Протоиерей Анатолий Гармаев - Тебя, Господи, благодарю

Часто люди задают мне вопрос: “Откуда и почему постоянно из одного и того же места, (в основном из Москвы), идет ожесточение на мои книги: “Не читайте, плохие книги”? Но люди читают и ищут их. Каждый день приходят письма в Волгоград с просьбой выслать то или иное наложенным платежом. Что у нас есть – высылаем. Только однажды пришло очень злое послание от колдуньи. Некоторое время обширными советами осаждала меня экстрасенс из Прибалтики – наставляла, как не надо писать и как надо. Больше ругающих писем не было. В день приходит по нескольку писем со словами сердечной и искренней благодарности. Все чаще пишут из тюрем, где читают “Обрести себя”.

“Прочла три Ваших книги, – пишет женщина из г.Торез Донецкой обл., – и многое поняла, почему у меня проблемы с дочерью и почему у меня непослушный сын. Я просила у Бога послать мне мудрого человека, и Господь послал его в Вашем лице. Большое материнское спасибо за всё, что Вы написали”. А вот что пишет отец троих сыновей, ему 50 лет: “Начал читать книги о.Анатолия и призадумался. Понял, что воспитывал детей неверно, признаюсь в неведении этого важного и сложного вопроса. Теперь хотел бы больше знать о церковной педагогике, чтобы, если возможно, исправить свои ошибки и не делать новых”. “Если бы не Ваши книги, я бы не знал, чем мне дальше жить, – делится человек из тюрьмы с пожизненным сроком заключения. – Они открыли мне меня. Я всеми делами и всею жизнью виноват перед Богом. Я не могу писать Вам о своих преступлениях. Вам станет страшно. Теперь после Ваших книг я другой. Я буду каяться, буду молиться. Это теперь моя жизнь”.

Каждый год вот уже десять лет в Волгограде проходят летние православные поселения: детское – “Страна Детства” и семейное – “Отрада”. В них за две смены – июнь и июль – бывает 340 детей и подростков и более 60 взрослых людей – их родителей из самых разных городов России, Украины, Белоруссии, Прибалтики. Часть из них приезжают два-четыре года подряд. Много добрых отзывов говорят и пишут нам дети, подростки, родители. Немало детей, да и взрослых уезжают со слезами, не желая расставаться с полюбившимися им воспитателями, православной “Страной Детства” и “Отрадой”.

Августовский педагогический совет в 2003 году собрался в Волгограде шестым по счету. Это внутригодичная секция Международных Рождественских образовательных чтений, куда ежегодно собирается 40-50 человек из разных городов России и Ближнего Зарубежья: священники, руководители и преподаватели огласительных курсов, православных гимназий, воскресных школ разных епархий. “Здесь, на педсовете, я почувствовала православную семью, – пишет в своем отзыве директор воскресной школы из г.Лабинск Краснодарского края Шивцева Ю.В., – а себя членом этой семьи. Было очень тепло душою в “Отраде”, как будто над поселением не одно, а минимум три солнца”. “Педсовет – это всегда глубокая и серьезная работа над самыми горячими вопросами церковного воспитания и обучения, – отмечает Перехожук Н.А. из Санкт-Петербурга. – Всякий раз уезжаю с полученным богатым материалом и большим желанием воплотить на практике все, что узнал”. “Я приехала сюда во второй раз, – пишет Шапиро Е.М. из Санкт-Петербурга. – В этом году педсовет был полнее, чем в прошлом. Во-первых, по составу он более собран, работоспособен, было больше единодушия при обсуждении вопросов. Во-вторых, по организации лучше подготовлен. Буквально с первого дня педсовет включился в ритм напряженной продуктивной работы. Порадовали четкость расписания, хранение времени. В-третьих, большое и глубокое впечатление оставляет дружелюбное отношение сотрудников и учащихся Свято-Сергиевского училища церковной педагогики: буквально с первой минуты мы были окружены их теплом, радостью от встречи, заботой. Было ощущение, что приехали в родной дом, где нас ждали”. “На педсовете вижу хорошее сочетание теории с практикой, – пишет в отзыве иерей Петр Левин из г.Екатеринбурга. – Задаю себе вопрос: то, о чем я услышал и увидел в Волгоградском училище, возможно ли сделать у себя на месте? Сделать не внешне, а по тому внутреннему содержанию, каким может и должна жить Церковь. Как обрести нам этот дух жизни и как не потерять его?”

“Нынешний VI Августовский педсовет, как и пять предыдущих, – пишет иерей Игорь Киреев, председатель секции просвещения отдела религиозного образования и катехизации Московской патриархии, который все шесть лет приезжает в Волгоград и является сопредседателем педсовета, – показал глубокую серьезную работу, которая ведется в Свято-Сергиевском училище. Педагогические размышления и находки его сотрудников, соединенные с духовным наследием святителя Феофана Затворника, труды которого положены в основу всей учебной деятельности, воплощаются в жизнь училища, церковной общины, поселений. Это производит сильное, убедительное впечатление. Сама атмосфера педсовета, весь уклад поселения “Отрада” свидетельствуют о подлинности и глубине ведущейся здесь работы. Заметен значительный духовный и профессиональный рост преподавательского состава”.

Такие и подобные им отзывы о книгах, о летних поселениях, об Августовском педсовете, о жизни и деятельности самого училища, директором и духовником которого Господь сподобил мне быть, мы слышим и читаем от всех людей, которые сами были у нас или всерьез, не с предубеждением, читали мои книги. В Волгограде за эти годы побывало очень много людей – мирян, священников. Людей, которые лично участвовали и были живыми свидетелями того, что здесь, милостью Божией, происходит. Они уезжали с чувством искренней радости и благодарности Богу и всем сотрудникам и студентам училища за содержание, характер и дух жизни, в котором довелось им побывать. Из них лишь несколько человек, как мне известно, уезжали с явным недовольством, а трое в течение всей смены семейного поселения отыскивали у нас признаки неправославия. Каждая обида или неудобство, которые они потерпели от устроителей поселения, строгость уклада, необходимость распорядка, даже подъем в шесть часов утра – все становилось у них предметом обвинительным. Они с этим подозрением, наслушавшись слухов, приехали к нам, и целое поселение взрослых людей, искренне живущих в Церкви, не смогло их переубедить. Одну женщину в одной смене, мужчину и женщину в следующем году, в другой смене. Может быть есть еще кто-то обиженный или недовольный, о ком я не знаю. Но даже и это число на что-то споткнувшихся и по этой причине что-то подозревающих, даже пусть из тех, кто лично был у нас, совсем не убедительно.

За десять лет в наших поселениях, на педсовете и в самом училище были многие сотни, а по общим подсчетам около тысячи взрослых людей. Среди них более тридцати человек из духовенства и немало мирян с десятилетним и большим церковным стажем. Кто же тогда они? Люди, каким-то особенным образом обольщенные нами и попавшие под наше влияние? Три-пять, пусть даже десять человек с первых же дней всем недовольные и бегущие от трудов самоукорения (а это важнейшее действие, над которым трудятся в семейном поселении), что-то учуяли, а около тысячи людей как бы не поняли и единодушно благодарили “за отрадную возможность побыть в церковном общении и отдохновении” (слова из отзыва). Тем не менее, Москва, в какой-то части своих людей более склонна слушать недовольных (случилось, что все трое таковых были из Москвы), чем услышать тысячу людей других или, что еще правдивее, самим лично приехать и посмотреть все на месте. Видимо, нужно иметь болезненную предвзятость, чтобы, опираясь только на одни слухи, явно вражеского происхождения, складывать свое отношение к тому, чего ты не видел и не слышал, а если говорить о книгах – чего сам не читал, или, если и держал книгу в руках, то не уразумел ее назначения.

В январе 2003 года на XI-х Международных Рождественских образовательных чтениях во второй день пленарных заседаний митрополит Волгоградский и Камышинский Герман делал доклад о православных педагогических школах Волгограда. “Хочу обратить ваше внимание, – сказал он, – на маленькие книжечки на столе президиума – тексты докладов домашнего издания при авторстве директора Свято-Сергиевского училища православной катехизации и церковной педагогики. По-видимому, с его опыта нужно начать говорить о волгоградских педагогических школах. С самого начала учебного дела в епархии он был одним из активных организаторов устройства церковного высшего образования и одним из основателей Царицынского православного университета. Сегодня его школа имеет большое значение своей активностью и своими добрыми плодами”. И далее Владыка подробно рассказал о деятельности училища.

На этом же пленарном заседании Рождественских чтений прозвучал мой доклад “Воцерковление учащихся и сотрудников Свято-Сергиевского училища церковной педагогики – как это трудно”. Сам я не мог быть на чтениях, и за меня читал его один из наших сотрудников. На секции воскресных школ был прочитан мой второй доклад – “Исповедание веры в повседневной жизни”. Оба доклада были раскуплены в тот же день (мы привезли их на чтения в виде брошюр в количестве двести штук каждый).

На заключительном заседании Рождественских чтений добрые слова вцелом о волгоградском опыте говорил председатель секции просвещения отдела религиозного образования и катехизации иерей Игорь Киреев. Он действительно может говорить о нашем опыте, не только опираясь на услышанные доклады, но и из живого знакомства с нами, так как шесть лет подряд приезжает в Волгоград на Августовский педсовет. В течение недели много встречается с нашими сотрудниками и учащимися, близко знает многих из них и всегда внимательно всматривается и вслушивается во все стороны жизни училища.

Годы труда над устроением учебного дела в Церкви положены нами точно так же, как это делают десятки, сотни людей во всех уголках России и ближнего Зарубежья, которые самоотверженно трудятся над сложнейшими для нашего времени вопросами – как исполнить дело церковного образования и воспитания детей, подростков, молодежи и взрослых. Труд этот непростой и не всегда успешный. Значительно чаще бывает ошибок и неудач, чем успехов и верных решений. Из московского периода своей жизни я хорошо знаю, как важен оперативный обмен опытом и известиями о развитии дела между теми, кто трудится над одними и теми же вопросами. Поэтому, открывая всем, кому это нужно, свои ошибки и обретения, мы каждый год выходим на Международные Рождественские образовательные чтения с рассказом о том, что у нас делается. Семь лет от трех до восьми докладов ежегодно звучат на различных секциях образовательных чтений. В последние два года мне довелось выступать и на пленарном заседании. Отклики на доклады всегда были хорошие. Я не слышал по поводу содержания докладов какой-либо критики. Напротив, много слышал добрых отзывов. Лишь один год на секции “Воскресная школа” у двоих ее участников проявилась старая личная неприязнь ко мне. Не знаю, прошла ли она за эти годы или ждет своего следующего случая и поныне. Молю Бога, чтобы прошла.

В 2001 году был в училище и знакомился с нашей жизнью Владыка Евгений, архиепископ Верейский, ректор Московских Духовных Семинарии и Академии. Он беседовал с преподавателями, сотрудниками и учащимися, осматривал классы, жилые комнаты, трапезную, был в училищном храме Сорока Мучеников Севастийских. Вместе с нашим Владыкой Германом он около трех часов гостил у нас. Владыка Евгений выразил удовлетворение от посещения училища, сказал, что уезжает с хорошим впечатлением от того, что услышал и увидел своими глазами. “Материальная база у вас очень слабенькая, обстановка бедная и скудная, очень скученно. А люди и дело – церковные”, – сказал он, прощаясь с нами.

В 2002 году по радио в передаче “Радонеж” выступал протоиерей Артемий Владимиров. Ему задали вопрос, как он относится ко мне? Отец Артемий ответил, что как раз только вчера имел встречу со мной, сотрудниками и учащимися училища и провел целый вечер с нами. Отозвался о нас как о православных, добрых и искренних в своем служении людях. За этими его словами стоит не только вечер встречи, но и долгий опыт моего с ним знакомства и общения. С отцом Артемием я знаком уже более пятнадцати лет. Часто встречался с ним до его и моего рукоположения, было время, когда мы помогали друг другу по жизни и сейчас всегда помним друг о друге.

За последние четыре года вышло восемь наименований моих книг, включая и ту, которую Вы сейчас читаете. Четыре из них – это материал лекций и занятий, проведенных в Москве двадцать лет назад: “Этапы нравственного развития ребенка”, “Обрести себя”, “Психопатический круг в семье”, “Тихий разговор с совестью”. Другие четыре написаны уже сейчас: “Пути и ошибки новоначальных”, “От зачатия до рождения”, “Культура семейных отношений” (в ее втором издании) и та, которую вы держите в руках. За это короткое время каждая из них была уже четыре-шесть раз переиздана. Трогательное письмо я получил от Владыки Игнатия, епископа Петропавловского и Камчатского. Поздравив с Рождеством Христовым и Богоявлением, он дальше пишет: “Искренне благодарю за Ваш столь необходимый ныне для верующих и воцерковляющихся людей труд. Ваши прекрасные книги побуждают живую веру в сердцах людей, стремящихся обрести смысл жизни в Боге. С большим удовольствием Камчатская епархия стала бы постоянным заказчиком Ваших книг”.

Много письменных и устных благодарностей я получаю от священников. Есть случаи, когда священники на огласительных занятиях в своих приходах занимаются прямо по книге, читают ее вслух, обсуждают содержание. Обращение к себе, различение собственной церковной жизни происходит особенно при работе с книгой “Пути и ошибки новоначальных” (второе, дополненное издание). Однажды один батюшка задержал всех прихожан после службы и стал читать им отрывки из нее. Прихожане попросили повторить это действие в следующее воскресение. В итоге это вылилось в регулярные огласительные занятия сразу после службы на тридцать-сорок минут.

