Из главы "Почтенный профессор"

Я не представляю себе, как бы я жил без преподавания. Это потому, что у меня всегда должно быть нечто такое, что, когда у меня нет идей и я никуда не продвигаюсь, позволяет мне сказать: "В конце концов я живу, в конце концов я что-то делаю, я вношу хоть какой-то вклад". Это чисто психологическое.

Когда я в 40-х годах был в Принстоне, я мог видеть, что произошло с великими умами в Институте передовых исследований, с умами, ко-торые были специально отобраны за потрясающие способности. Им предоставлялась возможность сидеть в хорошеньком домике рядом с лесом безо всяких студентов, с которыми надо заниматься, безо всяких обязанностей. Эти бедняги могут только сидеть и думать сами по себе, так ведь? А им не приходят в голову никакие идеи; у них есть все воз-можности что-то делать, но у них нет идей. Мне кажется, что в этой си-туации тебя гложет что-то вроде чувства вины или подавленности, и ты начинаешь беспокоиться, почему к тебе не приходят никакие идеи. Но ничего не получается - идеи все равно не приходят.

Ничего не приходит потому, что не хватает настоящей деятельности и стимула. Вы не общаетесь с экспериментаторами. Вы не должны ду-мать, как ответить на вопросы студентов. Ничего!

В любом процессе мышления есть моменты, когда все идет хорошо и тебя посещают отличные идеи. Тогда преподавание отрывает от ра-боты, и это очень мучительно. А потом наступают более продолжи-тельные периоды, когда не так уж много приходит тебе в голову. У те-бя нет идей. И если ты ничего не делаешь, то совсем глупеешь! Ты да-же не можешь сказать себе: "Я занимаюсь преподаванием".

Если вы ведете курс, вам приходится задумываться над элементар-ными вещами, которые вам очень хорошо известны. В этом есть нечто забавное и восхитительное. И нет никакого вреда, если вы задумаетесь над этими вещами снова. Существует ли лучший способ преподнести их? Есть ли какие-нибудь новые мысли в этой области?

Думать над элементарными вещами гораздо проще, и если вы не можете взглянуть на вещи по-новому - не страшно, для студентов вполне достаточно того, как вы думали о них раньше. А если вы все-таки думаете о чем-то новом, вы испытываете удовлетворение от того, что можете посмотреть на вещи свежим взглядом.

Вопросы студентов нередко бывают источниками новых исследова-ний. Студенты часто задают глубокие вопросы, над которыми я урыв-ками думаю, потом бросаю, так сказать, на время. И мне не причиняет вреда то, что я думаю над ними опять и смотрю, мог ли бы и я хоть не-много продвинуться в этом вопросе. Студенты не в состоянии почувст-вовать, о чем я хочу их спросить, или увидеть те тонкости, о которых я хочу подумать, но они напоминают мне о проблеме своими вопросами на близкие темы. Это не так-то просто - напоминать самому себе об этих вещах.

Так что я для себя открыл, что преподавание и студенты заставляют жизнь не стоять на месте. И я никогда не соглашусь работать в таком месте, где мне создадут прекрасные условия, но где я не должен буду преподавать. Никогда.

Но однажды мне предложили такое место.

Во время войны, когда я был еще в Лос-Аламосе, Ганс Бете устроил меня на работу в Корнелле за 3700 долларов в год. Я получил предло-жение еще из одного места с большим окладом, но я любил Бете и ре-шил поехать в Корнелл. Меня не волновали деньги. Но Бете всегда следил за моей судьбой, и, когда он узнал, что другие предлагают мне больше, он заставил администрацию поднять мне заработок в Корнелле до 4000 долларов даже прежде, чем я начал работать.

Из Корнелла сообщили, что я буду вести курс математических ме-тодов в физике, и сказали, когда мне приезжать, - кажется, 6 ноября. Думаю, это звучит смешно, что занятия могут начинаться так поздно. Я сел в поезд Лос-Аламос-Итака и большую часть времени писал заклю-чительный отчет для манхэттенского проекта. Я до сих пор помню, что именно в ночном поезде из Буффало в Итаку я начал работать над мо-им курсом.

Вы должны понять, каково было напряжение в Лос-Аламосе. Вы де-лаете все так быстро, как только можете, все работают очень, очень много и все делается в последнюю минуту. Поэтому писать мой курс в поезде за день или два до первой лекции казалось мне обычным.

