Лос-Аламос снизу

Когда я говорю "Лос-Аламос снизу", я имею в виду следующее. Хо-тя в настоящее время я довольно известен в моей области, в те дни я не был никакой знаменитостью. Когда я начал работать на Манхэттенский проект, у меня даже не было еще ученой степени. Многие другие, ко-торые рассказывают о Лос-Аламосе - люди из высших эшелонов, - бы-ли озабочены принятием больших решений. Меня это не беспокоило. Я болтался где-то в самом низу.

Однажды я работал в своей комнате в Принстоне, когда вошел Боб Вилсон и сообщил, что ему выделили фонды для секретной работы. Предполагалось, что он никому об этом не расскажет, но он рассказал мне, потому что чувствовал, что как только я узнаю о том, что именно он собирается делать, я тут же пойму, что должен к нему присоеди-ниться. Он рассказал мне о проблеме разделения разных изотопов ура-на для того, чтобы в конце концов сделать бомбу. Вилсон знал какой-то процесс разделения изотопов урана (не тот, который был в конце кон-цов использован) и хотел развить его. Он сообщил мне об этом и ска-зал: "Будет собрание..."

Я ответил, что не хочу влезать в это дело. Он сказал: "Ладно, в три часа собрание, до встречи на собрании".

Тогда я сказал: "Нет ничего плохого в том, что ты открыл мне сек-рет, поскольку я не собираюсь кому-либо об этом рассказывать, но я не хочу этим заниматься".

И я вернулся к работе над моей диссертацией - на три минуты. За-тем начал расхаживать взад-вперед и обдумывать ситуацию. У немцев был Гитлер, и возможность создания атомной бомбы была очевидна. Мысль о том, что они могут сделать ее раньше нас, очень всех пугала. Поэтому я все же решил пойти на собрание в три часа.

К четырем часам у меня уже был свой стол в некой комнате, и я пы-тался вычислить, ограничен ли данный конкретный метод полным то-ком в ионном пучке и так далее. Не буду углубляться в детали, но у меня был стол, была бумага, и я работал так усердно и быстро, как только мог, чтобы ребята, которые строили аппарат, могли бы прямо тут же поставить эксперимент.

Это было как в мультиках, когда показывают, что какая-нибудь ма-шина растет на глазах. Каждый раз, как ни взглянешь, установка стано-вилась больше. Так получалось, конечно, потому, что все решили рабо-тать над этой проблемой, оставив свои научные исследования. Вся нау-ка во время войны остановилась, за исключением той небольшой части, которая делалась в Лос-Аламосе. Да и это была не наука, а в основном техника.

Все оборудование, относившееся к различным исследовательским проектам, было собрано вместе, чтобы сделать новый аппарат для но-вого эксперимента - попытки разделить изотопы урана. Я прекратил мою собственную работу по той же причине, хотя через какое-то время я все же взял 6-недельный отпуск и закончил писать диссертацию. И я таки получил степень прямо перед тем, как попал в Лос-Аламос - сле-довательно, я не был в таком уж низу лестницы, как пытался уверить вначале.

Одно из самых интересных событий во время работы на проект в Принстоне - встреча с великим человеком. До этого я никогда не встречал великих людей в большом количестве. Существовал консуль-тативный комитет, который должен был способствовать нашему про-движению и помочь в конце концов решить, каким способом разделить уран. В этом комитете были такие люди, как Комптон и Толмен, и Смит, и Юри, и Раби и в довершение всего Оппенгеймер. Я принимал участие в заседаниях, поскольку понимал теорию того, как идет про-цесс разделения изотопов, так что многие задавали мне вопросы, и мы обо всем этом беседовали. Обычно при таких обсуждениях кто-нибудь делал какое-то утверждение. Тогда Комптон, например, выдвигал про-тивоположную точку зрения. Как правило, он говорил, что то-то и то-то будет протекать так-то и так-то, и был совершенно прав. Кто-то еще за-являл: ну что ж, может, и так, но существует и другая возможность, по-этому нужно рассмотреть такой-то вариант.

В результате все сидевшие за круглым столом были не согласны друг с другом. Я удивлялся и огорчался, что Комптон не повторяет своих утверждений и не настаивает на них. Наконец Толмен, который был председателем, изрекал: "Итак, выслушав все аргументы, я пола-гаю, следует принять, что аргумент Комптона - наилучший, а теперь нам пора двинуться дальше".

Меня поражало, что комитет способен обсуждать такое множество идей, причем каждый представляет какую-то свою грань и в то же вре-мя помнит, что сказали другие. В итоге принимается решение о том, чья идея наилучшая, - все обсуждение суммируется без повторения ка-ждого пункта по три раза. Это были действительно великие люди. Вскоре было решено окончательно, что наш проект не будет тем, кото-рый собирались использовать для разделения урана. Нам сказали, что следует остановиться, поскольку в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексико, начинается программа, которая действительно даст нам бомбу, и мы все должны туда поехать, чтобы ее делать. Там будут эксперименты, которые нам придется проделать, и теоретическая работа. Лично я уча-ствовал в теоретической работе, а все остальные - в эксперименталь-ной.

Весь вопрос состоял в том, что теперь делать. Лос-Аламос был еще не готов. Боб Вилсон попытался израсходовать это время с пользой, предприняв, в частности, следующее. Он послал меня в Чикаго выяс-нить все, что удастся узнать о бомбе и связанных с нею проблемах. То-гда в наших лабораториях мы могли бы начать монтаж оборудования, устанавливать счетчики различных типов и многое другое, и это по-могло бы нам после переезда в Лос-Аламос. Время не было бы потеря-но.

Я был послан в Чикаго с инструкциями посетить каждую группу, рассказать сотрудникам, над чем собираюсь с ними работать, и заста-вить их в деталях обрисовать свою задачу, чтобы я сразу же мог сесть и начать над ней работать. Как только я добился бы этого, следовало пе-рейти в следующую группу и расспросить о другой задаче. Таким спо-собом я понял бы проблему во всех деталях.

Это была отличная идея, но моя совесть была не совсем чиста. Ведь на меня затратили бы столько сил, объясняя разные вещи, а я бы уехал и ни в чем им не помог. Но мне повезло. Когда один парень объяснял мне задачу, я сказал: "Почему бы вам это не сделать, продифференци-ровав под знаком интеграла?" Через полчаса он решил задачу, а ведь они работали над ней три месяца. Значит, кое-что я все же сделал, ис-пользуя другой "набор инструментов". Вскоре я вернулся из Чикаго и описал ситуацию: как много энергии высвобождается, на что будет по-хожа бомба и так далее.

Помню, как мой друг, который со мной работал, Поль Улам, мате-матик, подошел ко мне после всего и сказал: "Когда об этом сделают кино там будет парень, который возвращается из Чикаго, чтобы сде-лать доклад о бомбе людям из Принстона. На нем будет костюм, он бу-дет нести портфель и все такое прочее, - а ты вот здесь рассказываешь нам об этом в грязной тенниске без пиджака, несмотря на то, что это такая серьезная и драматическая вещь".

По-видимому, все же случилась какая-то задержка, и Вилсон поехал в Лос-Аламос выяснить, из-за чего она произошла. Когда он попал ту-да, он обнаружил, что строительная компания напряженно работала и уже завершила строительство театра и нескольких других строений, ко-торые они знали как строить, но у них не было ясных инструкций, как строить лабораторию - сколько сделать труб для газа, сколько для во-ды. Поэтому Вилсон просто встал и начал распоряжаться, сколько нужно воды тут и там, сколько газа, и все такое, и приказал начать строительство лабораторий.

Когда он вернулся, мы все были готовы ехать и чувствовали себя, как на чемоданах. Наконец все собрались и решили, что выезжаем в любом случае, даже хотя лаборатория и не готова.

Нас, кстати, завербовал Оппенгеймер (а также некоторые другие). Он был очень внимателен - входил в положение любого человека. Он беспокоился о моей жене, у которой был туберкулез, его волновало, будет ли там больница, и все такое. Именно тогда у меня возник с ним первый личный контакт - это был чудесный человек.

Нам сказали, чтобы мы были очень осторожны - не покупали бы, например, билеты в Принстоне, потому что Принстон был маленькой станцией, и если бы кто-нибудь купил билеты в Альбукерк, штат Нью-Мексико, в Принстоне, то возникли бы подозрения, что там что-то происходит. Поэтому все купили билеты в других местах, за исключе-нием меня, поскольку я полагал, что если все купили билеты где-то еще, то...

Я пошел на железнодорожную станцию и заявил: "Хочу поехать в Альбукерк, штат Нью-Мексико". Железнодорожный служащий вос-кликнул: "Ага, значит, все эти груды для вас!" В течение недель мы от-правляли туда контейнеры, полные счетчиков, и ожидали, будто никто и не заметит, что адресатом значился Альбукерк. Теперь по крайней мере стало понятно, почему мы отправляли все эти контейнеры, - я уезжал в Альбукерк.