В то же время есть к книгам и ко мне лично открытое недоброжелательство, и поношение, и пренебрежительное отношение, подозрительность, гнушение, и просто равнодушие. В основном, насколько я это заметил, такое отношение формируется на основании слухов. Люди больше склонны доверять от кого-то услышанному, нежели собственному опыту и сердцу. Большинство людей, имеющих такое отношение, насколько мне известно, ни одну из книг не читали. В лучшем случае просматривали. Из них никто не читал всерьез, т.е. не всматривался в собственную церковную жизнь через содержание книг. Сейчас, оглядываясь назад, вижу, как Господь необычными Своими путями совершал мое воцерковление. И всегда вместе со мною и рядом шли много людей – детей, подростков, молодежи, взрослых. Я не мог без них, а они какой-то период своей жизни нуждались во мне. Я не ставил целью как-либо записывать опыт нашего воцерковления. Люди сами стали приносить магнитофоны, потом переносили звуковой материал в рукописный и, размножая, раздавали содержание занятий друг другу.

По мере моего воцерковления и по мере потепления во всей стране отношения к Церкви менялось и само содержание лекций и занятий. Менялся по характеру своих потребностей и состав людей, пребывающих со мною. За все это время можно выделить три периода встреч с людьми. Первый, московский – занятия имели предогласительный настрой. Здесь важно было для меня, как педагога, не столько усвоение содержание занятий, сколько тот труд над собой, который они побуждали. Оставались на занятиях и продолжали трудиться в них те, кто согласился на это усилие над собой, и из недели в неделю, выполняя одно домашнее задание за другим, учились сознавать себя, отделять худое от себя и возставать над ним. Материалы этих занятий собрались в итоге в первых четырех книгах московского периода.

Второй период – волгоградский. Это было время серьезного труда над оглашением. Как и в первом периоде, основное значение мною придавалось не усвоению содержания, хотя без него ничего не может быть, но прежде всего тому внутреннему труду, который нужно совершать человеку, вступающему в церковную жизнь. Без этого труда его церковности угрожает остаться внешней, а с годами пережить угашение или переход в вяло-текущие формы, в обрядоверие. Моя забота была об одном – предупредить и по возможности предотвратить невольное охлаждение веры, которое переживает сегодня большинство людей. Материалы этих встреч и бесед были собраны и вышли в трех последующих книгах.

Третий период идет сейчас. Это труд над собственно воцерковлением человека. Начальные выкладки об этом труде вы читаете в первых главах данной книги – “Матушка” и “Уразумение, разумение, сообразование”. Последующую углубленную работу над воцерковлением предполагается собрать в книгах по церковной педагогике и общинножительству Церкви.

Верное наблюдение, явно подтверждаемое сейчас жизнью, высказал игумен Евмений, первый издатель моих книг. Он сказал примерно так: “Первые периоды жизни для Вас, конечно, ушли в прошлое. И люди, которые вместе с Вами и через Вас совершали свое предоглашение, оглашение и воцерковление, тоже не стоят на месте и, возможно, сейчас не нуждаются в том, что слушали и над чем работали. Но сегодня и всегда в последующем будут появляться новые люди, которые для себя самих еще только вступают в тот или иной период. Зачем же им проторять дорожку собственных проб и ошибок, когда есть уже опыт Ваш, и опыт, обобщенный на примере немалого числа людей, сообразованный с трудами подвижника Церкви святителя Феофана Затворника, более того, являющийся пробой воплощения в жизнь его наставлений? Поэтому Вам нужно писать книги о воцерковлении и не смейте от этого отказываться”.

Действительно, письма, которые почтальон приносит каждый день, и встречи с людьми, из года в год все в большем числе приезжающих к нам, подтвержают слова игумена Евмения. Общий тираж книг многократных изданий сегодня составляет 300 тысяч экземпляров.

В то же время, один человек, из тех, кто близко знал Н.Е.Пестова и ныне знаком со многими из духовных людей в Москве, сказал мне как-то: “То, что Вы делаете, сильно будет злобить врага, и он будет разносить впереди Вас всякие несусветные басни. Он будет это делать, чтобы люди не смогли встретиться с Вашим делом. Предубеждения отодвинут их от Вас. Не смущайтесь этим. Трудитесь, как Господь Вам дает. Кому нужно – и услышат, и откликнутся, и себе пользу получат, и Вам помогут”.

Как-то Владыка наш, митрополит Герман, выслушав об очередных сплетнях и связанных с ними искушениях в городах Запорожье и Бердянск, помолчав, задумчиво сказал: “Поношение – это ведь хорошо…”. И тем утешил и благословил трудиться дальше.

***

Часто на встречах в разных городах, куда меня приглашают с лекциями, люди просят рассказать о себе. Мне же хочется этот рассказ о себе, который теперь начинаю, соединить с приношением благодарности моим наставникам, чьими трудами совершалось мое развитие и церковное воспитание. Без них не было бы ни меня сегодняшнего, ни дела, которым я сейчас занимаюсь. Безконечно благодарю Господа за удивительный путь, которым Он вел меня по жизни. Мог ли я когда-нибудь думать и предполагать о таких поворотах в моей судьбе, какие даровал Господь? С самого моего детства дал Он мне дивных наставников. Он подарил мне чудные события, в которых я сподобился быть участником, в которых не раз пережил радость и потрясение от встречи с удивительным. Он дал мне веру, дал разумение, дал сердечные настроения, которые человек сам по себе пережить не может.

Сегодня я приношу искреннюю благодарность моим родителям – Сергию и Софии, родным сестрам – Надежде и Марии, моей матушке Александре, сыну Димитрию, моим учителям, руководителям в разные периоды моей жизни и духовным наставникам, благодаря которым развивалось, складывалось, воплощалось мое служение и дело. И теперь я всецело приношу его Богу моему, Господу Иисусу Христу, смиренно склоняя свое сердце под Его благословение.

В то же время, вглядываясь в прожитые годы, с удивлением вспоминаю, что недоброе, недоверчивое и даже просто враждебное отношение кого-то из людей возникало около меня в те периоды, когда я всем сердцем отдавался какому-либо одному служению. Я не всегда видел это, а если и натыкался на него, никогда не переживал его сердцем. Никогда оно не уязвляло меня. Напротив, хранило меня на моем, если можно так выразиться, хананейском месте. Свою принадлежность как бы хананейскому племени я чувствовал с самого детства. Она жила во мне, и до сих пор живет, как чувство благоговения перед всем русским. Теперь я слышу – перед всем православным и тем русским, которое церковно и овеяно святостью. Видимо, отец мой, в крещении Сергий, сам не ведая, как это получилось, вложил в мою душу это удивительное чувство, которым, оказалось, по всей своей взрослой жизни я внутренне был охранен от многих нападков и уязвлений, которые вольно или невольно возникали вокруг меня; при том, что часть из них я мог сам же свой увлеченностью и вызывать на себя. Но они растворялись в этом тихом и глубоком чувстве, так и не достав меня. Отец мой – художник-самоучка, в то же время, благодаря своим трудам и дарованиям, стал членом союза художников бывшего СССР (по тем временам это было очень большое звание). В доме хранилась большая библиотека репродукций художников, и мы с двумя моими младшими сестрами часто садились на диван и по часу и дольше листали альбомы, вглядываясь в картины в основном русских художников.

Дядя мой, Федор Семенович Сахиров, был главным режиссером драмтеатра в г.Улан-Удэ. Он настоял, чтобы меня отдали в музыкальную школу в класс скрипки. Это было для меня сущее мучение. Кое-как, со многими тайными от родителей прогулами, особенно в последний год учебы, я дотянул до четвертого класса, и затем родители сдались: школа была оставлена. Но учитель скрипки, искренний и глубоко преданный своему делу (горюю, что забыл теперь его имя), успел за эти годы вложить в меня любовь к русскому музыкальному театру и особенно к Мусоргскому и его опере “Борис Годунов”. Он брал иногда меня с собой в театр оперы и балета, сажал в первый ряд партера, и я погружался в новый для меня тогда мир музыки и действия.

Остальное в моем обращении к русскому сделала школа. Уроки литературы пробуждали глубокое чувство целого и большого мира человеческой души, которая жила в творениях писателей-классиков. Возвышенность, искренняя преданность Отчизне, любовь к русскому человеку, хотя об этом специально никто не говорил, не выпячивал национального, любовь к народному обычаю и к самой художественной литературе – все это передалось мне от моих учителей и теперь на всю жизнь хранится в моей душе. С каждым годом все сильнее оживает благодарность моим учителям физики, алгебры, немецкого языка, а особенно учителю биологии, моему классному руководителю с первого по восьмой класс – Екатерине Григорьевне Катамановой. Все мои учителя были русскими женщинами, одаренными великодушным нравом, простыми, талантливыми в преподавании и ведении дела, с чертами внутреннего благородства. Образ их остался в моей душе как предмет благоговения и любви к красивой душе человека.

Эту красоту, благородную глубину, несказуемое недоявленное богатство, в своей важнейшей сути до времени всегда сокрытое в русском человеке, я слышал с самого детства, не знаю, какою глубиною своей души. Слышал это в каждом человеке, с которым встречался по жизни независимо от его возраста: были ли это дети, молодежь или взрослые. Такое же отношение у меня и сейчас есть к моим сотрудникам, студентам, духовным чадам, всем, кто приезжает на летние семейные поселения или на Августовский педсовет. Удивительно, но оно же есть и ко всем недоброжелателям. Мне всегда думается, что недоброжелательство, которое есть ко мне у некоторой части людей, – невольное, по каким-то внешним и мелким причинам и недопроявленности их души. Потому что в глубине они имеют совсем другое устроение себя, с которым еще не вполне встретились.

Чувством благоговения ко всему русскому я прожил значительную часть своей жизни в Москве. Едва попав в столицу, припал к культуре, в том числе и к мировой, собранной в столице, с жадным, искренним чувством. За время студенчества в институте и аспирантуре побывал на всех спектаклях Большого театра, часто выпрашивая и выкупая лишний билет за час до начала спектакля. Господь благоволил мне. Почти ни разу я не оставался без билета. Много бывал на симфонических и камерных концертах в Большом и Малом залах консерватории, в зале им. П.И.Чайковского. Обошел все большие художественные музеи Москвы, а потом и Санкт-Петербурга, побывал на всех именитых выставках, какие устраивались в Москве, помногу часов простаивая в очередях перед музеем. Особенно поразила и надолго осталась в душе выставка портрета, а на ней картины Рембрандта. Я с детства знал эти картины по репродукциям, но то, что увидел в подлиннике, тронуло незабываемо.

Душа, отображенная в искусстве, особенно в художественной литературе, долго и сильно забирала меня. Но чем дальше, тем больше увлекали живые отношения с людьми. Сначала это были дети одной из Московских школ, где я во время очной аспирантуры стал давать уроки биологии и химии в шестом, седьмом и восьмом классах (по образованию я – преподаватель биологии и химии, в Московском педагогическом институте им.Ленина закончил такой факультет). А затем началась работа со студенческой молодежью в молодежной школе общения. Наконец, все вышло к родительским курсам по воспитанию детей в семье и супружеству, которые по просьбе людей я вел несколько лет. А из курсов вырос семейный клуб Москвы, куда собирались люди со всех концов города. В молодежной школе мы учились общению, насколько удавалось мне это организовать. Было около ста человек постоянного состава молодых людей. Много слушали удивительных лекций о классиках русской литературы, вникали в отдельные вопросы философии, психологии на том научном материале, которым располагали тогда, проводили многоголосия, посвященные творчеству поэтов-классиков.

Содержательной основой семейного клуба являлась педагогика и русская культура. Чтобы знакомиться с ней, мы разыскивали в Москве выдающихся фольклористов, которые в то время на фоне официального языческого фольклора были гонимы и много пострадали за верность фольклору, идущему корнями из христианской традиции. В официальных кругах министерства культуры и научной фольклористики их не любили, увольняли с работы, называли самоучками. Особенно много занималась с нами специалист по русскому фольклору Красовицкая*, своей любовью и удивительным вкусом к народным поделкам, одеждам, утвари, к народным обычаям песенным, праздничным.

Она же привела к нам в третьем поколении потомственного песенника-былинщика. Ему было уже за шестьдесят. Несколько вечеров мы слушали мерные, речитативные, простые по мелодии и из куплета в куплет повторяющиеся своими музыкальными оборотами песни-былины. От семидесяти до двухсот пятидесяти четверостишных куплетов в одной песне. Порой мы изнывали от долгих, для непривычной души томительных минут и часов былинно-песенного сказа. Сейчас совсем уже не помнится их содержание, но, тем не менее, до сих пор в душе хранится поднимающееся из глубины удивление тому явлению, величественному и сильному, каким открывалась сердечному взору картина народного быта и событий, излагаемых нам в полупении-полусказе. Сам былинщик глубоко жил тем, о чем сказывал. По-видимому, это составляло основную силу его действия-жизни, которое останавливало на себе наше ленивое восприятие, удерживало душу в непроизвольном внимании. Теперь, зная православную церковную традицию и вспоминая эти первые свои встречи с живой душой русского народа, гонимого, но удивительного в самобытной непритязательности к себе, к жизни и даже к самим гонителям, я не перестаю удивляться и благоговеть перед тем достоянием, которое этот народ в себе носит. Господь так щедро одарил, одушевил и одухотворил в самой сердцевине каждого человека таким богатством, что попирать его, не знать в себе, не идти к нему – действительно предательство самого себя и того великого труда Церкви, благодаря которому, собственно, и сформировалась, выпестовалась, воспиталась такая душа народа.

