала и осторожно выглянула из-за него. Никого. Так, пе-ребегая от дерева к дереву, прячась за ними и поминутно оглядываясь, я побежала вдоль тропы к обители.
Задыхаясь, я влетела к матушке Руфине без стука. Матушка спала сидя в кресле.
- Матушка! Там в лесу лежит сестра Леонида... Ее убили, матушка!
Сестры на носилках принесли сестру Леониду из леса и положили в малой церкви. Над нею постоянно читали Псалтырь - стихи древнего царя Давида, как мне объяснили - и постоянно кто-нибудь из сестер сидел рядом и плакал.
Дядя Леша сколачивал в своей мастерской гроб, стук его молотка разносился по всей обители, и слышать его было невыносимо. Потом он копал могилу возле большой церкви. Я подошла к нему и стала смотреть.
- Дядя Леша! Как ты думаешь, почему, умирая, сестра Леонида говорила о каких-то китайцах?
- Не знаю! Знаю только, что это антихристовы слуги. А еще я знаю, что пора нам отсюда уносить ноги, по-ка всех не перестреляли. И ты можешь сделать это первая - твоя машина готова.
- Правда? Это очень хорошо, но я хочу остаться на похороны...
- Это еще зачем? - закричал дядя Леша, выпрямляясь и яме - она была ему уже выше пояса. - Катись отсю-да к своей бабушке, пока не поздно! Ты что, не понимаешь, что происходит? Конец нашему острову, так... - и он добавил что-то по-русски, но совершенно непонятное. По его злющему, выпачканному серой землей лицу прокатились одна за другой и спрятались в бороде две мелкие слезинки. Я молча повернулась и ушла.
Я пошла к матушке, сказала, что мой джип готов, но я хотела бы остаться на похороны.
- Конечно, Санечка, оставайтесь с нами. Вы ведь успели подружиться с сестрой Леонидой... Лебедя вы вме-сте ходили кормить яблоками, песенки она вам пела... - и она заплакала.
Ох, эта матушка игуменья: ни за кем не следит, а все видит. Наверно, так и должно быть в обители.
Встретив меня вечером возле церкви, дядя Леша спросил:
- Ну? Когда едешь?
- После похорон. Матушка игуменья благословила задержаться.
- Ну вы даете с матушкой! - он покрутил головой и сердито отошел.
Хоронить сестру Леониду несли под успенский светилен "В Гефсиманийстей веси погребите тело мое..." Потом была служба прямо возле могилы. Я стояла позади всех сестер, чтобы никому не мешать, они все плакали молча, а я тряслась, всхлипывала, сморкалась и вообще... Сестры пели вместе с отцом Александром, который служил для сестры Леониды последнюю службу. Когда все умолкли и стали подхо-дить к гробу прощаться, наступила такая тишина, что стало слышно, как в саду падают яблоки. Потом гроб опустили в яму, и все подходили и бросали по три горсти земли. Я тоже подошла и бросила. Мелкие ка-мешки стукались о доски светлого гроба и с шорохом осыпались на дно могилы. Потом сестру Леониду за-рыли, дядя Леша вкопал крест из желтых брусьев, и сестры засыпали могильный холмик цветами.
- Ну вот и все, - сказала матушка Руфина. - Больше никому из нас не лежать в земле родной обители. Те-перь мы будем собираться в дорогу.
Потом были поминки: все сидели за столом и поминали сестру Леониду блинами. Каждая сестра получи-ла по одному блину, а были они величиной с блюдечко.
- Матушка даже на масленицу уже давно не благословляет печь блины, а вот для сестры Леониды расщед-рилась, - шепнула мне сидевшая рядом мать Алония.
- Почему нельзя печь блины в другое время?
- Потому что тесто из них готовится из макарон, а макароны нужны на просфоры.
- Я могу привезти побольше макарон, чтобы и на блины хватало.
- Куда ты их привезешь? Мы уходим...
- Куда же вы уходите?
- Не знаю. Боюсь, что этого пока никто не знает. Нас Богородица и так долго здесь сохраняла, другие мо-настыри уже давно разогнали...
После поминок я подошла к матери Евдокии.
- Мать Евдокия, можно с вами поговорить?
- Говорите...
- Вот вы собираетесь покидать обитель, как я поняла. Как же вы будете уходить? Ведь не пешком же по воде?
- Мы перевезем по очереди всех сестер к указателю на Жизор, а уже оттуда все пойдут пешком, в мобиле с прицепом поедут старушки и иконы.
- Мой джип уже отремонтирован: я могла бы помочь вам в переезде по воде. Я вообще могла бы какую-то часть пути ехать с вами, пока нам по дороге. Мы могли бы перевозить сестер группами от одной стоянки до другой, в салоне джипа можно человек шесть усадить, если расстелить матрацы. Мне кажется, будет правильно сразу всем оказаться как можно дальше от монастырского острова.
- В этом есть резон. Но я боюсь, что мы здорово вас задержим. Мы не соберемся скорее чем за три дня, а здесь оставаться небезопасно.
- Для меня менее безопасно, чем для вас, - я ведь не считаюсь асом.
- За помощь монахиням, да и просто за посещение монастыря вас тоже по головке не погладят.
- Бабушка столько лет это делает и не боится, а я еще только начинаю...
- Начинаете - значит собираетесь продолжать?
- Конечно! Раньше у меня была только бабушка, а теперь вот вы все появились... Вы мне совсем не чужие, мать Евдокия! Я это поняла после смерти сестры Леониды...
- Ах вот как... Ну, в таком случае придется поговорить с матушкой.
Матушка меня благословила дождаться конца сборов и уходить из обители вместе со всеми.
На другой день с утра, после литургии, я вместе с сестрами выносила иконы из обеих церквей - большой и малой. Небольшую часть икон матушка отобрала, чтобы взять с собой, а остальные монахини заворачивали в чистые полотенца, потом сверху оборачивали пластиком и упаковывали в приготовленные дядей Лешей де-ревянные ящики. Увидев меня за этим занятием, дядя Леша спросил:
- Ты все еще здесь?
-Угу.
- У сестер под ногами болтаешься?
-Угу.
- Зачем?
- Матушка благословила.
- А когда домой отправишься?
- А вот как соберемся, тогда вместе со всеми и отправлюсь. Буду сестер на своем джипе перевозить,
- Вот ты, значит, как...
- Вот так!
Я рассказала ему наш с матерью Евдокией план, сказала и про благословение матушки. Дядя Леша задумался, а потом снизошел:
- А это вы неплохо решили. Только зря вы со мной не посоветовались, я бы придумал, как твой джип по-умнее использовать.
Скромен был наш дядя Леша. Монашеское влияние сразу видно! Я ему так и сказала.
- Ступай к Ларе, - сказал он в ответ, - она просила тебя зайти помочь ей, чего-то она там шьет для сестер и дорогу. А для твоего джипа я еще успею скамейки сколотить, тогда можно будет и десять - двенадцать монашек усадить.