Вести курс математических методов в физике было для меня иде-альным вариантом. Этим я занимался во время войны - применял ма-тематику в физике. Я знал, какие методы были действительно полезны, а какие нет. У меня был большой опыт к тому времени, Поскольку я на протяжении четырех лет упорно работал, применяя математические трюки. Я, так сказать, разложил по полочкам различные разделы мате-матики и понял, как с ними обращаться, и еще у меня были бумаги - заметки, которые я сделал в поезде.

Я сошел с поезда в Итаке, неся мой тяжелый чемодан, как всегда, на плече. Меня окликнул какой-то парень:

- Не хотите ли взять такси, сэр?

Я никогда .не брал такси, я всегда был молодым парнем, стеснен-ным в деньгах, и хотел остаться самим собой. Но про себя я подумал: "Я - профессор и должен вести себя достойно". Поэтому я снял чемо-дан с плеча, понес его в руке и сказал:

- Да.

- Куда?

- В гостиницу.

- В какую?

- В любую гостиницу, какая у вас есть в Итаке.

- У вас заказан номер?

- Нет.

- Это не так уж легко - достать номер.

- Мы будем ездить из одной гостиницы в другую. А ты будешь сто-ять и ждать меня.

Я пытаюсь устроиться в гостинице "Итака": нет мест. Мы едем в гостиницу туристов: там тоже ни одного свободного номера. Тогда я говорю таксисту:

- Незачем ездить со мной по городу - это стоит много денег. Я буду ходить пешком из гостиницы в гостиницу.

Я оставляю мой чемодан в гостинице туристов и начинаю бродить по городу в поисках комнаты. Из этого видно, какую хорошую подго-товку провел я, новоиспеченный профессор.

Я встретил еще одного парня, бродившего в поисках гостиницы. Оказалось, что устроиться в гостиницу абсолютно невозможно. Через некоторое время мы набрели на что-то вроде холма и постепенно поня-ли, что проходим около университетского городка.

Мы увидели нечто похожее на жилой дом с открытым окном, и там можно было разглядеть койки. К тому времени уже наступила ночь, и мы решили попроситься здесь переночевать. Дверь была открыта, но там не было ни души. Мы зашли в одну из комнат, и парень сказал:

-Входи, давай спать здесь!

Я не считал, что это так уж хорошо. Мне это казалось похожим на воровство. Ведь постели кто-то приготовил, люди могли прийти домой и застать нас, спящих на их кроватях, и тогда мы попадем в неприят-ную историю.

И мы ушли. Пройдя немного дальше, мы увидели под фонарем гро-мадную кучу листьев с газонов - была осень. Тогда я сказал:

- Послушай-ка, ведь мы можем забраться на эти листья и спать здесь.

Я попробовал - было довольно мягко. Я устал бродить, и если бы еще куча листьев не лежала прямо под фонарем, все было бы отлично. Но я не хотел прямо сразу попасть в неприятную историю. Еще в Лос-Аламосе меня поддразнивали (когда я играл на барабане и тому подоб-ное), какого так называемого "профессора" стремился заполучить Кор-нелл. Все говорили, что я сразу же завоюю себе дурную репутацию, сделав какую-нибудь глупость, поэтому я старался выглядеть важным. И с неохотой я оставил идею спать в куче листьев.

Мы еще немного побродили вокруг и набрели на большое сооруже-ние. Это было внушительное здание в университетском городке. Мы вошли, в коридоре стояли две кушетки. Мой новый знакомый сказал:

- Я сплю здесь, - и повалился на кушетку.

Мне по-прежнему не хотелось попадать в неприятную историю, по-этому я нашел сторожа внизу в подвале и спросил его, могу ли я пере-ночевать на кушетке. Он сказал:

- Конечно.

На следующее утро я проснулся, нашел, где позавтракать, и сразу же помчался узнавать, когда будет моя первая лекция. Я вбежал в от-деление физики:

- Когда моя первая лекция? Я не пропустил ее?

Сидевший там молодой человек ответил:

- Можете не волноваться. Лекции начнутся только через восемь дней.

Это меня потрясло. Первое, что я сказал, было:

- Так почему же вы велели мне быть здесь за неделю вперед?

- Я думал, вам захочется приехать и ознакомиться, подыскать место, где можно остановиться, и поселиться до начала занятий.

Я вернулся назад, к цивилизации, и уже не знал, что это такое.

Профессор Гиббс отправил меня в Студенческий союз, чтобы я на-шел место, где можно остановиться. Это было большое заведение с множеством студентов, кишащих повсюду. Я подхожу к большому столу с надписью "Поселение" и говорю:

- Я новичок и ищу комнату.

Сидевший за столом парень ответил:

- Дружище, в Итаке с жильем напряженно. В общем, положение та-кое тяжелое, что, хочешь верь, хочешь нет, но прошлой ночью даже профессор вынужден был спать на кушетке вот в этом коридоре.