Потом я увидел богатство души в своих духовных наставниках, с которыми Господь, по великой Своей милости, соединил меня на долгое время и даровал близкое общение с ними. Увидел уже в той несказуемой широте христианской, церковной свободы, какую только, по-видимому, и может иметь человек в Церкви.

Два года до и несколько лет после моего крещения длилось знакомство с Генрихом Степановичем Батищевым, в крещении Иоанном. Он работал старшим научным сотрудником института философии Академии Наук СССР. Генриха Степановича считали странным, чудаковатым, но относились с уважением. Официально его труды мало признавали. При этом, каждая его статья, где-нибудь опубликованная, приводила к нему людей из ученой среды, искренне желающих разобраться в смыслах жизни. Он принимал их: кого на работе, а кого-то приглашал и домой, подолгу беседовал, раскрывая нравственные возможности человека, подводил к границам духовной жизни, открывал разумению ее реальность. Сам он держался правила греческих философов: чему учишь, то и сам исполняй в жизни. Потому и ходил всегда в самой простой одежде, без малейшего намека на моду. Питался просто, в основном размоченными или распаренными кашами (даже не варил их), сухофруктами, иногда ел рыбу, молочное. На работе его видели с двумя-тремя баночками, в которых он носил с собой растительную пищу. Незадолго до смерти (в стране началась тогда перестройка) ему была присвоена степень доктора философских наук по совокупности работ. Явление очень редкое для Академии Наук – это делалось только в случае особых научных достижений.

Через полтора года нашего знакомства Батищев стал моим крестным отцом. Я много бывал у них дома. Он всегда подолгу беседовал со мной, иногда мы вместе молились. Временами я помогал по хозяйству, по огороду, гулял с детьми. В это время мы с моей ныне матушкой Александрой очень сблизились с его женой Натальей Батищевой. Умер Иоанн от рака. Метастазы развивались очень быстро. Были мучительные боли, но он никогда их не обнаруживал. Разве что в момент, когда его переворачивали и протирали спину, чтобы не было пролежней, он чуть стонал. Последние три недели его каждый день причащали. Умер он на руках у Валентина Гуреева (ныне иеромонах Виссарион в Донском монастыре). Я в тот день не был с ним, был занят по делам и потом очень скорбел об этом. С отцом Виссарионом мы всю ночь и последующий день читали псалтирь над умершим. Провожали его очень торжественно. В зале института философии гроб стоял полдня. Прощаться с ним пришло много людей.

Он, Иоанн Батищев, и привел меня к отцу Валериану Кречетову в храм Покрова Божией Матери, в селе Акулово, недалеко от Москвы. Батюшка крестил меня тайно – время было тогда такое. И начались восемь первых лет церковной жизни при батюшке. Мы с моей ныне матушкой Александрой ездили в Акулово раз-два в месяц, а потом стали ездить каждую неделю.

Батюшка трудился над своей паствой перед каждой исповедью и по завершении службы, всегда говорил слово и проповедь. Затем можно было подойти к нему лично, задать свои вопросы, благословиться. Редкими, но всегда счастливыми были минуты и даже часы, когда батюшка садился со мной на лавочке у церковного дома, беседовал, наставлял, или брал с собой сопроводить его до электрички. А однажды пригласил нас с матушкой домой и посвятил нам целый вечер. Угощал ужином, рассказывал много, шутил. Тогда я впервые услышал от него духовные песни. Батюшка между трапезой сам пел и играл на гитаре. Дважды я был у него на даче в Петушках.

Здесь, в личных встречах, открывалась любящая, широкая душа отца Валериана, исполненная доброты, попечения и мудрости. В то же время, в благословениях он был всегда неспешен. Бывало, выслушает и скажет: “Так, да не всё так”, – скажет с растяжкой и какой-то особой силой в этом “да не всё так”. Всегда подчеркивал, что человеческое и Божие – не одно и то же. И что Божие не столько словами, а каким-то иным образом постигается. Вроде бы опытом, да не вполне тем опытом, о котором мы думаем.

Во всей его большой колоритной натуре так много было отеческого, теплого, а в приучении нас к церковным обычаям всегда неторопливо-строгого и настойчиво-мудрого. Перед тем, как скажет какое-либо благословение, уйдет в глубину себя, мне думалось – к Богу, – в лице сделается сугубо серьезным и озабоченным, потом, помолчав, скажет, как нужно быть или делать. Его основной метод, если так можно назвать то, что батюшка делал, заключался в том, чтобы перед исповедью в слове до внутренней зримости обнажить нам наши грехи, затем, после исповеди, ввести нас в богослужение и Причастие, после чего в проповеди по завершении службы душе, ожившей по благодати, раскрыть образ доброй жизни. “Здесь мудрость”, – как бы слышался подтекст за его словами. – Здесь Божье. И это надо чувствовать. Живи Богу, и откроется тебе. Только не сразу. Помни: так, да не всё так, как ты думаешь”. И этим “да не всё так, как ты думаешь” – ставил вдруг преграду любому поспешению, удерживал, обычно не торопился соглашаться с тобой, не торопился благословлять. А то еще в личной беседе что-нибудь ироническое скажет, так и совсем озадачит. Не знаешь: поступать-не поступать, делать-не делать, и как делать?

Так приводил батюшка мою рациональную и самонадеянную натуру в некоторую осмотрительность и воздержание. Правда, я, будучи деятельно-инициативным, не мог долго оставаться озадаченным, скоро приходил в движение и, найдя какое-либо решение, шел по жизни. Лишь спустя какое-то время приходил и рассказывал батюшке о своих делах. Тогда это были больше дела, чем попечение о своей душе. Ею особо заниматься было некогда. А дела возникали, в основном, организационные и педагогические.

Только первые месяц-два сразу после крещения было со мною нечто для меня совсем необычное. Я приходил в храм у метро “Рижская” или в храм иконы Божией Матери “Нечаянная радость”, что на Марьиной Роще, полслужбы стоял на коленях и неудержимо плакал. Однажды какая-то женщина возмутилась за моей спиной, что стою на коленях в неположенное по ходу богослужения время, и сделала шаг, чтобы поднять меня. Другая тут же перехватила ее: “Не трогай, пусть стоит”. Как я был благодарен ей, что защитила меня! Я ведь не мог, всем строем своей души и настроения, не мог тогда подняться с колен. Мне так было правдивее стоять.

Где-то, начиная, примерно, с третьего года после крещения, я стал ездить в период отпуска в Псково-Печорский монастырь. Три года подряд весь август проводил с пяти утра и до пяти вечера в просфорной монастыря. Ею заведовал тогда игумен Иероним, ныне наместник монастыря в Алатыре. По окончании трудов долгого дня мы с сыном шли на вечернюю службу. И так каждый день. В дни воскресные и праздничные были на литургии и причащались. Псково-Печерский монастырь на всю жизнь привил мне любовь к двум праздникам: Преображению Господнему и, особенно, к Успению Божией Матери. Нигде я не переживал и не чувствовал такую полноту, красоту праздника, как это было в псковских Печорах.

Здесь начались мои удивительные встречи со старцем – батюшкой Иоанном Крестьянкиным. В первый же день он принял меня, порасспросил, наставил и благословил трудиться и быть на службах в монастыре. С этого времени три года подряд в августе продолжались постоянные встречи с батюшкой. Два, иногда три раза в неделю я подходил к нему со своими заботами. Несколько раз он сам подзывал меня к себе. То утром до обеденной трапезы, в нижней его приемной, то сразу после обеда, (постоянные паломники-трудящиеся и монастырская братия тогда вкушали вместе в одной трапезной). Он звал меня с собой и в коридоре, не доходя до кельи, сажал на лавку. Брал меня мягкими руками чуть выше локтя или, бывало, просто обнимет с особенной отеческой заботой и начинает говорить, склонившись ко мне и касаясь губами прямо моего уха. Я совсем не помню слов, которые батюшка говорил мне. Они что-то тогда (это было двадцать лет назад) значили для меня. Но много больше значило его сердечное, непередаваемо ласковое и теплое обращение со мною. Он окутывал своею любовью и по двадцать-сорок минут удерживал при себе. Только сейчас, столько времени спустя, это благословение любви начинает проникать в мою остекленелую в самонадеянии душу, растопляя наст привычного жестокосердия и нечувствия. Сейчас, когда душа высвобождается из греховных покровов, я начинаю слышать, что было тогда в церковном измерении это общение отца Иоанна со мною. Только сейчас я слышу, как все эти двадцать с лишним лет его благословение сердечного участия открывало и открывает во мне и мне, что есть душа человеческая в ее силах.

Теперь вижу, что в Боге благословения, во времени совершаясь, не временем измеряются. Это столь обильное участие отца Иоанна тогда во мне было не что иное, как труд его любви над своим окаменелым чадом. Откуда мне было знать, что любовь его невидимо для меня по особому, только ей, любви и благодати, ведомому действию, будет следовать со мною по жизни, совершая в моей душе труд ее перерождения? Только теперь, вслушиваясь в сердечную благодарность батюшке, начинаю разуметь силу единения любви, которая совершается в Церкви и делает ее и нас в ней друг с другом едиными и через духовных наставников наших и от них святыми, т.е. участниками их святости или, что то же – жертвенной одухотворенной любви их к нам. Так свойства Церкви – единая, святая – начинают оживать в невольных откровениях церковной жизни.

У него же, отца Иоанна, я два раза, из года в год, спрашивал, как мне быть с моими лекциями и педагогическими занятиями с родителями – один священник в Москве стал не благословлять людей ходить ко мне. При том благоговении, какое было тогда у меня к этому священнику, его настороженное и даже отвергающее отношение ко мне сильно меня смущало. Оно колебало самое основание моего служения – желание угождать Господу, к Нему приводить людей, и самому быть с Ним. Тогда ни я, ни этот священник лично друг друга не знали, только слышали друг о друге от людей.

Это было двадцать лет назад. Я был на четвертом и пятом годах своего воцерковления. Тогда нельзя было открыто говорить о Боге и о Церкви. Я же в своей начальной ревности обещался Богу помогать людям в их вхождении в Церковь, и это при том, что сам был совсем младенцем и переживал первые шаги церковной жизни. Но кто из нас в этом духовном возрасте не имел ревностного желания подарить близким своим то, чем вдруг сам ожил и что для себя открыл? У меня же мои педагогические стремления соединились с желанием – содействовать воцерковлению тех, кто по какой-либо причине были в это время рядом со мною.

Отсюда все занятия с родителями о детях и о супружестве стали иметь неявный характер предоглашения или предцерковной катехизации. В то время я не мог говорить о Боге открыто, но нужно было, чтобы люди поначалу научились оборачиваться на себя, прислушиваться к своей совести и к своему нравственному чувству. И это все прежде, чем они начнут разбираться со своими детьми, мужьями и женами. Оказалось, что на практике так делать очень трудно. Легче сразу накинуться на ребенка, сразу выйти с претензиями к жене или мужу. И совсем не просто взглянуть на себя и разобраться с собою. Курс занятий по педагогике, который я читал, будучи педагогом-организатором одного из микрорайонов города Москвы, а потом руководителем Московского семейного клуба, был так выстроен, чтобы такой труд все занимающиеся родители научились делать.

Встреча с собой приводила к таким внутренним препятствиям, с которыми управиться самостоятельно было нельзя. Люди на втором году занятий обращались ко мне с мучительным вопросом: “Что делать дальше?” Ответ был один: “Идите к Богу, в Церковь”. Я говорил это “страха ради иудейска” в приватной беседе, один на один. Чаще всего услышать от меня о Боге было для людей потрясением. Несколько дней они перебаливали это открытие – куда они попали – а потом все же шли по указанному адресу – в храм.

Как было сказано раньше, содержание тех занятий, двадцатилетней давности, собралось в двух моих книгах, вышедших четыре года назад – “Обрести себя” и “Психопатический круг в семье”. Книги эти игумен Евмений, настоял выпустить в том виде, в каком они произносились в то время. К его словам, приведенным ранее, добавлю следующее. Он убедил меня, что язык, содержание и сам подход к устроению занятий не потеряли свою силу. Что важным достоинством книг является ясная узнаваемость событий внутренней жизни, умонастроений и переживаний. Что человек через одно только это уже учится вглядываться в свой душевный мир, испытывать себя. Что нужен такой взгляд на себя не только людям неверующим, открытым к такой работе над собой, но что есть немало верующих, которых призывающая благодать позвала и привела в церковь, а умения слышать, разуметь себя многие из них не обрели. Правда, ни он, ни я не учли, что есть в Церкви люди, которым трудно это делать, и есть такие, кто на дух не приемлет действий самоукорения и разумения себя и потому будет сильно возбраняться на книги. Такие люди не будут разбираться в их содержании, тем более не поймут, не услышат, какой внутренний труд задают книги искренне читающему, просмотрят их по диагонали, чтобы убедиться в верности ругательных слухов и останутся при наперед уже сложившемся у них мнении.