Ну, а когда мы прибыли, дома, общежития и все прочее не были го-товы. Фактически даже лаборатории не были полностью доделаны, и, приехав раньше времени, мы подталкивали строителей. Они прямо-таки обалдели и сняли для нас все усадьбы в округе. Сначала мы жили на этих ранчо и по утрам приезжали на работу. Первое утро, когда я ехал на работу, было фантастически впечатляющим. Красота ландшаф-та для человека из восточных штатов, который не так уж много путе-шествовал, была поразительной. Там всюду огромные скалы, которые, возможно, вы видели на фотографиях. Подъезжаете снизу и поражае-тесь, увидев высоченную гору-столб. Но вот что произвело на меня са-мое большое впечатление. Пока мы ехали, я сказал водителю, что здесь, может быть, живут индейцы, и тогда он остановил машину, за-шел за угол и показал индейские пещеры, которые можно было осмот-реть. Это оказалось очень волнующим.

Когда я впервые попал на место, я увидел техническую зону, причем предполагалось, что в конце концов она будет обнесена забором, но пока еще была открыта. Предполагалось также, что будет построен го-родок, а затем и большая стена вокруг него. Но все это еще строилось, и мой друг Поль Улам, бывший моим ассистентом, стоял в воротах с планшетом, проверяя въезжающие и выезжающие грузовики и сообщая им дорогу, чтобы они смогли доставить материалы в разные места.

Придя в лабораторию, я встретил людей, о которых слышал по их публикациям в журнале "Физикал ревью", но с которыми не был лично знаком. Например, мне говорили: "Вот Джон Уильямс". Тут из-за сто-ла, заваленного синьками, встает парень в рубашке с засученными ру-кавами и орет в окно, давая указания водителям грузовиков, снующих туда-сюда со строительными материалами. Одним словом, у физиков-экспериментаторов вообще не было работы, пока не были готовы их здания и оборудование, и поэтому они просто строили эти здания или помогали их сооружать.

А вот теоретики могли тотчас же начать работу, поэтому было ре-шено, что они будут жить не на ближайших ранчо, а прямо на месте. Работа началась сразу же. Ни на какой стене не было доски, за исклю-чением одной доски на колесах. Мы возили ее повсюду, а Роберт Сер-бер объяснял нам все, что они в Беркли надумали об атомной бомбе, ядерной физике и всех таких вещах. Я мало что знал об этом, посколь-ку занимался совсем другим, и поэтому мне пришлось проделать чер-тову прорву работы.

Каждый день я занимался и читал, занимался и читал. Время лихо-радочно неслось. Но мне сопутствовала удача. Случилось так, что все большие шишки, кроме Ганса Бете, куда-то уехали. А Бете было нужно с кем-нибудь говорить и "обкатывать" свои идеи. И вот однажды он входит в мой рабочий закуток и начинает излагать свои аргументы, объясняя мысль. Я говорю: "Да нет же, вы сошли с ума, это будет вот так". А он говорит: "Минуточку", - и объясняет, почему не он сошел с ума, а я. И мы продолжаем в том же духе дальше. Видите ли, когда я слышу о физике, я думаю только о ней и уже не знаю, с кем говорю, и говорю как во сне. Могу сказать; "Нет-нет, вы не правы" или "вы со-шли с ума". Но оказалось, что это именно то, что было нужно Бете. Из-за этого я попал на заметку, и дело кончилось тем, что я стал руководи-телем группы в его отделе - мне подчинялись четыре парня.

Как я уже сказал, когда я попал в Лос-Аламос, общежития еще не были готовы. Но теоретики все равно должны были жить прямо там, и для начала нас разместили в старом школьном здании - раньше это бы-ла школа для мальчиков. Я жил в помещении, которое называлось "Приют механиков". Нас втиснули туда на три койки, и все это было не так уж хорошо организовано, потому что Боб Кристи и его жена по до-роге в туалет должны были проходить через нашу спальню. Это было очень неудобно.

Наконец общежитие было готово. Я пошел в то место, где распре-делялись комнаты, и мне сказали, что можно прямо сейчас выбрать се-бе комнату, и знаете, что я сделал? Я высмотрел, где находится обще-житие девушек, и выбрал комнату прямо напротив - хотя позднее я об-наружил, что прямо под окном этой комнаты растет большое дерево.

Мне сказали, что в каждой комнате будут жить по двое, но это толь-ко временно. На каждые две комнаты отводилось по туалету и ванной, а койки в комнатах были двухэтажными. Но я вовсе не хотел жить с кем-то вдвоем в комнате.

В тот вечер, когда я поселился, в комнате еще никого не было, и я решил попытаться оставить ее за собой. Моя жена болела туберкулезом и лежала в больнице в Альбукерке, но у меня было несколько чемода-нов ее барахла. Тогда я взял маленькую ночную рубашку, сдвинул одеяло с верхней постели и небрежно бросил туда рубашку. Я вынул также несколько трусиков и рассыпал пудру на полу в ванной. Я при-дал комнате такой вид, будто в ней жил кто-то еще. И знаете, что про-изошло? Ведь предполагалось, что в этом общежитии живут только мужчины, правда? Прихожу я вечером домой, моя пижама аккуратно сложена и лежит под подушкой, шлепанцы красиво стоят под крова-тью. Женская ночная рубашка тоже красиво сложена и засунута под подушку, постель застелена, шлепанцы в полном порядке. В ванной чисто, пудры нет, и никто не спит на верхней полке.

На следующую ночь повторилось то же самое. Проснувшись, я пе-реворошил верхнюю кровать, небрежно бросил на нее ночную рубаш-ку, рассеял пудру в ванной комнате и т. д. Я делал это четыре ночи подряд, пока все не были устроены и опасность того, что ко мне подсе-лят соседа по комнате миновала. Каждый вечер все оказывалось опрят-но разложенным по местам, хотя это и было мужское общежитие.

Я и не подозревал тогда, что эта маленькая хитрость втянет меня в политическую историю. У нас, разумеется, были всевозможные "фрак-ции" - домохозяек, механиков, техников и т. д. Ну, а холостяки и неза-мужние девушки, которые жили в общежитии, почувствовали, что им тоже придется создать свою фракцию, поскольку было обнародовано новое правило - никаких женщин в мужском общежитии. Абсолютно смехотворно! В конце концов мы же взрослые люди! Что же это за че-пуха? Мы должны были предпринять политическую акцию. Мы обсу-дили это дело, и меня выбрали в городской совет представлять интере-сы обитателей общежития.

Полтора года спустя - я был еще в этом совете - у меня зашел о чем-то разговор с Гансом Бете, который все это время был членом Большо-го административного совета. Я рассказал ему о трюке с ночной ру-башкой моей жены и с ее шлепанцами, а он начал смеяться. "Так вот как вы попали в городской совет!" - сказал он.

Оказалось, вот что произошло. Женщина, убиравшая комнаты в об-щежитии, как-то раз открыла дверь и вдруг - такая неприятность! - кто-то спит с одним из парней. Она сообщает главной горничной, та сооб-щает лейтенанту, а лейтенант рапортует майору. Так это и идет, все выше и выше, через генералов, в административный совет.

Что им делать? Они собираются подумать об этом. А тем временем какая инструкция идет вниз, к капитанам, от них к майорам, затем к лейтенантам, через главную горничную прямо к уборщице? "Оставить все вещи на месте, почистить их и посмотреть, что произойдет". На следующий день - тот же рапорт. Четыре дня они, там наверху, озабо-чены тем, что бы им предпринять. Наконец они провозгласили прави-ло: "Никаких женщин в мужском общежитии!" А это вызвало такое брожение в низах, что стало необходимо выбрать кого-нибудь, чтобы представлять интересы...

Я хотел бы рассказать кое-что о цензуре, которая там у нас была. Начальство решило сделать нечто совершенно противозаконное - под-вергать цензуре письма, отправляемые в пределах Соединенных Шта-тов, на что у чиновников не было никакого права. Им пришлось вво-дить этот порядок очень осторожно, так сказать, на добровольных на-чалах. Мы все изъявили желание не запечатывать конверты с письмами при отправке и дали добро на то, чтобы вскрывали приходящую кор-респонденцию, - все это мы приняли добровольно. Мы оставляли письма открытыми, а они их запечатывали, если все было о'кей. Если же, по их мнению, что-то было не в порядке, письмо возвращалось с припиской: нарушен такой-то и такой-то параграф нашего "соглаше-ния".

Вот так, очень деликатно, среди всех этих либерально настроенных ученых мужей нам в конце концов навязали цензуру со множеством правил. Разрешалось при желании делать замечания в адрес админист-рации, так что мы могли написать нашему сенатору и сообщить ему, что нам не нравится то или другое и как нами руководят. Нам сказали, что нас известят, если будут возникать трудности.

Итак, цензура введена, и в первый же день раздается телефонный звонок - дзинь!

Я:

- Что?

- Пожалуйста, спуститесь вниз.

Я спускаюсь.