Я смотрю вокруг: да это тот самый коридор! Я поворачиваюсь к парню и говорю:

- Я и есть тот самый профессор, и профессор не хочет, чтобы это произошло снова.

Мои первые дни в Корнелле в качестве нового профессора были ин-тересными, а иногда даже смешными. Через несколько дней после то-го, как я приехал туда, профессор Гиббс вошел в мой кабинет и объяс-нил мне, что обычно они не принимают студентов посреди семестра, но в некоторых случаях, когда абитуриент очень, очень способный, они могут его принять. Гиббс передал мне заявление одного студента и просил просмотреть его. Он возвращается и говорит:

- Ну, что вы думаете?

- Я думаю, что это первоклассный парень, и считаю, мы должны его принять. Мне кажется, нам просто повезло, что он будет здесь учиться.

- А вы посмотрели на его фотографию?

- Какое это может иметь значение! - воскликнул я.

- Ровным счетом никакого, сэр! Я рад, что услышал от вас именно это. Я хотел проверить, что за человек наш новый профессор. - Гиббсу понравилось, что я ответил откровенно, не думая про себя: "Он - глава факультета, а я здесь человек новый, поэтому лучше быть осторожным в своих высказываниях". А у меня просто не было времени так поду-мать, у меня моментальная реакция, и я говорю первое, что приходит в голову.

Затем ко мне в кабинет зашел еще какой-то человек. Он хотел пого-ворить со мной о философии, и я не могу даже вспомнить, что именно он сказал, но он хотел, чтобы я вступил в какую-то организацию вроде клуба профессоров. Это был один из антисемитских клубов, где счита-лось, что нацисты были не такие уж плохие. Он пытался объяснить мне, что вокруг слишком много евреев, которые занимаются тем или иным - какое-то безумство! Я подождал, пока он закончит, а потом ска-зал ему:

- Знаешь, ты сделал большую ошибку: я тоже вырос в еврейской се-мье.

Он ушел, и с этого момента я стал терять уважение к некоторым профессорам гуманитарных наук и других дисциплин в Корнеллском университете.

Я стал немного приходить в себя после смерти моей жены, и мне за-хотелось познакомиться с какими-нибудь девушками. В то время уст-раивалось много публичных танцев. В Корнелле тоже было много тан-цев, чтобы собрать молодежь вместе, особенно новеньких, а также тех, кто возвращался в университет на занятия.

Я запомнил первые танцы, на которые пошел. Я не танцевал уже три или четыре года, пока был в Лос-Аламосе, я даже не появлялся в обще-стве. И вот я пошел на эти танцы и вовсю старался хорошо танцевать. Я думал, что у меня получается вполне сносно. Обычно всегда чувст-вуется, доволен ли партнер тем, как вы танцуете, или нет.

Обычно во время танца мы с партнершей немного разговаривали, она задавала несколько вопросов обо мне, а я расспрашивал о ней. Но едва я хотел снова потанцевать с девушкой, с которой уже танцевал, я должен был ее разыскивать.

- Хотите еще потанцевать?

- Нет, извините, мне нужно подышать свежим воздухом. - Или:

- О, мне нужно пойти в туалет, - одни и те же извинения от двух или трех девушек подряд.

В чем причина? Я отвратительно танцевал? Или я сам был отврати-телен? Я танцевал с очередной девушкой, и опять шли привычные во-просы:

- Вы студент или уже окончили университет? (Тут было много сту-дентов, которые выглядели далеко не молодо, потому что служили в армии.)

- Нет, я профессор.

- Да? Профессор чего?

- Теоретической физики.

- Вы, наверное, работали над атомной бомбой?

- Да, я был в Лос-Аламосе во время войны.

Девушка сказала:

- Вот чертов лгун! - и ушла.

Это меня облегчило. Все сразу стало ясно. Я говорил девушкам про-стодушную дурацкую правду и никогда не понимал, в чем беда. Было совершенно очевидно, что меня отвергала одна девушка за другой, хо-тя я делал все мило и натурально, и был вежливым, и отвечал на во-просы. Все было очень славно, и вдруг потом - раз! - и не срабатывало. И я не мог ничего понять до тех пор, пока эта женщина, к счастью, не назвала меня чертовым лгуном.

Тогда я попробовал избегать вопросов, и это имело противополож-ный эффект:

- Вы первокурсник?

- Нет.

- Вы аспирант?

- Нет.

- Кто вы?

- Не стоит об этом говорить.

- Почему вы не хотите сказать, кто вы?