Уже учитывая это, во втором издании я усилил сугубо церковное содержание. Это мало что изменило. По-прежнему существенное назначение книг продолжает находиться не в содержании, а в труде над собой, без которого не может быть внутреннего воцерковления. Книги вышли и действительно выполняют свою службу людям. Я вижу это по многим откликам, по письмам, которые ежедневно приходят, и по тому, каким спросом сами книги пользуются. А в то, двадцатилетней давности трудное для верующих время содержание их звучало в виде лекций и занятий по педагогике без упоминаний о Боге. Получив к окончанию занятий рекомендацию идти в Церковь люди шли по указанному мною адресу.

Их нужно было после занятий передавать в церковное окормление, а не просто отправить “куда-нибудь” в церковь. Поэтому я с честной заботой о людях и искренним доверием к протоиерею Димитрию Смирнову, о ком, хотя и понаслышке, знал, как об умеющем говорить с интеллигенцией, направлял к нему. Я слышал тогда о нем много доброго и сердцем принимал все известия о нем. Увы, через некоторое время люди возвращались ко мне в смущении – отец Димитрий не рекомендует им заниматься далее на родительских курсах или в семейном клубе. Редко кто после такой рекомендации уходил с занятий. Многие продолжали ходить на них и одновременно все больше стали бывать в храме на богослужениях и в таинствах. Меня же эти известия о словах отца Димитрия вводили в сильнейшее колебание. Я не знал их причину. Никто из моих слушателей ничего толком мне не мог сказать. Сам я не понимал, почему отец Димитрий может быть против.

Уже несколько лет спустя, когда я вслед за моими слушателями, начал приходить в его второй храм отец Димитрий как-то прямо мне сказал: “Брось ты все. Ерундой занимаешься”. Услышать это при том доверии, которое сложилось у меня к нему, как к священнику, было совсем не просто. Слова эти колебали меня в самой глубине моей ревности – Богу ли я служу? Если нет, я готов был немедленно оставить все занятия с людьми и детьми, быть на той работе, какую тогда выполнял – учителя биологии и химии или заместителя директора школы по воспитательной работе, не выходя за рамки школьной программы и тихо занимаясь при этом собственным воцерковлением. Если бы не мои духовники, я бы так и сделал. Но никто из них, кого я спрашивал тогда, не благословил меня оставлять занятия. Напротив, благословляли и даже строго благословляли продолжать.

В то далекое время в Москве только-только начинались различные мистические кружки оккультного и околооккультного содержания. Группы Перепелицина, последователей Айванхова, Рерихов (Агни-йоги), Вивекананды, кришнаитов, женщины, которая ладонями и седальным местом различала цвета. Видимо, в глазах прот.Димитрия Смирнова в их разряд невольно попадал и я. В том, что он поставил меня в один ряд с оккультистами, я теперь вижу, что, отчасти, сам и виноват. Мне нужно было тогда еще прийти к нему, рассказать о себе, побеседовать с ним. Но у меня был свой духовник, и идти еще к кому-то не виделось нужды. А людей я посылал к отцу Димитрию потому, что надо было в Москве посылать к кому-то, умеющему обращаться с людьми.

Увы, моя якобы принадлежность к оккультистам осталась в представлениях отца Димитрия, и, как теперь выяснилось, устойчиво сохраняется и до сегодняшнего дня. Два года назад в одной аудитории отец Димитрий сильно ругался на книгу “Психопатический круг в семье”, делал это с каким-то жестоким язвительным удовольствием. “Это новая книжка, – сказал он, беря в руки книгу. – Я ее не читал никогда. Судя по названию – это выдумка или продукт самого отца Анатолия. В силу того, что отец Анатолий не прошел ни школы аскетической под руководством какого-либо опытного пастыря, хотя, как пчелка от многих брал то, что ему подходит, а также богословской школы, хотя бы семинарии, поэтому, естественно, сами понимаете…

Сам педагогический метод похож на строительство, которое ведут все рационалистические, мистические, тоталитарные секты, поэтому профессор А.Л.Дворкин, который передо мной говорил об отце Анатолие, как специалист, углядев это, заметил, на что это похоже. В народе говорят: не принимать на дух. Эта книжка слишком толста, чтобы ее разбирать. Но я готов, хоть сейчас, открыть на любом месте, на любом, – повторил он. – Вот, открылась на странице 189. Попробую найти текст, который меня не устраивает…”.

С минуту отец Димитрий вчитывался в страницу, потом воскликнул: “Нет, к сожалению, не удачно”. Зал дружно рассмеялся. Дальше батюшка не рискнул повторять эксперимент, тем более, что рядом в президиуме сидел и сам автор книги. Повторив общими словами то, что уже было сказано, он взял другую записку, пришедшую из зала, и стал отвечать на нее. Как-то уяснять свою позицию с живым автором, который находился здесь же, он не посчитал нужным. Видимо, считал, что ему давно уже все ясно. После собрания я попросил отца Димитрия принять меня на беседу и объяснить причину его, для меня совсем неожиданного нападения. Он назначил время. Я пришел к нему в храм. Полтора часа просидел в ожидании, когда он освободится. Наконец, он пригласил меня. Десять минут длилась наша встреча. Отец Димитрий открыл книгу на странице о совести, еще раз предупредил: “Книгу саму я не читал. Сам понимаешь – слишком толстая. Но вот смотри, что ты пишешь”. Зачитал две строчки. “Ерунда какая”. Дальше рассказал, что только что проводил занятия со студентами, как раз о совести. О том, что она законодатель, судия и мздовоздаятель. Отец Димитрий так энергично и уверенно вел беседу, что мне что-либо говорить ему в ответ было просто невозможно. “Словом, от книжки откажись”, – после этого он встал. Десять минут кончились. И мы расстались. Это была сама долгая наша с ним встреча. За все прежние годы мне два или три раза удавалось иметь трехминутное общение с ним. Большим временем отец Димитрий никогда не располагал.

На Рождественских чтениях 2003 года, на которых прозвучал доклад митрополита Германа о волгоградских православных школах, двумя днями позже на секции по сектоведению профессор Дворкин А.Л. в ответах на вопросы назвал мой педагогический опыт оккультной сектой. В перерыве его спросили, на основании каких материалов он так говорит. Он признался, что с моим опытом и лично со мной не знаком, книг моих тоже не читал. Он знает мнение прот.Димитрия Смирнова и вполне ему доверяет. Из этого и говорит. Круг замкнулся. Мне пришлось сделать заключение, что, видимо, профессора Дворкина А.Л. не было в зале, когда митрополит Герман говорил свои слова. Или, может быть слова Владыки, который десять лет знает меня очень близко, не вполне для него убедительны?

Вскоре после этого пришло письмо от одного московского священника, хорошо знающего А.Л. Дворкина. “Будь с ним осторожен, – писал он. – Этот человек может устроить какую угодно истерику. Ему не нужны ни ты, ни чада твои, ни те, кто будет читать твои книги. Он любит процесс. Книгу твою, если и будет читать, то выберет из нее только то, что будет нужно ему для процесса. Не жди, он не сможет применить ее для себя. Люди его склада поддержат его. Я молю Бога, чтобы все это посрамилось у них. Но может быть, Богу угодно, чтобы у тебя были скорби”.

“Воставше на мя свидетеле неправеднии, яже не ведех, вопрошаху мя. Аз же ближнему, яко брату нашему, тако угождах: яко плача и сетуя, тако смиряхся. Да не возрадуются о мне враждующии неправедно, ненавидящии мя туне. Суди ми, Господи, по правде Твоей, Господи Боже мой, и да не возрадуются о мне. Да не рекут в сердцах своих: пожрохом его. Да постыдятся и посрамятся вкупе радующиися злом моим. Да возрадуются и возвеселятся хотящии правды моея: и да рекут выну, да возвеличится Господь, хотящии мира рабу Его. И язык мой поучится правде Твоей, весь день хвале Твоей” (Пс.34:11, 14, 19, 24-28).

Тогда, двадцать лет назад, когда я проводил свои занятия по педагогике, ни о чем оккультном я не мог помышлять. Будучи выпускником московского пединститута, много лет проработав в школе и микрорайоне, я имел вполне конкретную и жизненно простую задачу донести до родителей, что многое, что происходит с их детьми, зависит от них и от того, в какой мере у них сложатся отношения с Богом.

Мне нужно было сказать людям, что помимо видимого и осязательного мира, где нам открываются различные механизмы отношений родителей с детьми, есть мир невидимый, и что духовность вовсе не в классическом искусстве и литературе заключается, а присутствует в той живой реальности в нашей жизни, к которой атеистическим сознанием прикоснуться нельзя.

Бывало, на занятия приходили люди из названных выше мистических групп. Через какое-то время они звали меня в эти группы, чтобы я, побывав в том лично, мог потом сказать им, ходить ли в них дальше. Мне самому тогда было любопытно увидеть, что это такое. На одно-два занятия каждой из групп я ходил. Занятия кришнаитов посетил около пяти раз. Не просто было разобраться в содержании этого сложного учения настолько, чтобы увлеченным им людям донести слова о его противности духовной правде. Говорить прямо о Церкви я тогда не мог. Да и сами люди были в том сознании, в котором слушать что-либо о церковном большинство из них просто бы не стало. К церковному их нужно было подвести. Нужно было вникнуть в содержание и действия, которые происходили в этих группах, и дать им оценку, такую, чтобы люди, спрашивающие меня, сердцем приняли бы ее и действительно отошли от посещения тех групп.

От всей души я просил Господа помочь мне в этом служении. И Господь помогал. Давалось нравственное чувство, чтобы различить доброе от злого, находились слова, чтобы выразить это и донести до людей. Я много тогда выступал в больших залах в разных городах, куда меня приглашали. И люди слушали, принимали мои слова, узнавали себя и свое в них и шли к тому, чтобы разбираться не в новоявленных учениях, а в себе самих, встретиться с самими собою. А через то подойти к Богу. На эту встречу с собою тогда уходило два года специально выстроенных занятий. Это был выход, выход реальный и правдивый.

Я не стал и не мог противопоставлять всем разнохарактерным мистическим и полумистическим группам какое-нибудь противоположное содержание или учение. Не сопоставлением учений я предложил заниматься. На занятиях люди, как из этих групп, так и большинство, вообще не касавшиеся ничего мистического, начали знакомиться с самими собою. Всматриваться в свои поступки, чувства, вслушиваться в их причины. И делать это не в виде отвлеченных занятий, а испытывая и распознавая события собственной жизни, реальных отношений со своими детьми, с мужьями и женами. Было предложено и строго спрашивалось ведение дневника, из занятия в занятие задавались родительские, супружеские правила и правила общения. Результаты выполнения правил и ведения дневника люди рассказывали друг другу, уточняли нюансы, помогали справиться с затруднениями и преодолеть самих себя. Нравственный труд был очень напряженным. Но в каждом очередном занятии он давал видимые результаты. Потому и держались люди за эти уроки. После первых четырех встреч, когда окончательно устанавливался состав занимающихся, дальше, в течение двух лет почти не было отсева.

Опыт показал, что такой педагогический подход в устроении предогласительных занятий оправдан жизнью. Характерно, что и книги, которые несут в себе содержание этих занятий (“Обрести себя” и “Психопатический круг в семье”), сохраняют эту силу обращения человека к собственной жизни в семье. Человек, читая книгу, узнает в ней себя, свою семью, характер и механизмы складывающихся отношений, открывает возможность нравственной глубины и нравственной правды, которыми может жить он сам и его близкие. Начинает слышать в себе возможность нравственных поступков, одновременно натыкается на внутренние препятствия греховных покровов сердца, страстей и уз духа, которые мешают ему жить по- доброму, осязает свою безпомощность перед ними и, движимый совестью и верою, поворачивается к Богу. Поворачивается не столько сознанием, начитанным в христианском знании, сколько внутренним чувством, потребностью совести и веры. Правда, оставаясь в первой степени веры, он далеко не свободен от самолюбия. Через то может и заунывать, прочитав о себе узнаваемую им правду, может и загордиться, освободившись от каких-нибудь комплексов и зажимов, может впасть в тщеславие, рассказывая другим, что о себе узнал. Преодоление всего этого – это уже дело его церковной жизни.

Двадцать лет назад на мои тревожные вопросы, продолжать ли свои занятия с родителями, отец Иоанн Крестьянкин оба раза отвечал почти одно и то же: “Бог с тобой. Не смущайся. Проводи занятия. Кто же будет проводить, если ты откажешься?” В подкрепление он оба раза благословлял меня большой просфорой, один раз Богородичной, другой раз девятичинной. Такое благословение любвеобильного старца раз и навсегда отрезало от меня все мучавшие меня сомнения и смущения по поводу моих занятий. С глубоким благоговением я раздроблял эти просфоры на частицы и вкушал их со святой водой только в то утро, когда нужно было идти к людям. Благословением отца Иоанна я укреплялся всякий раз на чтение лекций и проведение занятий. Сейчас эти лекции вышли в виде книг “Обрести себя” и “Психопатический круг в семье”.