- Что это такое?

- Письмо от моего отца.

- Да, но это что?

Там была разлинованная бумага, а вдоль линий шли точки - четыре точки под, одна над, две точки под, одна - над...

- Что это?

Я сказал: "Это код".

Они: "Ага, это код, но что здесь говорится?"

Я: "Я не знаю, что здесь говорится".

Они: "Ну, а каков ключ к этому коду? Как это расшифровать?"

Я: "Не знаю".

Тогда они говорят: "А это что?"

Я сказал: "Это письмо от жены, здесь написано TIXYWZTW1X3".

- А это что?

Я сказал: "Другой код".

- Какой к нему ключ?

- Не знаю.

Они сказали: "Вы получаете зашифрованные письма и не знаете ключ?"

Я ответил: "Совершенно верно. Это игра. Мы заключили пари, и мне стараются присылать зашифрованные сообщения, которые я не смог бы расшифровать, понимаете? Те, с кем я переписываюсь, приду-мывают коды на одном конце, отправляют их и вовсе не собираются сообщать мне ключ".

Согласно одному из правил, цензоры не должны были мешать на-шей переписке. Поэтому мне сказали: "Хорошо, вам придется, уж будьте так любезны, сообщить им, чтобы вместе с кодом они высылали ключ".

Я возразил: "Но я вовсе не хочу видеть ключ!"

Они сказали: "Ничего страшного, мы будем его вынимать".

Вроде бы я все устроил. Хорошо. На следующий день получаю письмо от жены, в котором говорится: "Очень трудно писать, потому что я чувствую, что... подглядывает из-за плеча". На том месте, где должно было стоять слово, - грязное пятно от чернильного ластика.

Тогда я спускаюсь вниз, в бюро, и говорю: "Вам не положено тро-гать приходящую почту, если даже вам что-то в ней не нравится. Мо-жете просматривать письма, но ничего не должны изымать".

Они сказали: "Вы нас рассмешили. Неужели вы думаете, что цензо-ры так работают - чернильным ластиком? Они вырезают лишнее с по-мощью ножниц".

Я ответил: "О'кей". Затем я написал обратное письмо жене, в ко-тором спросил:

"Пользовалась ли ты чернильным ластиком, когда писала письмо?" Она ответила: "Нет, я не пользовалась чернильным ластиком, наверное, это сделал..." - и тут в письме вырезана дырка.

Я спустился к майору, который считался ответственным за все это, и пожаловался. Это заняло какое-то время, но я чувствовал себя кем-то вроде представителя, который должен исправить ситуацию. Майор по-пытался объяснить мне, что этих людей - цензоров специально обуча-ли, как им нужно работать, но они не поняли, что в новых условиях следует действовать чрезвычайно тонко и деликатно.

Как бы там ни было, он сказал: "В чем дело, разве вы не видите, что у меня добрые намерения?" Я заявил: "Да, у вас вполне добрые наме-рения, но я думаю, что у вас недостаточно власти". А дело было в том, что он работал на этом месте только 3 или 4 дня.

Он сказал: "Ну, это мы еще посмотрим!"

Хватает телефон в охапку, и все немедленно исправляется. Больше никаких прорезей в письмах не было.

Однако были и другие трудности. Например, однажды я получил письмо от жены и записку от цензора, в которой говорилось: "В кон-верт была вложена шифровка без ключа, и мы ее вынули".

В тот же день я поехал навестить жену в Альбукерк, и она спросила; "Ну, где все барахло?"

- Какое барахло? - не понял я.

- Окись свинца, глицерин, сосиски, белье из стирки.

Я начал догадываться:

- Подожди-ка, там был список?

- Да.

- Этот список и был той шифровкой, - сказал я. -Они подумали, что все это код - окись свинца, глицерин и т. д. (Ей понадобились окись свинца и глицерин, чтобы сделать состав для починки шкатулки из оникса.)

Все это происходило в первые несколько недель, пока мы с цензо-ром не притерлись друг к другу. Однажды от нечего делать я возился с вычислительной машинкой и заметил нечто очень своеобразное. Если взять единичку и разделить на 243, то получится 0,004115226337... Лю-бопытно. Правда, после 559 получается небольшой перекос, но затем последовательность выправляется и отлично себя повторяет. Я решил, что это довольно забавно.

Вот я и послал это по почте, но письмо вернулось ко мне с неболь-шой запиской: "См. § 17 В". Я посмотрел § 17 В, в котором говорилось: "Письма должны быть написаны только на английском, русском, ис-панском, португальском, латинском, немецком и т. д. языках. На ис-пользование любого другого языка должно быть получено письменное разрешение". А затем добавление: "Никаких шифров".

Тогда я написал в ответ небольшую записку цензору, вложив ее в письмо. В записке говорилось, что, по моему мнению, разумеется, мое число не может быть шифром, поскольку если разделить 1 на 243, то неизбежно получится 0,004115226337..., и поэтому в последнем числе не больше информации, чем в числе 243, которое вряд ли вообще со-держит какую-либо информацию. И так далее в том же духе. В итоге я попросил разрешения использовать в своих письмах арабские цифры. Так я пропихнул письмо наилучшим образом.

С письмами, как входящими, так и выходящими, всегда были какие-нибудь трудности. Например, моя жена постоянно упоминала то об-стоятельство, что чувствует себя неловко, когда пишет письма, ощущая как бы взгляд цензора из-за плеча. Однако считалось, что мы, как пра-вило, не должны упоминать о цензуре. Ладно, мы не должны, но как они прикажут ей? Поэтому мне стали то и дело присылать записку: "Ваша жена упомянула цензуру". Ну, разумеется, моя жена упомянула цензуру. В конце концов мне прислали такую записку: "Пожалуйста, сообщите жене, чтобы она не упоминала цензуру в письмах". Тогда я начинаю очередное письмо словами: "От меня потребовали сообщить тебе, чтобы в письмах ты не упоминала цензуру". Вжик, вжик - оно сразу же возвращается обратно! Тогда я пишу: "От меня потребовали сообщить жене, чтобы она не упоминала цензуру. Но как, черт возьми, я могу это сделать? Кроме того, почему я должен давать ей инструкции не упоминать цензуру? Вы что-то от меня скрываете?"

Очень интересно, что цензор сам был вынужден сказать мне, чтобы я сказал жене не говорить со мной о... Но у них был ответ. Они сказали: да, мы беспокоимся, чтобы почту не перехватили на пути из Альбукер-ка и чтобы кто-нибудь, заглянув в письма, не выяснил, что действует цензура, и поэтому не будет ли она так любезна вести себя более нор-мальным образом.

Когда я в следующий раз поехал в Альбукерк, я сказал жене: "По-слушай, давай-ка не упоминать о цензуре". Но неприятности продол-жались, и в конце концов мы разработали некий код, нечто противоза-конное. Если я ставил точку после подписи, это означало, что у меня опять были неприятности и ей нужно перейти к следующей из состря-панных ею выдумок. Целый день она сидела там, потому что была больна, и придумывала, что бы такое предпринять. Последнее, что она сделала - это послала мне рекламное объявление, которое, по ее мне-нию, было совершенно законным. В нем говорилось: "Пошлите своему молодому человеку письмо в виде картинки-загадки. Мы вышлем вам бланк, вы напишете на нем письмо, разорвете его на мелкие клочки, сложите в маленький мешочек и отправите его по почте". Я получил это объявление вместе с запиской, гласящей: "У нас нет времени играть в игры. Пожалуйста, внушите своей жене, чтобы она ограничилась обычными письмами".

Мы были к этому готовы: я мог бы поставить еще одну точку после своей подписи, чтобы жена перешла к следующему "номеру". (Но они исправились как раз вовремя, и нам не пришлось этим воспользовать-ся.) Трюк, который был заготовлен следующим, состоял в том, что письмо начиналось бы словами: "Я надеюсь, ты вспомнил, что откры-вать это письмо следовало очень осторожно, потому что я вложила сю-да порошок "Пепто-Бисмол" для желудка, как мы и договаривались". Это было бы письмо, наполненное порошком. Мы ожидали, что они быстро вскроют его в своей комнате, порошок рассыплется по всему полу, и они все расстроятся, поскольку, в соответствии с правилами, они ничего не должны портить. Им бы пришлось собрать весь "Пепто-Бисмол". Но нам не пришлось воспользоваться этим трюком.

В результате всех наших опытов с цензором я точно знал, что про-скочит через цензуру, а что нет. Никто другой не знал этого так же хо-рошо, как я. И я даже немножко подрабатывал на этом, выигрывая па-ри.

Однажды я обнаружил, что рабочие, которые жили довольно дале-ко, были слишком ленивы, чтобы обходить вокруг всей территории и входить в ворота. Поэтому они проделали себе дырку в заборе. И тогда однажды я вышел в ворота и пошел к дыре, вошел через нее на терри-торию зоны, вышел снова через ворота и так далее, пока сержант в во-ротах не начал изумляться, что же происходит. Как получается, что этот парень всегда выходит и никогда не входит? И, конечно, его есте-ственной реакцией было позвать лейтенанта и попытаться засадить ме-ня в тюрьму за это дело. Я объяснил, что там была дыра.