- Я не хочу.., - и они продолжали со мной беседовать.

Вечер я закончил с двумя девушками, уже у себя дома, и одна из них сказала, что мне не следует стесняться того, что я первокурсник: множество парней моего возраста тоже только начинали учиться в кол-ледже, и все было в порядке. Девушки были второкурсницами, и обе относились ко мне по-матерински. Они много поработали над моей психологией, но я не хотел, чтобы ситуация становилась такой иска-женной и непонятной, поэтому все же дал им понять, что я - профес-сор. Они были очень подавлены тем, что я их провел. Так что, пока я был начинающим профессором в Корнелле, у меня было много непри-ятностей.

Между тем я начал вести курс математических методов в физике, и, кажется, я еще вел другой курс - электричество и магнетизм. Я также намеревался заняться исследовательской работой. Перед войной, когда я писал диссертацию, у меня было много идей, Я изобрел новый под-ход к квантовой механике - с помощью интегралов по траекториям, и у меня оказалось много материала, которым я хотел бы заняться.

В Корнелле я работал над подготовкой лекций, ходил в библиотеку, читал "Тысячу и одну ночь" и строил глазки проходившим мимо де-вушкам. Когда настало время заняться исследованиями, я не мог при-ступить к работе. Я немного устал. У меня не было к этому интереса. Я не мог заниматься исследованиями! Это продолжалось, как мне каза-лось, несколько лет, но когда я возвращаюсь к тому времени и подсчи-тываю срок, оказывается, что он не мог быть таким длинным. Может быть, сейчас я бы и не подумал, что это было так долго. Я просто не мог заставить себя думать ни над одной задачей: помню, как я написал одно или два предложения о какой-то проблеме, касающейся гамма-лучей, но дальше продвинуться не мог. Я был убежден, что из-за войны и всего прочего (смерти моей жены) я просто "выдохся".

Теперь я понимаю все это гораздо лучше. Во-первых, молодой чело-век не осознает, сколько времени он тратит на приготовление хороших лекций, в первый раз особенно, и на чтение лекций, и на подготовку экзаменационных вопросов, и на проверку того, достаточно ли они ра-зумные. Я читал хорошие лекции, такие лекции, в каждую из которых я вкладывал множество мыслей. Но я не осознавал, что это слишком большая работа! Поэтому я и был такой "выдохшийся", читал "Тысячу и одну ночь" и чувствовал себя подавленным.

В тот период я получал предложения из разных мест - университе-тов и промышленных предприятий - с жалованьем большим, чем мое, и каждый раз, когда я получал что-то вроде такого предложения, я ста-новился еще более подавленным. Я говорил себе: "Смотри, они шлют тебе такие замечательные предложения, но не понимают, что я "выдох-ся". Конечно, я не могу принять их. Они надеются, что я достигну чего-то, но я ничего не могу достигнуть! У меня нет идей..."

Наконец по почте пришло приглашение из Института передовых ис-следований: Эйнштейн... фон Нейман... Вейль... все эти великие умы! Они пишут мне, приглашают быть профессором там! И не просто обычным профессором. Каким-то образом они узнали, что я думаю об их институте: что он слишком теоретичен, что там нет настоящей дея-тельности и стимула, некому бросать вызов. Поэтому они пишут: "Мы осознаем, сколь значителен ваш интерес к эксперименту и преподава-нию, и поэтому мы договорились о создании специального типа про-фессуры. Если Вы хотите, то будете наполовину профессором Прин-стонского университета, а наполовину - в нашем институте".

Институт передовых исследований! Специальное исключительное положение! Место, лучшее даже, чем у Эйнштейна! Идеально.., совер-шенно.., абсурдно!

Это и в самом деле было абсурдно. От тех, других предложений я чувствовал себя хуже, они доводили меня. От меня ожидали каких-то свершений. Но это предложение было таким нелепым! Мне казалось, что быть достойным такого вообще невозможно, столь смехотворно выходило это за рамки разумного. Другие предложения были просто ошибками, но это было абсурдностью! Я смеялся, размышляя о нем во время бритья.

А потом я подумал про себя: "Знаешь, то, что о тебе думают, столь фантастично, что нет никакой возможности быть достойным этой оценки. Поэтому ты не несешь за нее ответственности, так что нечего и стараться стать достойным ее!"

Это была блестящая идея. Ты не несешь ответственности за то, чего ждут от тебя другие люди. Если от тебя ждут слишком многого, то это их ошибка, а не твоя вина.