В третий год поездок в монастырь мой очередной август подходил к концу, когда батюшка, выйдя после службы из алтаря и проходя мимо, остановился возле меня. В руках у него были два округлых медальона с оттиском. На одном –преподобный Сергий Радонежский, на другом – преподобный Серафим Саровский. Благословив, он вложил эти медальоны-иконочки мне в руку, сказал еще какие-то теплые слова и пошел дальше, окружаемый народом.

Иконочки были столь дороги для меня, что я в тот же день повесил их на веревочке рядом с нательным крестиком на груди и так до сих пор, вот уже двадцать с лишним лет, ношу на себе, не снимая. Через три года после этого я оказался в Троице-Сергиевой Лавре, а еще через два с половиной года были обретены мощи преподобного Серафима Саровского, и я, вслед за его мощами, шел и ехал крестным ходом из Москвы в Дивеево. С тех пор каждый год милостью Божией бываю первого августа на торжествах его памяти вместе со своим училищем, всегда прибегая к заступничеству и помощи обоих преподобных. Таким оказалось благословение отца Иоанна.

Прошел год. Не помню, как сложились обстоятельства, но я, вместо Псково-Печерского монастыря, в свой августовский отпуск поехал в Каменный Конец, где живет протоиерей Василий Швец (такую присказку о себе он говорил нам сам). С этого времени и поныне продолжается общение с этим батюшкой-подвижником. Он не берется руководить кем-либо или вести в духовной жизни. Он просто живет сам, всего себя отдавая Богу. Живет преданно, не оглядываясь по сторонам, не глядя, поспеваешь ты за ним или нет. Но если поспеваешь, так будь добр быть так, как подобает быть. Потому и сделает выговор, порой так строго, что надолго забудешь свою худую привычку, за которую тебе попало от него; не пропустит твоей вольности, сделает замечание ненароком или прямо в лицо; что-то поправит или в чем-либо покажет сам, как что делать.

Помню, показывал нам, как делаются земные поклоны, потом тщательно показывал, как наносить на себя крестное знамение, или, бывало, учил, как петь стихиру, тропарь. Покажет и забудет про то, идет дальше по жизни. А ты только успевай подхватывать. Оборачиваться и смотреть, взял ты или не взял, не будет. Дело твое. Но если наткнется на тебя опять неумеющего, можешь схлопотать крепкий выговор. Может и рассердиться. Умягчать свое отношение или искать к тебе подходы не будет. Или скажет, как есть, и как сам в тот момент настроен, или оставит, как бы не заметив. Потом, спустя много времени нагонит тебя. И, похоже, что опять не специально, не выжидая, когда тебе сказать. Просто опять наткнулся на твою худобу, и было настроение или расположение поправить тебя или расправиться с худобою.

В семь утра батюшка уже стучал к нам в окно, поднимая приехавших к нему паломников. Через пятнадцать минут начиналась утренняя молитва. Затем канон, псалтирь, акафист. Около десяти мы выходили из храма. Завтрак, труды, обед, снова труды. Вечером три-четыре раза в неделю было вечернее богослужение. Оно начиналось в восемь вечера, иногда раньше. Заканчивалось в двенадцать ночи, затем всегда была проповедь батюшки, длившаяся редко час, чаще полтора и два часа, так что к постели мы приползали уже в третьем часу ночи. Иногда вечером служили только вечерню, каноны, псалтирь, акафист, молитвы на сон, что занимало два-три часа. Утром с семи часов служились подряд утреннее правило, утреня, канон, псалтирь, часы, литургия, вновь молитвы, проповедь – и в четыре-пять вечера мы выходили из храма.

На таких продолжительных службах я был впервые. Помню, томился, изнемогал на них. Становился на колени на деревенском круглом коврике ручного вязания, а то и совсем калачиком ложился на него. Однажды, когда утомленный, я склонился до полу, стоя на коленях, положил голову на ладони и так полудремал, полуучаствовал в богослужении, я услышал голос батюшки с амвона: “Что ты там лежишь? На коленях стоят, а не лежат”. И еще что-то выговорил мне. Легло это в меня на всю жизнь. Из храма уже к вечеру я выходил, словно омытый и освеженный весь внутри. Даже усталость телесная сокрывалась вглубь душевной радости, дивной свободы и ясности духа. Мы шли не то обедать, не то ужинать. Легкой была пища. Простая еда: суп, каши двух-трех видов, соленья, чай, варенье, хлеб. Елось хорошо, но не переедалось. Так внутри было, что в охотку, свободно и вкусно кушалось, но в ту естественную меру, которая исполнялась чувством самой этой внутренней свободы. Так теперь бывает Великим постом после долгих будничных богослужений. Тогда для меня это было внове, и было чудно.

Два лета подряд я ездил к отцу Василию. А теперь, когда он приезжает в Волгоград, а это случается каждый год, бывает у нас в училище. Целый вечер за трапезой говорит, рассказывает, читает стихи, поет. А ведь ему уже за девяносто. Но и сейчас остается еще сила в его руках. Помню, тогда, в Каменном Конце, он рассказывал, как в молодости выступал в цирке и играл на арене пудовыми гирями. Для наглядности он взял мою руку выше локтя. Просто взял. Но от этого “просто” я подпрыгнул вверх – словно железные тиски неумолимо сжали мою руку, такая жесткая сила была в его ладони.

Отцу Василию я рассказывал о своих занятиях и лекциях. Он искренне приветствовал их и благословлял трудиться. “Только от совести и веры не отступай”, – говорил он.

Тем временем прошло восемь лет моего с матушкой и сыном пребывания в руководстве у отца Валериана Кречетова. Я уже не раз ездил в Троице-Сергиеву Лавру на богослужения. Не помню, как получилось, но однажды я запросился у отца Валериана перейти под окормление к старцу Науму, архимандриту Лавры. Отец Валериан с улыбкой ответил: “Конечно, там – соловьи. Где уж нам, ослам”. И отпустил с миром.

С этого времени началась моя школа послушания. Отец Валериан Кречетов всем характером своего служения учил разумению себя, заповедей Божиих и следованию им. Отец Иоанн Крестьянкин учил любви, душевной щедрости и с обильной теплотой влагал все это в самую глубь души. Отец Василий Швец учил следовать за собой и в ревности Богу крепко держаться его примера, не отставая и владея собой. Отец Наум учил послушанию. Большей школы я не знал в своей жизни. Я стал ездить к отцу Науму из Москвы в Лавру каждую субботу.

Народу было у него всегда много. Не было только очереди. Люди сидели или стояли вдоль стен перед его комнатой для приема, стояли и на улице. Молча ждали. Не было разговоров. Благоговейная тишина висела в воздухе. Батюшка выходил из своей комнатки, и сам подходил к кому-либо из стоящих. Иногда сразу шел на улицу. Принимал там стоящих людей. Возвращался в помещение, подходил к стоящим здесь: “Что у тебя?” – исповедывал, слушал, расспрашивал, благословлял. Люди не стеснялись говорить. Я на себе испытал – когда подходит батюшка, забываешь об окружающих, остаешься один на один с ним. И легко и просто. Долго он не будет с тобою. Вот уже накрывает епитрахилью, разрешает грехи и благословляет. Бежишь домой, как на крыльях.

Только вот никогда не знаешь, в какое время это произойдет. Придешь, бывало, к девяти, а то и к восьми утра, думаешь, что к одиннадцати уже будешь свободен. Но вот уже двенадцать, уже и обед, и батюшка ушел в трапезную, а ты все ждешь. Все в тебе перекипит, переволнуется. И только когда утихнешь, совсем смиришься, он вдруг подойдет к тебе – светлый, добрый: “Ну, что у тебя?” Бывало, что некоторые из людей, приехав издалека, дней пять подряд простаивали с утра до вечера, а батюшка не принимал их. Уж они и недоумевали, и роптали, и томились, и ругались. Пока совсем не придут к тишине и молитве, так и стоят вдоль стен. Кто-то не дожидался, уходил. Но таких мало было. Из новичков.

В первые дни и я через все это прошел. Удивительно, что, когда спустя полгода я уже мог входить в келейку батюшки с задней двери, и тогда испытание послушания время от времени восстанавливало меня в благоговейное смирение. Зайду, бывало, к нему, а он не обращает на меня никакого внимания. В комнату, где больше двух человек свободно уже не помещалось, он впустит к себе одного, другого, третьего. Потом поднимется и сам пройдет мимо меня в коридор, на улицу. Час и два может его не быть. Потом придет и, как ни в чем не бывало, по-доброму скажет: “Ну, говори”. Наставит, благословит, и опять бежишь домой или на службу, словно на крыльях.

Однажды, в начале сентября, я, по обыкновению, приехав, с заднего входа вошел к нему в комнатку. Там стояла какая-то женщина. Батюшка, благословив, спрашивает меня: “Ты печки умеешь класть?” Отвечаю: “Нет, батюшка, никогда не клал”. – “Это просто”, – говорит он и начинает объяснять, руками показывая в воздухе, как кирпич к кирпичу класть, как сделать дымоходы, перегородки в них. “Вот, – говорит, – Вера, – и кивает на женщину, – ей надо печку переложить. Поезжай с ней. Переложишь”. Поднялся, благословил и позвал к себе нового человека. Мы с Верой вышли. Я в растерянности говорю ей: “Где бы мне позвонить жене, сказать, что задержусь?” А она вдруг спрашивает строго: “А батюшка благословил?” – “Нет” – “Ну, так поехали”. – “Куда?” – “К нам. Печку класть”. – “Но предупредить ведь надо!..” – “Если бы было надо, батюшка бы благословил”. Я вернулся обратно в комнату батюшки, прошу его благословить позвонить домой. А он словно не слышит меня. Я повторил просьбу. Никакого внимания. Потом он отпустил человека, с которым был занят. Поднялся и мимо меня вышел, как будто меня и нет. Я вернулся к Вере. “Ну что?”, – спрашивает. – “Ничего не говорит”. – “Значит, нет благословения, – потом, помолчав, спросила – Ну, так что, едешь?” Я вздохнул. Деваться было некуда. Я поехал к ней перекладывать печку.

Она жила в Струнино с мамой и со своей старшей сестрой. На следующий день, весь в безпокойстве за мою Александру, я приехал к батюшке с тем же вопросом и просьбой благословить меня позвонить в Москву, домой. Результат был тот же. Словно не было ни моего вопроса, ни меня самого. Простояв около часа, я вернулся в Струнино. Переступить через обстоятельство и своевольно позвонить домой мне даже в голову не приходило. Столь живо было благоговение перед благословением. Потом еще две-три субботы подряд я, приезжая на исповедь и на богослужение, пытался спроситься позвонить своей Александре. Но всякий раз, беседуя со мною обо всем другом, батюшка становился как бы неслышащим, едва я заговаривал о звонке. Так прошло два с лишним месяца.

Однажды, уже в начале ноября, я, как обычно, пришел к батюшке на исповедь и к благословению. Он повернулся ко мне и с теплой заботой сказал: “Поезжай домой. Там волнуются”. – “А Веру предупредить?” – “Поезжай”, – и благословил. Оказалось, дома действительно волновались. Только не моя Александра, а родители. Мама уже несколько раз звонила из Улан-Удэ в Москву, по ответам, которые получала, заподозрила что-то неладное и угрожала подать во всесоюзный розыск, если не услышит моего голоса или не получит адрес моего пребывания. Александра моя уже не знала, что ей отвечать. Я тут же позвонил в Улан-Удэ, сказался, что был в срочной командировке. Родители успокоились.

Спросил Александру, как она пережила это время. Первые дня три волновалась, не знала, что и думать. Потом как-то разом успокоилась. В голову пришла мысль, что, наверное, меня благословили в монахи, и я теперь в монастыре. Несколько раз она ездила в Лавру на службы, и все разглядывала меня среди монастырской братии. Удивительно: я в это самое время всегда был в этом же храме на своем обычном месте на мужской половине среди мирян, подходил на помазание, но мы ни разу не встретились. А ведь и я пытался разглядеть ее среди людей.

Через день я поехал к батюшке, услышал благословение теперь жить опять в Москве, а к Вере съездить и сказать ей об этом. За эти два месяца жизни у Веры нашелся печник, и мы вместе с ним начали перекладывать печку. Интересно, что где-то через три недели моего пребывания у Веры батюшка благословил съездить в Москву за книгой, в которой описывается устройство печек. Назвал, в какой зайти магазин, какие две книги взять и даже сказал, на какой полке я найду ту и другую. Я спросил его, так, на всякий случай: “Можно ли Александре позвонить?” Батюшка “не услышал” вопроса. Так я и не звонил. Нашел книги там, где сказал о них батюшка, и вернулся в Струнино.

Через неделю после всех этих событий отец Наум благословил съездить в Сусанино, что под Санкт-Петербургом, к блаженной Любушке. “Поезжай с ним, – повернулся он к сестре, стоявшей здесь же, в его комнатке, – покажи ему”. Сестра, ныне игуменья Ксения женского монастыря в Голутвино, повезла меня в Сусанино. Потом с матушкой Ксенией мы не раз еще встречались. Она тогда готовилась к монашеству. Думала ли она об игуменстве? Вряд ли. Я ни разу от нее этого не слышал. Да и невозможно было услышать. Она больше была в чувстве своего недостоинства и одновременно в удивительной полусокрытой веселости, которая вдруг прояснялась из нее на какой-то момент в шутке, тоне, движении глаз и тут же пряталась опять в молитвенном спокойствии лица. В ней скрывалась потаенная жизненность, которая потом в монашестве и в ее игуменстве раскрылась с особенной силой, освятилась веселостью и любовью к сестрам монастыря, дала ей неутомимость, бодрость и одновременную молитвенную углубленность с Богом, ясность живого присутствия Его благодати с нею. О Голутвинском монастыре она, по-моему, тогда не знала. Дважды мы были с нею в Хотьковском монастыре. Молились у могилок родителей преподобного Сергия Радонежского, преподобных Кирилла и Марии, об открытии монастыря в Хотьково. Но это было потом.