Видите ли, я всегда старался исправить людей. Поэтому я с кем-то поспорил, что сумею рассказать в письме о дыре в заборе и отправить это письмо. И будьте уверены, я это сделал. А способ, которым я это сделал, был таков. Я написал: "Вы только посмотрите, как ведется здесь дело (это разрешалось писать); в заборе, на расстоянии 71 фута от такого-то места, есть дыра, столько-то в длину, столько-то в высоту - можно свободно пройти".

Ну что они могли сделать? Они не могли заявить, что такой дыры нет. То, что есть дыра, - их невезение, пусть ее и заделывают. Вот так я и протолкнул это письмо.

Так же удалось пропустить письмо, рассказывающее об одном из ребят, работавших в одной из моих групп, Джоне Кемени. Его разбу-дили посреди ночи и поджаривали на ярком свету какие-то армейские идиоты, потому что они раскопали что-то об его отце, который считал-ся коммунистом или кем-то вроде того. А теперь Кемени знаменитый человек.

Были и другие штучки. И вроде того, как с дыркой в заборе, я всегда пытался обратить внимание на такие случаи не совсем впрямую.

В самом начале работы в Лос-Аламосе у нас были ужасно важные секреты - мы разрабатывали всякую всячину, касающуюся бомбы, ура-на, выясняли, как все это работает и тому подобное. Все эти вещи были в документах, которые хранились в деревянных шкафах с ящиками с самыми обычными маленькими, висячими замками на них. Конечно, имелись и еще кое-какие приспособления, сделанные в мастерской, - например, палка, опускавшаяся вниз, которая запиралась на замок, но и

это был всего-навсего висячий замок. Более того, можно было достать бумаги, даже не открывая замка. Вы просто наклоняли шкаф задней стенкой к полу. На нижнем ящике была небольшая планка - предпола-галось, что она служит для того, чтобы бумаги на рассыпались, а под ней - длинная широкая прорезь. Бумаги можно было вытащить прямо оттуда.

И вот я обычно вскрывал всякие замки и всем демонстрировал, что это очень просто делается. И каждый раз, когда у нас были общие соб-рания, я вставал и говорил, что, поскольку мы располагаем столь важ-ными секретами, мы не можем хранить их в таких штуках. Однажды на собрании встал Теллер и заявил:

- Я не храню самые важные секретные бумаги в шкафу, я храню их в ящике моего письменного стола. Это лучше, не правда ли?

Я ответил:

- Не знаю. Я не видел вашего стола.

Он сидел на собрании в первых рядах, а я в самом конце. Собрание продолжалось, а я выскользнул и пошел вниз взглянуть на его пись-менный стол. Мне не пришлось даже открывать замок в центральном ящике. Оказалось, что если просунуть руку сзади под столом, можно было вытащить все бумаги - каждый лист тащит за собой следующий, точно так же, как в ящике с туалетной бумагой. Вы тянете одну бумаж-ку, она тянет другую, та тянет третью... Я опустошил весь этот чертов ящик, положил все на другое место и поднялся обратно.

Собрание как раз кончалось, все выходили, и я присоединился к толпе, поймал Теллера и сказал:

- Да, кстати, покажите-ка мне ваш письменный стол.

- Ну, конечно, - ответил он и продемонстрировал мне свой стол.

Я посмотрел на этот стол и сказал:

- Он мне кажется очень хорошим. Давайте посмотрим, что у вас там.

- Я буду очень рад все вам показать, - заявил он, вставляя ключ и открывая ящик. - Если, конечно, вы еще не посмотрели все это сами.

Разыгрывать такого умного человека, как мистер Теллер, - напрас-ные хлопоты. Дело в том, что время, которое ему понадобилось, чтобы все понять, с момента, когда он увидел, что здесь что-то не так, и до момента, когда он понял абсолютно все происшедшее, - это время чер-товски мало, чтобы доставить вам хоть какое-нибудь удовольствие!

Некоторые из специальных задач, которые мне пришлось решать в Лос-Аламосе, были довольно интересными. Одна из них имела отно-шение к проблемам безопасности в Оук Ридже, штат Теннесси. В Лос- Аламосе собирались делать бомбу, а в Оук Ридже пытались разделить изотопы урана - уран-238 и уран-235, именно второй и служил "взрыв-чаткой". Оукриджские специалисты только что научились получать бесконечно малые количества урана-235 на экспериментальной уста-новке, одновременно практикуясь в химии, и теперь им должны были построить большой завод с целыми баками этого вещества. Люди из Оук Риджа намеревались брать очищенное вещество и еще раз его очищать, подготавливая для следующей стадии. (Смесь приходилось очищать в несколько этапов.) Вот так они, с одной стороны, практико-вались, а с другой - понемногу получали уран-235 экспериментально, используя только одну из частей установки. Одновременно физики ста-рались научиться, как проводить анализ, как определить, какое количе-ство урана-2З5 было получено. При этом, хотя мы и посылали им инст-рукции, они никогда их правильно не выполняли.

В конце концов Эмилио Сегре сказал, что для него единственная возможность гарантировать правильность процесса, это поехать и по-смотреть на месте, как все делается. Однако армейские люди заявили: "Нет, наша политика состоит в том, чтобы вся информация о Лос-Аламосе была только в одном месте - в Лос-Аламосе".

Люди из Оук Риджа ничего не знали о том, где должен испольэо-ваться уран - они просто знали, что нужно делать то-то и то·то. Я имею в виду то, что только тамошние высшие чины знали, зачем в Оук Рид-же разделяют уран, но не имели представления ни о том, насколько мощной будет бомба, ни как она устроена - в общем, ни о чем. Люди же "внизу" вообще не знали, что они делают. Армия всегда хотела, чтобы дело шло именно так. Никакого обмена информацией между разными группами вообще не было, и это было сделано специально. Однако Сегре настаивал, что люди из Оук Риджа никогда не сумеют правильно произвести анализы, и вся затея вылетит в трубу. Поэтому в

конце концов он поехал посмотреть на их работу и, когда шел по тер-ритории, вдруг увидел, что везут огромную емкость с водой - зеленой и водой, - то есть с раствором нитрата урана. Он сказал:

- Вот это да! И что же, вы собираетесь таким же манером обращать-ся с этой водичкой и когда уран будет очищен? Вы именно это соби-раетесь делать?

Они остановились:

- Конечно, а почему бы и нет?

- Разве все не взорвется?

- Что? Взорвется?

Потом армейские люди говорили:

- Вот видите! Нам нельзя было допускать никакого просачивания информации в Оук Ридж. Ведь теперь там все деморализованы.

Оказалось, что в армии·то знали, сколько материала нужно, чтобы сделать бомбу - 20 килограммов или сколько-то около этого - и пони-мали, что такое количество очищенного материала никогда не будет храниться на заводе, так что никакой опасности вроде бы не было. Но вот чего они совершенно не знали, так это того, что нейтроны, когда они замедляются в воде, становятся чудовищно эффективными. В воде достаточно десятой, нет, сотой доли урана-235, чтобы пошла реакция, дающая радиоактивное излучение. Это убивает людей вокруг и вооб-ще... Это было очень, очень опасно, а в Оук Ридже вообще не обраща-ли внимания на меры безопасности.

Поэтому от Оппенгеймера к Сегре вскоре направляется телеграмма: "Обследуйте весь завод. Заметьте, где предполагается сконцентриро-вать материал, в том варианте, когда весь процесс идет в соответствии с их проектом. Мы тем временем вычислим, сколько материала можно собрать в одном месте, прежде чем произойдет взрыв".

Над этим начали работу две группы: группа Кристи занималась вод-ными растворами, а моя группа обсчитывала сухие порошки в короб-ках. Мы вычислили, сколько материала можно накопить без опасности, и Кристи должен был поехать в Оук Ридж и обрисовать им ситуацию. Тем временем работы в Оук Ридже были приостановлены, и теперь уже было совершенно необходимо туда поехать и обо всем рассказать. Я с удовольствием отдал все свои вычисления Кристи и сказал: все данные у тебя в руках, езжай. Но Кристи схватил воспаление легких, и ехать пришлось мне.

До этого я никогда не летал на самолете. Секретные бумаги в ма-леньком пакете прилепили мне на спину! Самолет в те дни был вреде автобуса, только остановки дальше друг от друга. Время от времени - стоянки, где приходилось ждать.

Рядом со мной болтался какой-то парень, который вертел цепочку и ворчал что-то вроде: "В наше время, должно быть, ужасно трудно куда-то улететь без документов, дающих право на внеочередное обслужива-ние".

Тут я не мог устоять и сказал:

- Ну, не знаю, у меня есть такие документы.

Чуть позже он снова завел свое:

- Вот сейчас придут генералы, они уж точно выставят кого-нибудь из нас, людишек третьей категории.