Я не виноват, что Институт передовых исследований считает меня столь хорошим, - это невозможно. Это была очевидная ошибка, и в тот момент, когда я понял, что они могут ошибаться, я осознал, что то же самое справедливо и в отношении других мест, включая мой собствен-ный университет. Я представляю собой то, что представляю, и если кто-то считает меня хорошим физиком и предлагает за это деньги, - что ж, это их невезение.

Затем в тот же самый день, по какому-то чудесному совпадению, - возможно, он подслушал, как я говорю об этом, или, может быть, про-сто понял меня, - Боб Вилсон, который был руководителем лаборато-рии в Корнелле, позвонил и попросил зайти. Он сказал серьезным то-ном: "Вы хорошо ведете занятия, отличная работа, все довольны. А другие ожидания, которые у нас могли бы быть, - ну что ж, это дело удачи. Когда мы нанимаем профессора, весь риск мы берем на себя. Если результат хорош, все в порядке, если нет - плохо. Но вы не долж-ны беспокоиться о том, что вы делаете, а чего - нет". Он сказал это на-много лучше, чем здесь передано, но это освободило меня от чувства вины

Затем пришла другая мысль. Физика стала внушать мне легкое от-вращение, но ведь раньше-то я наслаждался, занимаясь ею. Почему? Обычно я играл в нее. Я делал то, что мне нравилось делать в данный момент, независимо от того, насколько это было важно для развития ядерной физики. Единственное, что имело значение, - так это, насколь-ко интересной и занимательной была моя игра. Будучи старшеклассни-ком, я однажды обратил внимание, что струя воды, вытекающая из крана, становится уже, и спросил себя, можно ли выяснить, что опре-деляет форму кривой. Оказалось, что это довольно легко сделать. Меня никто не заставлял, и это было абсолютно неважно для будущего науки - кто-то уже все сделал. Но мне было все равно: я изобретал разные штуки и играл с ними для собственного развлечения.

Так пришел этот новый настрой. Теперь, когда я "выгорел" и нико-гда не свершу ничего важного, я получил отличное место в универси-тете, преподаю студентам и это доставляет мне удовольствие так же, как чтение "Тысячи и одной ночи", и я буду играть в физику, когда за-хочу, не заботясь о какой бы то ни было важности.

Примерно через неделю я был, в кафетерии, и какой-то парень, ду-рачась, бросил тарелку в воздух. Пока она летела вверх, я увидел, что она покачивается, и заметил, что красная эмблема Корнелла на тарелке вращается. Мне было совершенно очевидно, что эмблема вращается быстрее, чем покачивается тарелка.

Мне было нечего делать, и поэтому я начал обдумывать движение вращающейся тарелки. Я обнаружил, что, когда угол наклона очень маленький, скорость вращения эмблемы вдвое больше, чем скорость покачивания, - два к одному. Так получалось из некоторого сложного уравнения. Затем я подумал: "Нет ли какого-нибудь способа получить то же самое более фундаментальным способом, рассмотрев силы или динамику, почему два к одному?"

Я не помню, как сделал это, но в конце концов я разработал описа-ние движения массивных частиц и разобрался, как складываются уско-рения, приводя к соотношению два к одному.

Я все еще помню, что пошел к Гансу Бете и сказал:

- Послушай, Ганс! Знаешь, я заметил кое-что интересное. Вот тарел-ка вращается таким образом... а отношение два к одному получается по причине... И я показал ему, как складываются ускорения.

Он говорит:

- Фейнман, это очень интересно, но почему это важно, почему ты этим занимаешься?

- Ха, - отвечаю я. - Это абсолютно неважно. Я занимаюсь этим просто для развлечения.

Его реакция меня не обескуражила; я уже решил для себя, что буду получать удовольствие от физики и делать, что захочу.

И я продолжал разрабатывать уравнения покачиваний. Затем я по-думал о том, как орбиты электронов начинают двигаться в общей тео-рии относительности. Затем уравнение Дирака в электродинамике. И уже потом - квантовая электродинамика. И еще этого не осознав (по-нимание пришло через очень короткое время), я "играл" - в действи-тельности работал - с той самой старой задачей, которую я так любил, работу над которой прекратил, когда уехал в Лос-Аламос. Задачей вро-де тех, которые были в моей диссертации, - все эти старомодные, пре-лестные вещи.

Дело шло как по маслу, играть было легко. Это было вроде как от-купорить бутылку. Одно вытекало из другого без всяких усилий. Я почти пытался этому сопротивляться! Никакой важности в том, что я делал, не было, но в конце концов получилось наоборот. Диаграммы и все остальное, за что я получил Нобелевскую премию, вышли из этой пустячной возни с покачивающейся тарелкой.