Теперь же она везла меня в Сусанино. Любушки дома не было. Лукия Ивановна, которая смотрела за Любушкой, в Сусанино ее звали Людмила Ивановна, посоветовала пойти к храму: “Там она обычно стоит”. Действительно, мы нашли Любушку возле стены закрытого храма. В сереньком, давно выцветшем пальто она стояла, подняв на уровень груди ладошку левой руки, и пальцем правой водила по ней как по строчкам книги, чуть слышно лопоча молитвы.

Мать Ксения тихо сказала ей о нас, о благословении отца Наума. Любушка ничем не откликнулась. Только минут через десять она повернулась, вышла мимо нас за ограду храма и остановилась, как бы кого поджидая. “Это она велит идти в дом, – сказала мать Ксения. – Пойдем. Она придет”. И правда, минут через двадцать после нашего возвращения к Лукии Ивановне пришла домой и Любушка. Лукия Ивановна уже накрыла стол и угощала нас обедом: “Ничего, кушайте. Потом подойдете к ней”. Любушка все это время стояла у окна и водила пальцем по ладошке. Мать Ксения подошла к ней первая. Потом подошел я. Задал свои вопросы. Что мне делать, где мне быть.

За четыре месяца до этого я был уволен с работы по статье. Скандал разразился, когда открылось, что я верующий, и что через личные беседы со мной, которые происходили после занятий, люди идут в храм и начинают воцерковляться. Я был тогда педагогом микрорайона, а по общественной линии – председателем совета педагогов-организаторов города Москвы и членом районного аналогичного совета в Кировском районе. Должности были немалые, и скандал намечался большой. Ради того, чтобы властям сильно не конфузиться, его замяли. Мне предложили уйти побыстрее и без шума. После этого в течение нескольких месяцев, куда бы я ни пытался пойти на работу, везде был отказ. Сначала с радостью согласятся, а через три дня откажут.

Любушка на мое безпокойство сказала, что все устроится, а когда мать Ксения начала собираться в обратную дорогу, передала через Лукию Ивановну, что мне нужно остаться. Мать Ксения уехала, а я остался. И прожил у Лукии Ивановны еще семь дней.

Это было неожиданное и удивительное для меня время. Простая изба. Четыре стены, печка, да от нее деревянная перегородка, в одну доску, не достигавшая потолка сантиметров на пятьдесят. За ней располагалась Любушка, и там же недалеко от нее ночевала Лукия Ивановна. Мне стелили в оставшейся большей части избы.

Любушка часто плакала за своей загородкой. Иногда очень горько, неутешно. Я спрашивал Лукию Ивановну, почему она так плачет. “Это она о своих чадах духовных. Есть у нее такие. Они сейчас грешат сильно. Она это видит отсюда и плачет по ним. Молится и плачет за них. А они не слушаются. Если бы она не плакала, с ними бы беда случилась. А так ничего, обходится”.

Каждый день приходили, приезжали со всех концов страны люди. Миряне, матушки, священники. По двое, трое, иногда вчетвером. Бывало, в день две-три группы или пары придут. Лукия Ивановна, посадив гостей, тут же начинала хлопотать о трапезе. Удивительно, она каждым новым гостям готовила суп и второе заново. Делала она это очень быстро, легко. При этом постоянно занималась гостями. Безпокоилась, как добрались, удобно ли сидят, да чтобы перед обратной дорогой отдохнули, предлагала помыть руки, чуть-чуть расспрашивала, потом объясняла, как с Любушкой обращаться, потом кормила. В это время (или после еды) Любушка выходила к прибывшим (или появлялась с улицы), отвечала на вопросы людей и уходила к себе. Гости собирались, благодарили и уезжали. Лукия Ивановна убирала стол, мыла посуду. К тому времени приезжали новые посетители. И все повторялось заново.

– Лукия Ивановна, как вы не устаете?

– Любушкиными молитвами и не устаю, – отвечала она с доброй и мягкой улыбкой.

Действительно, в доме все делалось с благословения Любушки. И не только делалось. Была в Лукии Ивановне неизбывная приветливость, скромная и легкая на подъем потребность послужить людям. Она знала, что они приезжают не к ней, а к Любушке, и никогда не перекрывала Любушку собой. Напротив, с каким-то особым тактом умела расположить их к беседе с Любушкой, упредить возможные трудности, т.к. Любушка не всем и не на все вопросы отвечала, или не всегда было возможно понять ее ответ. Лукия Ивановна помогала, подсказывала, не участвуя в разговоре, чтобы не смущались люди, задавая сокровенные вопросы. Но в моменты недоумения, ненароком, как бы проходя мимо, подсказывала, как понять слова Любушки. И люди были всегда благодарны ей.

Я все эти дни помогал ей по хозяйству. Мыл посуду, протирал пыль, убирал в сенях, в кладовой. Два дня перекапывал огород. Один день Любушка благословила сходить за грибами, чтобы на зиму было что засолить. Я сказал ей, что соседи говорят, что грибы уже сошли. “Будут”, – ответила она с заботой.

День был пасмурный. Я сел в автобус, полный грибников. Потом полдня бродил по лесу, срезав три махонькие лисички. И вдруг – открылся участок леса, весь заросший опятами. Они дружными и богатыми семейками облепили пни, стволы полуупавших берез, кочки. Большая корзина наполнилась доверху. К условленному времени я выбрался из леса. Автобус собрал по дороге всех грибников, и мы возвращались домой. Грибов ни у кого не было. Самое большее – на донышке, штук десять-двадцать. Только моя корзина была сверх верха. Потом два дня мы с Лукией Ивановной их чистили, вымачивали, варили и засолили полное ведро.

Расспрашивая Любушку о себе и о своих близких, я завел тетрадку и записывал ее ответы. Получилось несколько страниц. До сих пор происходит и сбывается то, о чем она говорила. Основные же ее благословения хранят меня в моей церковной жизни, удерживая во мне, иногда, казалось бы, готовую потеряться молитву, или сохраняя веру в ее живом дыхании в самой душе моей. Не все можно открыть. Потому и оставляю без описания ряд переживаний, которых я никогда прежде не имел, а в эти дни Любушкиной молитвой обо мне пережил. Сейчас приходит мысль, что уже тогда плакать Любушка могла и за мои грехи, которых за эти годы наделано немало. Обновленный прикосновением особой жизни Церкви, я уезжал домой. Как удивительно все то, что, оказывается, происходит в Господе!

Через месяц с небольшим после этой поездки к блаженной Любушке я был принят в московскую духовную Семинарию и Академию библиографом. В мою обязанность входило в течение рабочего дня читать церковные журналы и книги и, по прочтении, составлять на них краткие аннотации для каталога и относить статью или книгу к тому или иному его разделу. До этого мы под страхом быть пойманными за руку тайно заказывали ксерокопии отдельных церковных книг, одну-две в полгода, и имели совсем маленькую библиотеку в пределах едва около десятка книг. А теперь я мог читать неограниченно, и помимо рабочего времени, что было душе угодно. В моей жизни наступило настоящее торжество православия.

В это время один из церковных людей стал убеждать меня перейти от отца Наума к отцу Кириллу (Павлову). Я услышал множество всяких доводов, которые тогда, как оказалось, в обилии ходили в околомонастырской среде мирян и как будто среди послушнической братии самого монастыря. Я мало об этом знал. Всегда избегал каких-либо оценочных разговоров о духовниках. Все эти годы Господь хранил меня в сокрытых, один на один, и благоговейных отношениях с духовными отцами и наставниками. Этому, отчасти, содействовало и время жестокого отношения к Церкви со стороны всего общества. Теперь же, встретившись с неожиданным для меня искушением и не умея еще разуметь такие события, я пережил сильное безпокойство о своем дальнейшем воцерковлении и всего меня потрясающее колебание отношения к отцу Науму. В этом колебании сказались все мои пороки: и высокое самомнение, которое заметалось; и малодушие, которое пустилось в предательскую озабоченность собой; и неразумие, которое растерялось и ничего не смогло противопоставить искушению; и маловерие, которое, оставив Бога, бросилось само решать эту ситуацию. Кончилось тем, что я упал перед отцом Наумом на колени, просил простить меня и отпустить к отцу Кириллу.

Эта просьба была совсем иной, чем та, которую я выразил за год до этого отцу Валериану. Тогда меня окрыляла потребность монастырского окормления. Здесь же было чистое искушение и предательское колебание. Я увидел, как сильно огорчил батюшку. Он успел полюбить меня. Много, очень много он участвовал во мне и многому научил меня. И вдруг такой от меня вышел поступок. Потом, уже, будучи у отца Кирилла, я дважды пытался прийти к отцу Науму и выразить ему свою благодарность и снова просить прощения за свое отступление, но он вдруг терялся в толпе прихожан, исчезал из поля моего зрения, и я его не мог найти. Только что я его видел, и шел к нему, и вдруг терял…

Потом я спрашивал у отца Валериана, в чем было мое неразумие. Батюшка ответил, что в искушениях действует соблазн впасть в осуждение, в самомнение, от себя что-нибудь творить. Затем объяснил, что у духовников бывает разный способ обращения с чадами. Люди это не распознают и смотрят не на разность способа, а на достоинства духовника, а еще чаще – на его недостатки. Ими и искушаются – реальными, или о которых наговорит им кто-нибудь. Вот и начинают в безпокойстве за себя выбирать и вымеривать, что лучше, что хуже или что по ним, что нет, и сгоряча одно объявляют белым, а другое черным.

Действительно, теперь, оглядываясь назад, вижу, что отец Наум обстоятельство точно слышит в его разумно-волевом исполнении. По способу руководства он ведет себя с тобой так, что ты каждый раз оказываешься в новом и частенько очень даже непривычном для тебя обстоятельстве. И отец Наум неколебимо держит это обстоятельство в волевой сфере, т.е. в сфере поступка. Он не будет объяснять это обстоятельство. В итоге ты не сможешь из разсуждения худо-бедно, но расположить себя в нем. Разсуждающих отношений с батюшкой нет. Он просто в них не идет. Сразу отпадает огромный арсенал средств и приемов светского способа ведения дел: уговорить, упросить, согласоваться, высказать свое, настоять на своем, “наехать” словом, вызвать на спор, дискуссию, высказать претензии, мудро разсудить, взаимно взвесить, поговорить. Все это раз и навсегда отсечено. И разумно отцом Наумом удерживается вне применения.

Не идет батюшка и в различные эмоционально-чувственные или сердечные отношения. Отсюда невозможно подыграть ему, умягчить, развеселить, поиграться с ним, похвалить, подольстить, пококетничать, разслабить его, “по душам” поговорить, пообщаться, увлечь в приятное обхождение и многое, подобное тому. И здесь он разумно оставляет все это вне всякого применения. Остается только одна волевая сфера, сфера поступка, причем в точно поставленном обстоятельстве. Ты можешь шагнуть или вправо, или влево, или посредине. Ты не можешь пойти в обсуждение. И нет места эмоциональному общению – есть место только поступку.

И так – от одного обстоятельства к другому, от одного поступка к следующему. А средством, формирующими обстоятельства, является сам батюшка. Своими поступками и еще благословениями. Например: “Купи гроб, поставь в сени и каждый день по полчаса лежи в нем, подумай, как ты провел день”. Неудивительно, что не всякому человеку это будет по нутру, и не всякий, даже желающий его духовно-нравственного руководства, может разобраться, что же от него требуется. Батюшка не побежит за твоей неразборчивостью, не станет тебя обхаживать, уговаривать, заласкивать, утешать. Ты волен быть или не быть, оставаться или уходить. Волен. Потому что сфера жизни – волевая, где действует воля и дух.

Конечно, нашлись те, кому такой способ был не по нутру, нашлись и те, кто не разобрался. Появились мнения. Из них, как обычно, в среде, очень чуткой к слухам, стали кочевать оценочные суждения. Тут же рядом выросли, как грибы, разные опасения мятущегося самолюбия, ненаученного разумению, за ними последовали предупреждения: смотрите, не ходите туда, там вам будет плохо. Кому же хочется, чтобы с ним было плохо! До христианского сознания еще ведь далеко. И враг через все это начинает свою веселую работу – умножать слухи, одни хлеще других. Только Господь кладет на сердце, а враг кладет на ухо. Вот и я на это искушение своею худобою напоролся и, вместо того, чтобы начать разбираться с собою и преодолевать худобу, занялся самими слухами, через то слился со всею мутью, которая поднялась во мне самом и, вместо покаяния и “Господи, прости!” – увлекся себялюбивыми переживаниями. Она и поглотила меня в пучину сомнений и, в итоге, бегства. Теперь только каюсь и плачу: “Господи, прости. Простите и Вы меня, учитель и наставник мой, отец Наум”.