- Все в порядке - сказал я, - Я второй категории.

Возможно, он потом написал своему конгрессмену, если только сам не был конгрессменом: "Что же это делается, всюду рассылают сопли-вых мальчишек с документами, дающими право на внеочередное об-служивание по второй категории, в самой середине войны".

Как бы там ни было, я прибыл в Оук Ридж и первое, что сделал, за-ставил отвести меня на завод. Я ничего не говорил, просто смотрел на все. Выяснилось, что ситуация даже хуже, чем сообщил Сегре, потому что в одной из комнат он заметил в больших количествах какие-то ящики, но не заметил множество ящиков в другой комнате, с другой стороны, у той же самой стенки - и другие такие же вещи. А ведь сло-жи слишком много этого вещества в одном месте - и все взлетит на воздух.

Так я прошел через весь завод. Вообще-то память у меня очень пло-хая, но при интенсивной работе у меня появляется хорошая кратковре-менная память, и поэтому я запоминаю всякие дурацкие вещи, вроде того, что номер здания - 90-207, бак номер такой-то и тому подобную ерунду. Вечером я пришел в свою комнату и еще раз мысленно про-шелся по всему процессу, стараясь понять, где скрыты опасности и что нужно сделать, чтобы их устранить. Это довольно просто. Нейтроны в воде поглощаются растворами кадмия, а ящики следует развести по-дальше друг от друга, по определенным правилам, чтобы они не распо-лагались слишком плотно.

На следующий день должно было состояться большое совещание. Я забыл сказать, что до того, как я выехал из Лос-Аламоса, Оппенгеймер сказал мне:

- Там, в Оук Ридже, способны хорошо разобраться в нашей технике мистер Джулиан Уэбб, мистер такой-то и такой-то. Я хочу, чтобы вы удостоверились, что все эти люди пришли на собрание, и рассказали бы именно им, как сделать процесс безопасным, но только так, чтобы они действительно поняли.

Я спросил:

- А что, если они не придут на собрание? Что мне тогда делать?

Он пожал плечами:

- Тогда вы должны сказать: "Лос-Аламос не может взять на себя от-ветственность за безопасность завода в Оук Ридже, если не..."

- Вы имеете в виду, что я, маленький Ричард, пойду туда и скажу...? - перебил я его.

Он ответил:

- Да, маленький Ричард, вы пойдете и сделаете это.

Я действительно быстро рос!

Когда я прибыл - уж будьте уверены - большие шишки из корпора-ции и технические специалисты, которых я хотел увидеть, были там, наряду с генералами и вообще всеми заинтересованными в очень серь-езной проблеме безопасности. Это было хорошо, потому что завод точ-но взорвался бы, если бы никто не обратил внимания на эту проблему.

Там был еще лейтенант Цумвальт, который меня сопровождал. Он поведал мне, будто полковник заявил, что я не должен говорить, как действуют нейтроны и все прочив детали, потому что разные секреты должны храниться в разных местах. "Поэтому просто скажите им, что конкретно они должны делать для своей безопасности".

Я сказал:

- По-моему, невозможно подчиняться набору правил, совершенно не понимая их действия. Правила дадут эффект, только если я расскажу им, как все работает, - вот мое мнение. Лос-Аламос не может взять на себя ответственность за безопасность завода в Оук Ридже, если люди здесь не будут полностью информированы о том, как все это устроено!

Это было великолепно! Лейтенант отводит меня к полковнику и слово в слово повторяет мое высказывание. Полковник говорит:

- Дайте мне пять минут, - отходит к окну и думает. Вот в чем они действительно хороши - в принятии решений! Мне кажется замеча-тельным, что проблема, давать или не давать на завод в Оук Ридже ин-формацию об устройстве атомной бомбы, должна была решиться и могла быть решена в пять минут. Именно поэтому я все-таки сильно уважаю этих военных парней - сам я вообще никогда не могу принять никакого важного решения за любой промежуток времени.

Через пять минут он сказал:

- Ладно, мистер Фейнман, валяйте.

Я сел и рассказал им все о нейтронах, какой эффект они производят, тэ-тз-тэ, здесь слишком много нейтронов, вам следует хранить мате-риалы подальше друг от друга, кадмий поглощает, медленные нейтро-ны более эффективны, чем быстрые, и ля-ля-ля... - все это было эле-ментарным и общеизвестным в Лос-Аламосе, но они никогда не слы-шали ничего подобного, поэтому вдруг выяснилось, что я для них ве-ликий гений.

Мне сказали, чтобы я снова приехал к ним через несколько месяцев, и я в самом деле приехал, когда инженеры закончили проект завода. Теперь я должен был на него взглянуть.

Но как взглянуть на завод, когда он еще на построен? Я не знаю. И вот однажды лейтенант Цумвалът, всюду ходивший со мной, потому что я постоянно должен был иметь эскорт, приводит меня в комнату с двумя инженерами и дли-и-и-инным столом, заваланным кипой синек, представляющих различные этажи предполагаемого завода.

Я занимался черчением в школе, однако не очень силен в чтении чертежей. И вот передо мной разворачивают всю эту кипу синек и на-чинают мне объяснять, думая, что я гений. Ну, ладно, одна из вещей, которой надо было избегать на заводе, - это накопления материала, У них были проблемы такого типа: скажем, работает испаритель, собирая очищенный уран, заклинивает клапан или что-то вроде этого, набира-ется слишком много материала, и тогда все взрывается. Мне объясни-ли, что завод спроектирован так, что, если заклинит любой из клапа-нов, ничего не случится. Авария произойдет, лишь если везде заклинит по крайней мере по два клапана.

Затем они объяснили, как идет процесс. Четыреххлористый углерод поступает сюда, нитрат урана отсюда идет туда, поднимается вверх и уходит вниз, через пол, проходит по трубам, поднимаясь со второго этажа, та-та-та - проходим сквозь кучу синек, вверх-вниз, вверх-вниз, быстро-быстро льются слова и пояснения по очень, очень сложному химическому заводу.

Я полностью ошеломлен. Хуже того, я не знаю, что означают сим-волы на синьке! Там было нечто такое, что я сначала принял за окна. Это квадраты с маленьким крестиком посередине, разбросанные всюду по этому чертову листу. Я думал, это окна, но нет, это не могут быть окна, поскольку они не всегда на крайних линиях, обозначающих сте-ны здания, и я хочу спросить их, что же это.

Возможно, вам тоже приходилось бывать в похожей ситуации, когда вы не решаетесь сразу же задать вопрос. Сразу же - это было бы нор-мально. Но теперь они проговорили, пожалуй, слишком много. Вы слишком долго колебались. Если спросить их сейчас, они скажут: "За-чем мы тут понапрасну теряем время?"

Что же мне делать? Тут мне в голову приходит идея. Может быть, это клапан. Я тычу пальцем в один из таинственных маленьких крести-ков на одной из синек на странице три и спрашиваю:

- А что случится, если заклинит этот клапан? - ожидая, что они от-реагируют:

- Это не клапан, сэр, это окно.

Но один из парней глядит на другого и говорит:

- Ну, если этот клапан заклинит, - тут он ведет пальцем по синьке вверх-вниз, вверх-вниз, другой парень ведет туда-сюда, туда-сюда; они переглядываются, оборачиваются ко мне, открывают рты, как изум-ленные рыбы, и говорят: - Вы абсолютно правы, сэр.

Потом они свернули синьки и ушли, а мы вышли за ними. Мистер Цумвальт, который повсюду следовал за мной, изрек:

- Вы - гений. Я подозревал, что вы гений, когда вы однажды про-шлись по заводу и смогли им на следующее утро рассказать об испари-теле С-21 в здании 90-207, но то, что вы только что сделали, настолько фантастично, что я хотел бы узнать, как вы это сделали?

Я сказал ему: а попробуйте-ка сами выяснить, клапан это или нет.

Другая проблема, над которой я работал, была вот какой. Нам при-ходилось делать множество вычислений, и мы делали их на счетных машинах Маршана. Между прочим, это интересно - просто чтобы дать представление, на что был похож Лос-Аламос. У нас были "компьюте-ры" Маршана - ручные арифмометры, калькуляторы с числами. Нажи-маешь на них, и они умножают, делят, прибавляют и т.д., но не так легко, как делается сейчас. Это были механические приспособления, часто ломающиеся, их то и дело приходилось отсылать на фабрику для починки. Довольно быстро все оставались без машинок. Тогда некото-рые из нас стали снимать кожухи. (Считалось, что этого делать нельзя - правило гласило: "в случае снятия кожуха мы не несем ответственно-сти...") Все же мы снимали кожухи и отлично обучались тому, как чи-нить эти машинки. Постепенно мы все больше и больше преуспевали в этом ремесле, по мере того как починки становились все более изо-щренными. Когда же обнаруживалось что-то слишком сложное, мы от-сылали машинки на фабрику, но небольшие неисправности устраняли сами, поддерживая арифмометры в рабочем состоянии. Кончилось де-ло тем, что я чинил все эти "компьютеры", а один парень из механиче-ской мастерской заботился о пишущих машинках.