Когда я пришел к отцу Кириллу, он спросил, отпустил ли меня отец Наум. “Да, отпустил”. Но не сразу допустил меня к себе батюшка. На исповеди я мог ходить. Все, кто хотел, ходили. Но не более того. Только через несколько месяцев я почувствовал, что могу спрашивать и благословляться. Так начался новый период в моей жизни – окормление у отца Кирилла (Павлова). Оно длилось шесть лет, пока я был в Москве. Продолжается и сейчас, когда я в Волгограде. Шесть лет каждую субботу я ехал из Москвы в Лавру, а то и в будний день сверх того и, кроме летних месяцев, когда я уезжал на летние поселения, и сентября, когда батюшка уезжал в отпуск, я приходил к отцу Кириллу на исповедь, на беседу за наставлением и под благословение. Теперь из Волгограда раз или два раза в год, как получается быть в Москве, приезжаю к нему в Переделкино.

Батюшкин характер руководства совсем другой, чем я встречал до этого. Внешне все крайне просто.

– Ты так не делай. Зачем так делаешь?

– Вот, вот. Видишь, не хорошо так.

– Ты читай Евангелие. По Евангелию ходи.

– Держись Церкви. Она научит.

Бывали и беседы. Когда мне было нужно, батюшка никогда не отказывал: “Ну, приди тогда-то”. Обычно это было днем, в будни. У батюшки никого нет или два-три посетителя ждут в коридоре перед кельей. Беседы были о моей работе, о занятиях по педагогике, о делах в семейном клубе, потом по лаборатории нравственной педагогики и культуры, которой я заведовал при инновационном объединении Академии Наук СССР, о курсах христианской педагогики и культуры, где я был директором и откуда уже приехал в Волгоград.

Несколько важных бесед было о моем внутреннем устроении и работе над собой. Правда, в этом я был тогда совсем без разумения. Так, все из внешних, да книжных знаний. В нравственной педагогике я еще что-то соображал, а в духовно-нравственной жизни был совсем неразумен. В беседах батюшка и не напрягал меня. Откопает в моих рассказах доброе зернышко, поддержит его. Не развивает, не разсуждает о нем, не разворачивает никакой перспективы. Поддержит только. “Вот, вот, так и делай. Это хорошо”. Бывало, объяснит. Очень просто. Так что в первое время по своей привычке питаться ученостями я ждал мудростей и от батюшки. Не получал. И порой уходил с чувством пустоты. Беседа была, а я ничего из нее не почерпнул. Оказалось потом, не там черпал. Там, где я искал и черпал, там действительно ничего не было. Там не было даже и батюшки. Он был совсем в другой области, куда входить мне пришлось уже годами рядом с батюшкой пребывания. Все шесть лет я не пропускал ни одной субботы, разве что если какие-то крайние обстоятельства не пускали меня из Москвы в Лавру. В каждую серьезную перемену в моей жизни, а их было много, я приезжал к батюшке, это уже в будние дни. То в нижней приемной, то у него в келье, то потом в Переделкино. Батюшка всегда принимал. Чаще накоротко – семь-десять минут. Бывало и больше, на двадцать-тридцать минут. Несколько раз батюшка держал у себя около часа.

Область батюшкиного труда надо мной оказалась сугубо духовной. Она открывалась после какой-нибудь исповеди. Я так и не знаю, связано это было с моим каким-либо состоянием или нет. С разным настроением я приходил на исповедь. Бывало, что готовился к ней тут же, стоя среди монастырской братии – монахов, иеромонахов, семинаристов. Исповедуюсь, побуду потом дальше на вечернем богослужении, или, если исповедь совершалась после службы в келии у батюшки, еду затем домой. По дороге, но чаще по возвращении домой начинает происходить со мной нечто, совсем неведомое мне. Первое время я не связывал этого с батюшкой. Да и не отдавал отчета, что происходит. Пришло новое, необычное настроение или переживание, побыло, прошло – я и забуду о нем. Но со временем эти приходящие переживания стали столь значительными, что оставляли долгий след в моей душе.

Я начал наблюдать их связь с моим посещением батюшки. В основном это были переживания различной степени покаяния, когда покаянное чувство поднималось из глубины сердца, захватывало душу и всего меня. За несколько лет я провел много часов в этих настроениях и всякий раз после исповеди у батюшки. Потом начала появляться молитва. Не та, которую извне мы пытаемся воспитать в себе, а внутренняя, которая начинается откуда-то изнутри сердца. Увы, появление молитвы было недолго. Я уехал в Волгоград. И регулярная учеба моя у батюшки кончилась. С силой захватило меня внешнее служение. Была хиротония. Я стал священником. Началось созидание учебного дела в Волгограде. Батюшка тогда благословил: “Поезжай. Там твое дело”. И только теперь, на десятом году моего служения в сане священника, я вновь начинаю возвращаться к урокам батюшки.

Стало появляться разумение того, что было в моей жизни регулярное и постоянное окормление у батюшки. Услышал тайну Церкви, которая совершается там, где двое или трое собираются об имени Господнем, и Господь начинает быть среди них. И человек не может не чувствовать. Поначалу, видимо, – я говорю это из своего опыта – человек не отдает отчета себе в этом, едва слышимом присутствии Бога в его жизни. И только попечением духовника о нем и ходатайством к Богу за него присутствие это не уходит, но умножается, пока человек не обратит на него внимания и не начнет вручать себя в эти настроения Божии. Так, по-видимому, и совершается духовное окормление в Церкви, о котором мы читаем в книгах, описывающих духовников и их чад.

Увы, оказалось, что вручать себя в настроения Божии недостаточно. Надо услышать, уразуметь их ценность для себя. Тогда только начинает появляться разумение того, что происходит. Вместе с этим разумением начинает появляться собственное разумное отношение к духовнику, к Богу, к происходящему. Та самая разумная самостоятельность, о которой пишет с большой силой святитель Феофан Затворник.

Чувством ценности и входящей в жизнь разумной самостоятельностью человек начинает труд удержания в себе происходящего явления. Я же, находясь далеко от батюшки, стал искать пути возстановления пережитых Божиих настроений. Начался труд над высвобождением себя из тенет греховных уз сердца и страстей. Это труд внутренний, совершаемый с помощью внешних условий и средств. Только теперь начинает появляться разумение, почему свт.Феофан, говоря о самостоятельности, как одном из трех свойств лица человека, написал о ней как о разумно свободной. Похоже, что разумной она начинает быть прежде, а потом, по мере труда человека, становится свободной.

Только и здесь, в этой работе над собой меня не оставляет присутствие батюшкиного благословения. Как тогда оно начинало действовать во мне после какой-нибудь исповеди, так и теперь проникает в сердце после молитвы и искреннего расположения к Богу. Слышу, что для этого надо бы иметь обращение к Богу. Не всегда это получается. Держит сильно тина греховная. Тогда обращаюсь к батюшке или прямо к Господу за молитвы батюшки. Слышу, как помогает.

Прежде я все недоумевал, как мог преподобный Антоний Великий окормлять пять тысяч монахов, разбросанных на разном удалении от него по пустыне, или старец нашего времени схиигумен Савва имел в духовном попечении сотни сестер, составлявших и ныне составляющих при нем духовную общину. Теперь только, испытав на себе дивную любовь отца Иоанна Крестьянкина, блаженной Любушки, отца Наума, отца Кирилла и отца Илия (о нем речь чуть ниже), могу говорить о всегда действующем благословении, которое мы имеем от своих духовников. Благословение это, как все Божие, надмирно и потому пребывает с нами вневременно. Оно действует в нас, всегда сопутствуя нам и сокрывается в нас же, если не можем иметь разумного и в вере свободного обращения с ним. Сокрывается, трудясь над нами незримо, до времени, пока мы сами же не ободримся от греховного сна. Когда же ободряемся, истрезвляемся, тогда оно входит в чувственно-слышимое состояние и помогает нам явно, содействуя в наших трудах. И это есть одно из таинств Церкви, которое происходит в ней и благодаря которому незримо для внешних людей собирается само тело Церкви. Будучи разрознено во времени и пространстве, оно едино и собрано в тишине благословений через то сердечное о Господе расположение духовников и их чад, которое они имеют друг ко другу.

Последний раз я побывал у батюшки в прошлом, 2002 году в Переделкино. Это был первый день, когда батюшка принимал после долгой болезни и больницы. Келейница Наталья дважды заходила сначала с предупреждением, что слишком долго, нужно заканчивать беседу, а второй раз усовещала меня, напоминая, что врачи не разрешают батюшке утомляться. Я и сам порывался встать, уйти, но батюшка не отпускал. “Да, да, сейчас”, – говорил он матери Наталье и продолжал беседу. Он говорил мне о последних временах, о том, что сейчас происходит со всеми нами, наставил, как дальше жить. Больше часа я пробыл у него и ушел, получив благословение. Им и живу теперь, из него и тружусь.

Еще об одних встречах, значительных в моем воцерковлении, мне нужно теперь рассказать. В дни работы семейного клуба мы всегда выезжали в летнее поселение. Поначалу это были выезды под видом изучения русских народных традиций и опыта жизни в них. Дети, их родители и молодежь разного возраста одевались в русские одежды и жили трудовой общиной где-нибудь в лесу. Время было еще трудное. Открывать свою религиозность все боялись. В год, когда меня уволили с работы, мы жили прямо в Шамордино. С директором совхоза уговаривались об аренде земли и монастырских остатков для семейного Московского клуба с тем, чтобы постепенно возстанавливать монастырские здания, жить там, тайно служить в них молебны, а там, глядишь, и службы. Увы, нас выследили власти, не дав закончить нам летнюю смену, насильно вывезли с территории монастыря и в двадцать четыре часа выдворили за пределы Калужской области.

Через Шамордино началось мое знакомство с Оптиной Пустынью. Тогда монастырь еще не действовал. Вскоре в стране разразилась перестройка. Монастырь открылся. И через год или два после этого по благословению тогда еще архимандрита Евлогия (ныне он архиепископ), мы приехали на летнее поселение в Оптину Пустынь. Расположились палаточным лагерем в монастырском саду прямо под стенами монастыря. Два года подряд по полтора месяца и больше мы жили в Оптине. Трудились, ходили на службы, исповедовались, причащались. Каждую смену в храме была беседа с игуменом Мелхиседеком, благочинным монастыря, которая обычно заканчивалась к двум-трем часам ночи.

В сам лагерь приходил отец Илий, духовник монастыря. Он появлялся всегда неожиданно. Мы готовились к встрече к назначенному времени, но как-то было так, что батюшка уже стоял между палатками, а мы не заметили, откуда и как он пришел. В руках у него всегда была сумка, в которой он приносил иконочки и после беседы раздавал их всем участникам поселения.

В батюшке Илие я нашел образ живой, деятельной любви, одухотворяющей его облик, поступки, лицо и исходящей, я бы даже сказал, сияющей из его кроткого и смиренного сердца. Помню, как в третий или четвертый год после знакомства с ним мы где-то в конце ноября приехали в Оптину Пустынь в составе группы в тридцать с лишним человек из семейного клуба. Приехали поздно вечером. Я по обыкновению сразу пошел к отцу Илию благословиться побыть в монастыре. Батюшка благословил, велел утром подойти к наместнику или благочинному, а пока устраиваться на ночлег. Он сам пошел со мной устраивать нас. Определили нас разместиться в надвратном храме. Дверь была закрыта. Мы постучали. Никто не отвечает. Подошел отец Илий. Постучал. Никого. Он нашел палку и стал стучать ею. Наконец дверь открылась. И мы стали свидетелями удивительной картины – как батюшка ругал послушника за то, что он не открыл сразу: “Ты почему так делаешь? Зачем ты так делаешь?” В этой настойчивости батюшки было столько интонаций и любви к послушнику, и скорби за него, и ласковой заботы о нем! И одновременно укорения и выговора ему, и даже запрещения когда-либо впредь так делать. Так говорить с меньшим себя никто из нас не умеет.

Когда стали разстилаться, оказалось, не хватает двух одеял. Батюшка оставил нас, а сам ушел. Минут через пятнадцать он появился с одеялами и подушкой, держа их по бокам головы на правом и на левом плече. А ведь время было уже далеко за полночь. Удостоверившись, что все мы устроены, батюшка со свойственной ему кроткой улыбкой простоты и любви благословил нас и ушел.

Одно созерцание его облика, кроткого, просто расположенного к собеседнику, тем более беседа, общение с ним уже напояют умиротворением и чувством дивной обласканности, уюта и благодатной устроенности в событиях жизни. Уходишь от него, а на душе тихо и надежно – все устроится теперь, все будет хорошо. Чувство кроткого духа приходит всегда после общения с батюшкой и его благословений. Тогда начинаешь слышать тайну совершающейся в Церкви жизни. Жизни кроткого Духа. Им совершается на земле важнейшее из домостроительств – преображение человеческого сердца. Ни представить, ни описать этого нельзя. Можно взять только опытом. Но для этого нужно быть с батюшкой рядом. Быть хоть какое-то время, чтобы услышать и напитаться. А потом, пребывая далеко от него, трудиться ради обретения этого кроткого Духа. Трудиться сердцем, укрепляя в себе должные сердечные расположения, внутри которых начинает переплавляться человеческий дух и обретать восприимчивость к кроткому Духу Божиему.