Ну, в общем, мы все решили, что Самая главная задача - понять точно, что именно происходит во время взрыва бомбы, чтобы можно было точно указать, сколько выделяется энергии и т. д., - требовала намного больше выкладок, чем мы могли делать. Но один умный чело-век по имени Стэнли Френкель сообразил, что вычисления, возможно, удастся сделать на машинах "Ай-би-эм". Компания "Ай-би-эм" выпус-кала машины для бизнеса - устройства для сложения, называемые та-буляторами, и машины для умножения - мультипликаторы, в которые можно было закладывать карточки: машина считывала два числа с кар-точки и умножала их. Были также устройства, которые сличали числа, сортировали их и т. д.

И вот Френкель придумал замечательную программу. Если бы мы собрали довольно много таких машин в одной комнате, то мы смогли бы взять карточки и за пустить их по циклу. Всякий, кто сейчас делает численные вычисления, знает точно, о чем я говорю, но тогда это было нечто новое - поточная линия из вычислительных машинок. Мы делали подобные вещи на машинках для сложения. Обычно продвигаешься шаг за шагом, проводя все выкладки самостоятельно. Но здесь все не так - сначала обращаешься к "слагателю", затем к "умножителю", опять к "слагателю" и т. д. Одним словом, Френкель спроектировал та-кую систему и заказал калькуляторы в компании "Ай-би-эм", посколь-ку мы поняли, что это хороший способ решения наших проблем.

При этом нам нужен был человек, который чинил бы машинки, под-держивал бы их в порядке и все такое. Военные все время собирались прислать нам такого человека из своих рядов, но дело постоянно за-держивалось. Теперь мы всегда были в спешке. Все, что мы делали, мы старались делать как можно быстрее. В данном конкретном случае мы разработали все численные операции - предполагалось, что их будут делать машины - множь это, потом сделай это, потом вычти это. Мы разработали программу, но у нас пока не было машин для реальной проверки. Поэтому мы посадили в комнату девушек и снабдили каж-дую калькулятором Маршана: одна была "умножителем", другая "сла-гателем". Эта возводила а куб: все, что она делала, - возводила в тре-тью степень число на карточке и отправляла ее следующей девушке.

Так мы прошли по всему циклу, пока не "вылизали" его, не избави-лись от всех скрытых ошибок. Оказалось, что скорость, с которой мы теперь были в состоянии вычислять, стала чертовски большой - намно-го больше, чем при другом способе, когда каждый человек все шаги проделывал сам. По этой системе мы получили скорость вычислений, совпадающую с предсказываемой скоростью для машины "Ай-би-эм". Единственная разница состояла в том, что машины "Ай-би-эм" не ус-тавали и могли работать в три смены. А вот девушки через некоторое время уставали.

В общем, во время этой репетиции мы все отладили, и наконец при-были машины, но без мастера-ремонтника. Это были, пожалуй, самый сложные машины в технике того времени - большущие (они пришли частично разобранными) с множеством проводов и чертежей, на кото-рых было показано, как и что делать. Мы спустились вниз и принялись собирать машины, Стэн Френкель, я и еще один парень, но у нас воз-никли кое-какие неприятности, и самая серьезная из них состояла в том, что большие шишки приходили все время и говорили: "Вы что-нибудь сломаете!"

Мы собрали машины, и иногда они работали, а кое-когда были соб-раны неправильно и не работали. В конце концов я принялся работать над одним из умножителей н увидел внутри какую-то согнутую часть, однако я боялся ее выпрямить, потому что она могла бы отломиться - а

ведь нам все время твердили, что мы запорем что-нибудь так, что не исправишь. Когда наконец приехал мастер-ремонтник, он собрал еще неготовые машины, и все пошло как по маслу. Однако и у него возник-ли трудности с той машиной, с которой я не справился. После трех дней работы он все еще возился с этой последней машиной.

Я спустился вниз и сказал: - Я заметил, что здесь согнуто.

Он обрадовался: - А, ну, конечно, все из-за этого изгиба.

А что касается мистера Френкеля, который затеял всю эту деятель-ность, то он начал страдать от компьютерной болезни - о ней сегодня знает каждый, кто работал с компьютерами. Это очень серьезная бо-лезнь, и работать при ней невозможно. Беда с компьютерами состоит в том, что вы играете с ними. Они так прекрасны, столько возможностей - если четное число, вы делаете это, если нечетное, делаете то, и очень скоро на одной-единственной машине можно делать все более и более изощренные вещи, если только вы достаточно умны.

Через некоторое время вся система развалилась. Френкель не обра-щал на нее никакого внимания, он больше никем не руководил. Систе-ма действовала очень-очень медленно, а он в это время сидел в комна-те, прикидывая, как бы заставить один из табуляторов автоматически печатать арктангенс X. Потом табулятор включался, печатал колонки, потом - бац, 6ац, 6ац - вычислял арктангенс автоматически путем ин-тегрирования и составлял всю таблицу за одну операцию.

Абсолютно бесполезное занятие. Ведь у нас уже были таблицы арк-тангенсов. Но если вы когда-ни6удь работали с компьютерами, вы по-нимаете, что это за болезнь - восхищение от возможности увидеть, как много вы можете сделать. Френкель подцепил эту болезнь впервые, бедный парень, бедный парень, который изобрел всю эту штуку.

Меня попросили прервать работу, которой я занимался в своей группе, спуститься вниз и принять группу, работавшую на машинах "Ай-би-эм". Я постарался избежать болезни. И хотя вычислители сде-лали только три задачи за девять месяцев, у меня была очень хорошая группа.

Истинная беда состояла в том, что никто никогда этим ребятам ни-чего не рассказывал. Военные выбрали их со всей страны для команды, которую назвали "Специальным инженерным подразделением" - в ней были умные парни, закончившие школу и обладавшие инженерными способностями. Потом их послали в Лос-Аламос и разместили в казар-мах. И им ничего не сказали.

Затем ребята пришли на работу, и единственное, что они должны были делать, это работать на машинах "Ай-би-эм" - пробивать дырки в карточках, манипулировать с числами, которых они не понимали. Ни-кто не объяснил им, для чего все это нужно. Дело двигалось очень медленно. Я сказал, что первое, что необходимо предпринять, это дать людям понять, чем все-таки они занимаются. Тогда Оппенгеймер пере-говорил в отделе безопасности и получил специальное разрешение, и в результате я смог прочесть техническому персоналу хорошую лекцию о том, что именно мы делам. Они все пришли в страшное воз6уждение: "Мы тоже сражаемся на войне, мы понимаем, что это такое!" Теперь они знали, что означают числа. Если выходило, что давление становит-ся выше, значит, высвобождается больше энергии и т.д. и т.п. Они зна-ли, что делают.

Полное перевоплощение! Они начали изобретать способы, как бы сделать процесс получше. Они усовершенствовали схему. Они работа-ли по ночам. Ночью ими не нужно было руководить, им не требовалось ничего. Они все понимали, они изобрели несколько программ, которые мы потом использовали.

Да, моих парней действительно прорвало, и все, что для этого тре-бовалось, - это рассказать им, чем мы все занимаемся. В итоге если раньше потребовалось девять месяцев на три задачи, то теперь мы про-пустили девять задач за три месяца, что почти в десять раз быстрее.

Одна из тайных уловок при решении задач была вот какой. Задачи содержались в колоде карточек, которые должны были пройти по цик-лу. Сначала сложи, потом умножь - так это и шло по циклу машин в комнате, медленно двигалось по кругу. Мы придумали параллельно, но в другой фазе, запустить по циклу набор карточек другого цвета. Мы делали бы две или три задачи одновременно!

Однако это втянуло нас в другую проблему. В конце войны, напри-мер, прямо перед испытаниями в Альбукерке встал вопрос: сколько высвободится энергии? Мы вычислили энерговыделение для различ-ных проектов, но не для того конкретного проекта, который в конце концов был использован. Тогда к нам спустился Боб Кристи и сказал: "Мы бы хотели иметь результаты действия этой штуки через месяц", - или спустя другое, тоже очень короткое время, вроде трех недель.

Я заявил: - Это невозможно.

Он сказал: - Смотри, вы выдаете почти две задачи в месяц. На каж-дую уходит только две или три недели.

Я возразил: - Я знаю. Фактически на каждую задачу уходит гораздо больше, но мы делаем их параллельно. Пока они движутся по циклу, уходит много времени, и нет способа заставить их двигаться быстрее.

Он вышел, а я начал думать. Есть ли способ заставить задачу дви-гаться быстрее? Что если бы мы не делали другого на машинах, так что нам ничто на мешало бы? Я бросил вызов нашим молодцам, написав на доске: МОЖЕМ ЛИ МЫ ЭТО СДЕЛАТЬ? Они начали вопить: - Да, мы будем работать в две смены, будем работать сверхурочно! - и всю по-добную чепуху. Мы попробуем, мы попробуем!

Итак, было решено: все другие задачи - вон! Только одна задача, и полная концентрация на ней. Они начали работать.

Моя жена Арлен болела туберкулезом - на самом деле, очень и очень серьезно. Казалось, что в любую минуту может случиться все, что угодно, поэтому я заранее договорился с моим другом по общежи-тию о том, что в экстренном случае возьму у него машину, чтобы бы-стро попасть в Альбукерку. Его звали Клаус Фукс, он был шпионом и использовал свой автомобиль, чтобы передавать атомные секреты из Лос-Аламоса в Санта-Фе. Но тогда этого никто не знал.

Однажды экстренный случай настал. Я одолжил у Фукса машину н подобрал пару попутчиков на тот случай, если с машиной что-либо произойдет по дорога в Альбукерку. Ну и, конечно, прямо при въезде в Санта-Фе спустила шина. Два попутчика помогли мне сменить ее, но прямо при выезде из Санта-Фе спустила другая шина. Мы оттащили машину к ближайшей заправочной станции.

Не доезжая Альбукерки около тридцати миль, спустила третья ши-на, поэтому я бросил машину на дороге, и оставшуюся часть пути мы ловили попутки. Я позвонил в гараж и попросил взять машину, пока я буду в больнице навешать жену.

Арлен умерла через несколько часов после того, как я попал туда. Вошла медсестра, чтобы заполнить свидетельство о смерти, и снова вышла. Я побыл еще немного с женой. Затем я посмотрел на часы, ко-торые подарил ей семь лет назад, когда она только заболела туберкуле-зом. Вещичка по тем дням была очень хороша: цифровые часы - цифры сменялись благодаря механическому вращению. Устройство было очень деликатным, и часы часто останавливались по тем или иным причинам. Мне приходилось время от времени их чинить, и все эти го-ды я поддерживал их на ходу. Теперь они вновь остановились - в 9.22, время, указанное в свидетельстве о смерти!

Я вспомнил, как однажды я был в общежитии МТИ, когда внезапно мне в голову пришла мысль, совершенно иэ ничего, что умерла моя ба-бушка. Немедленно после этого раздался телефонный звонок. К теле-фону попросили Пита Бернейза - с мой бабушкой ничего не случилось. Я держал это в голове на случай, если кто-нибудь расскажет мне исто-рию с другим концом. Я понимал, что такие вещи могут иногда проис-ходить случайно - в конце концов моя бабушка была очень стара, хотя люди могли бы подумать, что такие случаи происходят по каким-то сверхъестественным причинам.

Арлен держала эти часы возле постели все время, пока болела, и те-перь они остановились как раз в тот момент, когда она умерла. Я могу понять, как человек, наполовину верящий в возможность таких вещей и не обладающий критическим умом - особенно в ситуации вроде моей - не пытается немедленно разобраться, что произошло, а вместо этого говорит себе, что никто не дотрагивался до часов, и нет возможности объяснить их внезапную остановку естественными причинами. Часы просто остановились. И это стало бы драматической иллюстрацией ка-ких-то фантастических явлений.

Я увидел, что свет в комнате стал тусклым, потом вспомнил, что се-стра взяла часы и повернула их лицом к свету, чтобы лучше разглядеть циферблат. Из-за этого часы легко могли остановиться.

Я не знал, как я предстану перед друзьями в Лос-Аламосе. Я не хо-тел, чтобы люди говорили со мной об этом с вытянувшимися лицами. Когда я приехал обратно (по дороге спустила еще одна шина), меня спросили, что случилось.

- Она умерла. А как идет программа? Они сразу же поняли, что я не хотел предаваться воспоминаниям. (Очевидно, со мной что-то сдела-лось психологически. Реальность была так важна для меня - я должен был понять, что же реально, физиологически произошло с Арлен, - что я не плакал вплоть до того дня, когда я, насколько месяцев спустя, был в Оук Ридже. Проходя мимо большого магазина с платьями в витрине, я подумал, что Арлен понравилось бы одно из них. Этого я уже не вы-держал.)

Когда я вернулся к своей вычислительной работе, то обнаружил полную мешанину. Там были белые карточки, голубые карточки, жел-тые карточки, и я начал возмущаться: - Ведь мы же договорились - не больше одной эадачи, только одну задачу! - Мне сказали: - Уходи, ухо-ди отсюда, Подожди, мы все тебе объясним"

Мне пришлось ждать, а произошло вот что. Когда пропускали кар-точки, машина иногда делала ошибку, или на карточке набивали не-правильное число. Обычно в таких случаях нам приходилось возвра-щаться назад и все начинать сначала. Но мои сотрудники заметили, что ошибка в каком-то пункте в данном цикле сказывается только на со-седних числах, в следующем цикле - снова на близлежащих числах и т. д. Так это и идет по всей колоде карточек. Если у вас 50 карточек и ошибка допущена в карточке No. 39, она сказывается на карточках NoNo 37, 38 и 39. В следующем цикле - на карточках NoNo 36, 37, 38, 39 и 40. А затем она распространяется, как болезнь.

Мои сотрудники обнаружили ошибку в том, что было уже сделано раньше, и у них возникла мысль - провести выкладки заново для не-большой колоды из десяти карточек вокруг ошибки. А поскольку де-сять карточек пройдут через машину быстрее, чем колода из пятидеся-ти карточек, они пропустят маленькую колоду, продолжая оперировать с пятьюдесятью карточками, в которых, как чума, распространяется ошибка. Но поскольку десять карточек будут готовы быстрее, они изо-лируют ошибку и исправят ее. Очень умно.

Вот как эти парни работали, чтобы увеличить скорость. Другого способа не было. Если бы им пришлось остановиться для исправления ошибки, мы бы потеряли время, а взять его нам было неоткуда. Вот так они работали.

Конечно, вы уже догадались, что случилось, пока они так действо-вали. Они обнаружили ошибку в голубой колоде. И тогда они добавили желтую колоду с несколько меньшим числом карточек - ее можно было прокрутить быстрее, чем голубую колоду. И вот как раз в тот момент, когда они были на грани умопомрачения, поскольку после исправления голубой колоды им еще придется править белую, приходит босс.

- Не мешайте, - говорят они. Я оставляю их одних, и все получается. Мы решили задачу вовремя. Вот так это было.

Вначале я был мелкой сошкой. Потом я стал руководителем группы. И я встретил нескольких очень великих людей. Встречи с замечатель-ными физиками произвели на меня сильное впечатление.

Там был, конечно, Энрико Ферми. Он приехал однажды из Чикаго, чтобы проконсультировать нас немножко, помочь, если у нас будут ка-кие-то трудности. У меня состоялась с ним встреча, а перед этим я де-лал какие-то вычисления и получил некоторые результаты. Вычисления были такими трудоемкими, что прийти к результатам было очень не-просто. Правда, в этом я считался экспертом: всегда мог сказать, как приблизительно будет выглядеть ответ, или, когда ответ получен, - объяснить, почему он именно таков. Но на этот раз задача была на-столько сложной, что я не мог объяснить, почему результат получился таким.

И вот я рассказал Ферми, что решаю задачу, и начал описывать ре-зультаты. Он сказал: - Подождите, прежде чем вы расскажете резуль-тат, дайте мне подумать. Выйдет что-то вроде этого (он был прав) и выйдет вроде этого потому, что то-то, и то-то, и то-то. И существует совершенно очевидное объяснение...

Он сделал то, в чем, как считалось, я был силен, в десять раз лучше. Это было для меня хорошим уроком.

Еще там был Джон фон Нейман, великий математик. Мы обычно ходили на прогулки по воскресеньям. Мы гуляли по каньонам, часто с Бете и Бобом Бэйчером. Это доставляло нам большое удовольствие. А фон Нейман подал мне интересную идею: вовсе не обязательно быть ответственным за тот мир, в котором живешь. В результате совета фон Неймана я развил очень мощное чувство социальной безответственно-сти. Это сделало меня счастливым человеком с тех пор. Именно фон Нейман посеял зерна, которые выросли в мою активную позицию без-ответственности!

Я также встретил Нильса Бора. В те дни его имя было Николас Бей-кер, и он приехал в Лос-Аламос с Джимом Бейкером, его сыном, кото-рого звали в действительности Оге Бор. Они приехали из Дании и бы-ли, как вы знаете, очень знаменитыми физиками. Даже для больших шишек Бор был великим богом.

Однажды у нас состоялось собрание - это было, когда он приехал в первый раз - и все хотели увидеть великого Бора. Поэтому там оказа-лось множество людей, и мы обсуждали проблемы бомбы. Меня за-двинули куда-то назад, в угол. Бор вошел и прошел мимо, и все, что я видел, - это чуточку между головами людей.

Утром того дня, когда он должен был приехать в следующий раз, у меня зазвонил телефон.

- Алло, это Фейнман?

- Да.