Перед отъездом в Волгоград я не смог добраться до Оптиной Пустыни, чтобы повидаться с батюшкой и сказать о своем переезде. Какова же была моя радость, когда он, узнав об этом от паломников из Волгограда, прислал с ними маленькую передачу и на словах свое благословение. Не один раз за последние десять лет я просил Господа за молитвы батюшки о нас поддержать учебное дело в Волгограде, и Господь поддерживал. Когда я посылаю волгоградских чад к нему в Оптину, он всегда тепло принимает их.

С переездом в Волгоград началось мое общение с Владыкой Германом. Первые пять лет все воскресные и праздничные службы, кроме летних месяцев, когда мы уезжали на летние поселения, я был вместе с Владыкой у престола, сослужил ему, пока училище не переехало из центра в другой район города, получив в аренду новые помещения. По рабочим вопросам мне часто приходилось и приходится общаться с Владыкой, нередко бывать с ним и на праздничных трапезах. Когда шла разработка учебного дела в Царицынском православном университете, были удивительные дни семидневных семинаров. Я тогда нес послушание заведующего кафедрой педагогики и руководителя педагогического факультета. Владыка был всегда в самом центре организационных и содержательных событий. А на семинаре и конференции, которые проходили за городом, он четыре дня круглосуточно оставался с нами и затем приезжал в завершающий день семинара, а на конференции и вообще все семь дней был безвыездно. Не раз приходил я к Владыке и по вопросам духовным, и за наставлениями, и исповедовался у него. Безконечно благодарен я за отеческую заботу, внимание и тепло, которые получал и получаю у него. Многое, о чем мне приходится сейчас говорить или писать в книгах, раскрывая образ отца, я беру из моих наблюдений Владыки и отца Валериана Кречетова. Не перестаю благодарить Господа за эти жизненные встречи, которыми пестуется, в живом общении наставляется и живыми примерами воспитуется моя собственная, увы, очень медлительная душа.

Какое же это, действительно, счастье – быть рядом с человеком и внимать удивительным дарам души его и духа, какими Господь щедро наделил избранного Своего.

Одно время я вдруг попал в полосу разных сплетен о Владыке. Чего только не говорили люди! Поразительно, как они подмечали все: малейшие детали поступков, слов, действий. С кем встретился Владыка, куда ездил, где был, что произошло в монастыре – как бы у него произошло, что произошло в епархии – и опять, как бы у него произошло. Обо всем сразу составлялось мнение и, обрастая сфантазированными подробностями, быстро распространялось в среде людей, любящих всем этим жить. Они буквально смаковали разные подробности, влагались всем сердцем в новые известия и все сердечные расположения свои ввергали в пучину какой-то особой вражией жизни: острых настроений, свеженького содержания, новых впечатлений и решительно, уверенно составленных собственных мнений – забыв о христианских расположениях, впав в безпамятство о благодати. Не к Господу склонялось сердце в вере, смирении и разумении Его дел, а к собственному мнению, возбуждавшемуся от малейшего поворота подробностей. И кипел этот котел, и носились вихри обсуждений, ввергая людей, новоначальных (да и не новоначальных) в Церкви в разной глубины искушения: от смущения (туда ли я попал) до сильнейших потрясений (где же, Господи, правда?) Потом, через год, все куда-то отступило, растворилось и ушло. Люди перекипели, вернулись к себе и, возможно, к Богу.

Дивно было видеть при этом Владыку. “Искушения? Пройдут”, – благодушно говорил он и с отеческой заботой, как мудрый родитель, пережидал, когда все это пройдет, молясь, воздыхая к Богу и имея крепкое упование на Его Премудрый Промысел. И действительно, проходило, рассеивалось как дым. Подобную напраслину спустя какое-то время пришлось претерпеть и мне самому.

Во все это время я учился у Владыки ходить за Промыслом Божиим и себя влагать в Его, Божии дела. Я видел, как Владыка в одних случаях был неспешен в решениях, выдерживал время, и события удивительным образом подтверждали правду его неспешности. В других случаях, напротив, он решал сразу, с силой, то прямо наступая на события, то с щедростью, широко и с любовью окормляя их. Бывало, Владыка становился у престола и каждый день служил литургии, много-много дней подряд. То выезжал на приходы, служил на местах по просьбам и приглашениям священников и мирян. То принимал людей безконечно, а поздним вечером еще и исповедовал. Вместе с тем, каждый понедельник он был на занятиях в Православном университете, сам читал курс библейской истории. Встречался со студентами за пределами занятий, участвовал в различных торжествах и много времени уделял устроению учебного дела, от хозяйственных и организационных забот до учебных и воспитательных.

Дивно было видеть, как Владыка встречался с влиятельными людьми города. В этих беседах и деловых встречах, свидетелем и участником которых Господь сподобил меня быть, всегда присутствовали мудрость, благодушие к собеседнику и, одновременно, большая культура, тонкость в знаниях самых различных сфер науки, искусства, управления, не говоря уже о богословских знаниях. Вместе с тем, такт и внимание к собеседнику обезоруживали любого человека. Сколько раз я слышал, как люди, выходя от Владыки, удивлялись его образованности, великодушию и радушию, его благодатной попечительности и отеческой широте. И это все – душа человеческая, исполненная благодатного Божиего света. Неудивительно, что в искренних людях самого разного ранга невольно пробуждалась любовь и благодарность к Владыке, и они начинали помогать ему кто чем был силен.

В Москве был период, когда Господь сподобил встречаться с отцом Глебом Каледой. Он являлся председателем секции просвещения отдела религиозного образования и катехизации Московской Патриархии. В воздухе в то время едва-едва стал намечаться рассвет возможной свободы для Церкви. Порыв, с которым мы стремились к этому рассвету, не думая, не подозревая о нем, был совсем неадекватен времени, той обстановке в стране, которая царила в то время. Мы готовы были, вопреки запретам и гонениям, жить свободно в Церкви, так, как того хотела душа. Что нами двигало? – не знаю. Одно только помню отчетливо: нас вела живая потребность жить церковной жизнью, не прячась. В малейшей возможности, какая дается или не дается, не оглядываясь вокруг, идти и быть, как подсказывает сердце.

Удивительно, как в этом нашем устремлении участвовал отец Иоанн Экономцев, тогда игумен, ныне архимандрит, председатель отдела религиозного образования и катехизации Московской Патриархии. Казалось, он почти не общался с нами, приходящими в отдел со своими инициативами, был слишком высоко для нас, и мы больше издали трепетали, нежели встречались с ним. Но как потом показывали события, он краем глаза и сердцем следил за нашим развитием и по какому-то особому, ему свойственному чутью, вдруг подхватывал какую-либо инициативу, придавал ей иной, нами не подозреваемый масштаб и выводил ее в незамедлительное осуществление. Я помню две конференции, которые таким образом невольно для нас были собраны, вырастая на наших глазах в своих размерах, от маленькой на пятьдесят-шестьдесят до большой на двести человек. На обоих он, со свойственным ему тактом и бережностью, попросил-подтолкнул меня выступить. И вот там, почти двадцать лет назад, в ходе, и особенно после каждого выступления, я пережил на себе благословляющую отеческую заботу, которая его словами и особенно отношением ко мне теплой поддержкой легла в сердце и придала жизнь моему желанию служить Богу. Служить устроению учебного дела. Это благословение до сих пор, а теперь, я знаю, и всегда, живет и будет жить источным началом в моей душе. Ныне и присно (т.е. всегда) – в этом свойство действительных благословений. Как чудно это слышать в своем жизненном опыте, переживать на себе, как Господь через служителей Своих собирает, созидает Церковь и придает Ей, т.е. своему народу Божиему из глубины сердца совершающийся в них деятельный характер.

Для нас, собирающихся в отделе, то время явилось временем дерзновенных устремлений ко Христу, желаний ради Него удержать строй и порядок жизни, который подобает иметь в Церкви. Иметь так, как если бы не было вокруг нее атеизированного государства с его препонами и запретами. И мы жили мимо тогдашних официальных устоев и препятствий, как будто их не существовало. Мы собирались в отделе религиозного образования и катехизации раз, бывало, и два раза в неделю и часами обсуждали планы развития церковного просвещения и образования. Из этого кружка выросли ныне всем известные иеромонах Киприан /Ященко/, (он в то время был сотрудником секции отца Глеба), и директор Ясеневской гимназии “Радонеж” иерей Алексей Сысоев.

Только теперь, вслушиваясь в те события далекого прошлого, я начинаю сознавать, что дыхание и дух этих встреч неприметно для нас задавал отец Глеб Каледа. Его благословением, молитвою, его дерзновением идти за Господом в гущу событий и служить Христу, не оглядываясь по сторонам, неприметно для себя наставлялись и жили все участники кружка.

Он редко оставался с нами. Благословит, побудет немного и уйдет по своим делам. Потом уже, в личной беседе, вслушается в детали, подробности, задержится на отдельных вопросах, подскажет и благословит. Он обладал невидимой для тех, кто первый раз с ним встречался, способностью проникать в суть содержания разговора. Он делал это, по-видимому, для него самого просто и сразу, по какому-то для него свойственному естеству. И поэтому в общении всегда говорил с нами от этой уловленной им сути. Отвечал или пояснял просто, настолько, что мне с моей замысловатостью речи и претензиями на ее научность поначалу казалось, что батюшка ничего путного мне не сказал. Тем не менее, он говорил мне и другим участникам кружка как лучше пойти, что лучше или нужно обсудить. Говорил всегда непритязательно, в тоне заботы и пожелания и всегда с добрым расположением – благословением к нам и к делу, ради которого мы собирались. Это были простые фразы, простого содержания. Мы не всегда шли по ним, но когда шли, оказывалось, что подсказанное направление было правильным.

Неприметно для меня самого вызревала в душе невольная потребность спроситься у батюшки, услышать, что чувствует или слышит он по тому или иному вопросу. Не только думает, а именно слышит и потому думает. Сердечная, в разуме души обращенность к батюшке развивалась непроизвольно из года в год моих обращений с ним. А причиной этого тяготения к нему являлся он сам. Что-то доброе, разумное и ласковое было в его отношении ко мне. Забота и наблюдение за ходом моей жизни и дела, внимание и добрая строгость к содержанию, о котором я говорил, мягкое радушие, с которым он поправлял и благословлял – все это непроизвольно вело, тянуло к нему. И я часто приходил, или, будучи в отделе, всегда обращался к нему, спрашивался о своих делах.

Тогда по его благословению, при постоянном с его стороны внимании и курировании, открылись в Москве трехгодичные очные курсы христианской педагогики и культуры преподобного Сергия Радонежского. Официально они устраивались под эгидой научного центра, а неофициально были организованы при отделе религиозного образования и катехизации города Москва. Это была первая ласточка церковного дела, которая вдруг прорвалась в полумрак тогдашней жизни и заявила о себе прямо со страниц официальной печати, где помещались объявления о наборе курсов. Около семидесяти человек съехались с разных концов страны, и тридцать четыре из них, пройдя все испытания, начали учиться. Все выпускники курсов служат сейчас в Церкви в том или ином качестве. Среди них – два иеромонаха, (а может быть, теперь больше – уже стали теряться во времени следы выпускников), священник, эконом отдела Патриархии, благочинная женского монастыря в Костроме, начальник православного лагеря, преподаватели воскресных школ. Сам я нес послушание директора этих курсов. Вдохновителем, духовным руководителем и молитвенником был отец Глеб Каледа. С этих курсов и вызвал меня митрополит Волгоградский и Камышинский Герман в Волгоград для устроения Царицынского православного университета. Когда я сказал отцу Глебу об этом, он думал минуту, потом ответил, сделавшись очень серьезным: “Это другой уровень. Позови, кто с тобой захочет поехать, и поезжайте”. Так я оставил Москву и оказался в Волгограде.

Доброй памятью и благодарностью живет мое сердце к отцу Глебу. И чем дальше во времени я удаляюсь от минут общения с ним, тем глубже и яснее открывается в душе, как много он для меня значил. Увы, в то время, в увлечении будничных забот невозможно было это услышать. Но, оказывается, душа умеет отпечатлевать и такие стороны общения с человеком, которые для сознания как бы не важны, но которые в протяжении жизни восходят в ней как добрый посев, занимая собой все большие пространства сердца, питая его такими образами чувств, поступков, мыслей, о которых оно само не могло и подозревать. Это происходит теперь со мною. Я слышу, как Господь благодатью Своею бережно сохранил все, взятое по жизни, незримо для меня взращивал в моей душе и сейчас открывает, соединяя все благословения со мною или меня с ними, превращая их в достояния уже меня самого. И в этом еще и еще раз я слышу явь удивительного свойства Церкви – ее единства. Мы едины и даже с умершими не только одною памятью, но, более того, тем единением Духа, в Котором дается нам взаимное общение, проникающее нас любовью и теми дарованиями души, какие каждый имеет и которыми щедро и искренно участвует в другом. Это участие происходит во вне, в поступках, душевно по нраву каждого и духовно присутствием благодати. Общение это, по благодати совершаемое, имеет вневременный характер, хотя и происходит во времени, начинается здесь на земле и простирается в жизнь за гробом, объемлет собою и живых, и умерших, но в Боге всех живых. И во Христе собирается так Его Церковь – земная и небесная, взаимносообщающаяся в тех событиях жизни, в которых мы верою и любовью к Нему пребываем в Его Божественной воле.