- Я Джим Бейкер. - Это его сын. - Мой отец и я хотели бы погово-рить с вами.

- Со мной? Я - Фейнман, я просто...

- Да-да, в восемь часов, хорошо?

Итак, в восемь утра, еще никто не проснулся, я иду в условленное место! Мы перебираемся в кабинет в технической зоне, и он говорит: - Мы тут обдумывали, как бы сделать бомбу более эффективной, и в го-лову пришла вот какая мысль...

Я говорю: - Нет, это не сработает, это неэффективно, и т. д., и т. п.

А он рассуждает: - А что если так-то и так-то?

Я сказал: - Это звучит чуть лучше, но все основано на той же черто-вой дурацкой идее.

Так продолжалось около двух часов, мы разобрали по косточкам множество идей, двигаясь вперед и возвращаясь обратно в спорах. Ве-ликий Нильс все время зажигал трубку, а она постоянно гасла. И он го-ворил так, что понять невозможно - бормотал, бормотал - очень трудно понять. Его сына я понимал лучше.

- Ну, - сказал он наконец, зажигая трубку, - теперь, я думаю, можно звонить большим шишкам. - Затем они обзвонили всех остальных и устроили обсуждение с ними.

Потом сын Нильса Бора рассказал мне, что произошло. В последний раз, когда Бор был здесь, он сказал сыну: "Запомни фамилию этого ма-ленького парня вот там, сзади. Он единственный, кто не боится меня и честно скажет, когда у меня возникнет безумная мысль. И в следую-щий раз, когда мы захотим обсуждать новые идеи, с этими людьми, ко-торые на все говорят: "Да-да, доктор Бор", - не стоит иметь дела. Позо-вем этого парня и поговорим прежде всего с ним".

Так получалось, что я всегда был наивным. Никогда не чувствовал, с кем говорю. Всегда был озабочен только физикой. Если идея казалась липовой, я говорил, что она выглядит липовой. Если она выглядела хо-рошей, я так и говорил: хорошая. Простое дело.

Я всегда так жил. Хорошо и приятно, если вы можете так поступать. Мне повезло в жизни - я мог это делать.

После того, как были закончены вычисления, следующее, что про-изошло, это, конечно, испытания. Так получилось, что в то время я 6ыл дома, в краткосрочном отпуске посла смерти моей жены, и именно там я получил послание, в котором говорилось: "Ожидаем рождения ребен-ка такого-то числа".

Я вылетел обратно и приехал прямо в тот момент, когда отъезжали автобусы, поэтому я оказался сразу на месте испытаний, и мы ждали там, на расстоянии двадцати миль. У нас было радио: предполагалось, что нам объявят, когда эта штучка взорвется, но радио на работало, и мы не знали, что происходит. Вдруг за несколько минут до предпола-гаемого момента взрыва радио заговорило, и нам сообщили, что оста-лось 20 секунд, - для людей, которые были далеко, вроде нас. Другие были ближе, в шести милях.

Нам раздали темные очки, через которые мы якобы могли бы все наблюдать. Темные очки! В двадцати милях в темные очки невозможно разглядеть, черт побери, вообще ничего. Я решил, что единственное, что может повредить глазам, - это ультрафиолет (яркий свет никогда не может повредить глазам ). Я разместился за ветровым стеклом грузо-вика, рассчитав, что поскольку ультрафиолет не проходит через стекло, то это было безопасно, и можно было увидеть чертову штуку.

Время подошло, и внезапный чудовищный всплеск пламени там на-столько ярок, что я мгновенно сгибаю голову и вижу на полу машины пурпурное пятно. Я сказал: "Это не то, это видение". Я опять подни-маю голову и вижу, что белый свет сменяется желтым, а затем оранже-вым. Образуются и исчезают облака - все это от сжатия и расширения ударной волны.

Наконец, огромный шар оранжевого цвета - центр его немыслимо ярок - начинает подниматься, понемногу становясь слегка волнистым, вблизи его краев появляется чернота, а потом вы видите, что это ог-ромный дымовой шар, с языками пламени, вырывающимися изнутри наружу, жар так жар!

Все это продолжалось около минуты. Это была цепочка переходов от яркого к темному, и я все видел. Я был почти что единственный, кто действительно смотрел на эту чертову штуку, первое испытание под названием "Троица". Все остальные были в темных очках, а люди на шестой миле не могли ничего увидеть, потому что им всем приказали лежать на полу. Возможно, я единственный человек, видевший это не-вооруженным глазом.

Наконец, примерно через полторы минуты, ужасный шум - трах! - затем грохот, как раскат грома, и именно это убедило меня. За все вре-мя никто не сказал ни слова. Мы просто тихо наблюдали. Но этот звук освободил всех, а меня в особенности, потому что сила звука на таком расстоянии означала, что устройство действительно сработало.

Человек рядом со мной спросил! - Что это?

Я сказал: - Это была бомба.

Этим человеком оказался Уильям Лоуренс. Он приехал туда, чтобы написать статью, описывающую всю ситуацию. Я был одним из тех, кому поручили ввести его в курс дела. Потом обнаружилось, что для него это чересчур сложно, "технично", поэтому позже приехал Смит, и я все показывал ему. Мы сделали одну вещь: мы пошли в комнату, где на краю узкой подставки лежал небольшой серебристый шар. На него можно было положить руку. Шар был теплым. Он был радиоактивным. Это был плутоний. И мы стояли в дверях комнаты и разговаривали об этом. Это был новый элемент, полученный человеком, вещество, кото-рое никогда не существовало на земле прежде, разве что, может быть, на протяжении очень короткого периода в самом начале. И вот он здесь, выделен и радиоактивен, со всеми удивительными свойствами. И мы получили его. И поэтому он был потрясающе ценным.

Тем временем - знаете, что делают люди, когда разговаривают - толкутся туда-сюда - мой собеседник бил ногой по ограничителю, сдерживающему движение двери; и я сказал: - Да, ограничитель, ко-нечно, подходит к этой двери. - Он представлял собой десятидюймо-вую полусферу из желтоватого металла - золота, на самом деле, из чис-того золота!

Так получилось вот почему: нам пришлось провести эксперимент, чтобы посмотреть, сколько нейтронов отражаются различными мате-риалами. Это нужно было для того, чтобы мы могли сберечь нейтроны и не использовать слишком много делящегося вещества. Мы провери-ли много разных материалов: испытали платину, испытали цинк, ла-тунь, золото. И при испытаниях золота у нас оказались целые его кус-ки, и кто-то подал умную идею использовать большой шар из золота в качестве дверного ограничителя в комнате, в которой находился плу-тоний.

Когда все закончилось, в Лос-Аламосе возникло ужасное возбужде-ние. Все устраивали вечеринки, и мы носились повсюду. Я забился в угол джипа и там бил в барабан и все такое. Но один человек, я помню, Боб Вилсон, сидел подавленный и безучастный.

- Почему ты хандришь? - спросил я его.

Он сказал: - То, что мы сделали, ужасно.

Я удивился: - Но ведь ты сам начал это. Именно ты вовлек в это всех нас.

Понимаете, что со мной случилось, что случилось со всеми нами? Мы начинали с добрыми намерениями, потом усердно работали, чтобы завершить что-то важное. Это удовольствие, это очень волнующе. И перестаешь думать, знаете ли, просто перестаешь. Боб Вилсон оказался

единственным, кто еще думал об этом в тот момент.

Вскоре я вернулся к цивилизации и поехал в Корнелл преподавать, и мое первое впечатление было очень странным. Я не могу его понять до конца, но мое чувство было очень сильным. Например, я сидел в рес-торане в Нью-Йорке, смотрел на здания и, знаете ли, начинал думать о том, каков был радиус разрушения от бомбы в Хиросиме и тому по-добное... Как далеко отсюда З4-я улица... Все эти здания - разрушен-ные, стертые до основания и все такое. И когда я проходил мимо и ви-дел людей, возводящих мост или строящих новую дорогу, я думал - они сумасшедшие, они просто не понимают, они не понимают. Зачем они делают новые вещи? Это же так бесполезно.

Но, к счастью, эта бесполезность тянется вот уже почти сорок лет, не так ли? Я оказался неправ, думая, что бесполезно строить мосты, и я рад, что и те, другие люди, были достаточно разумны, чтобы продви-гаться вперед.

Иллюстрация к этой главе из журнала "Наука и жизнь", No. 8, 1988 г. Схема атомной бомбы "Малыш", сброшенной на Хиросиму. Ядерной взрывчаткой в бомбе служил уран-235, разделенный на две части, масса которых была меньше крити-ческой. Необходимая для взрыва критическая масса урана-235 создавалась в результате соединения обеих частей "методом пушки" с помощью обычной взрывчатки.

Атомная бомба "Малыш" была сброшена на Хиросиму 6 августа 1945 года. Го-род был уничтожен практически полностью. 80 000 человек погибло сразу, 84 000 было ранено. В действительности количество погибших намного больше вследствие радиоактивного облучения.