Эпиктет. Беседы. Глава III

Как-то пришел к нему один юноша, обучавшийся ораторскому искусству, с чрезмерно изысканно уложенными кудрями и вообще весь разнаряженный. — Скажи мне, — обратился он к тому, — не считаешь ли ты, что и собаки некоторые — прекрасные, и лошади, и так каждое из остальных живых существ? — Считаю, — сказал тот. — Значит, и люди, одни — прекрасные, а другие — безобразные? — Как же иначе? — Ну а по одному и тому же ли основанию называем мы прекрасными каждое из этих живых существ среди одного и того же рода или каждое по особому? Тебе это будет видно вот так. Поскольку мы видим, что собака по своей природе рождена для одной цели, лошадь для другой, солоней для какой-то иной, то не было бы нелепым заявить вообще, что каждое существо именно тогда прекрасно, когда оно обладает самым лучшим соответственно своей природе, а поскольку природа каждого различна, то по различному, мне кажется, прекрасно каждое из них. Не так ли? — Тот соглашался. — Не правда ли, именно то, что делает собаку прекрасной, делает лошадь безобразной, а именно то, что делает лошадь прекрасной, делает собаку безобразной, раз их природы различны? — По-видимому. — Да и делающее всеборца, думаю я, прекрасным, это делает борца не хорошим, а бегуна даже очень смешным, и кто прекрасен для пятиборья, он же наиболее безобразен для борьбы? — Это так, — сказал тот. — Так что же делает прекрасным человека? Не то ли именно, что делает прекрасными среди своего рода и собаку и лошадь? — То, — сказал тот. — Что же делает прекрасной собаку? Наличие совершенного свойства собаки в ней. А лошадь? Наличие совершенного свойства лошади в ней. Ну а человека? Разве же не наличие совершенного свойства человека в нем? Так вот и ты, если хочешь быть прекрасным, юноша, этого усердно добивайся, человеческого совершенного свойства. — А в чем оно заключается? — Смотри, кого ты сам хвалишь, когда хвалишь кого-то без пристрастия: справедливых ли или несправедливых? — Справедливых. -Скромных ли или распущенных? — Скромных. — А воздержных или невоздержных? — Воздержных. — Значит, делая себя таким вот, знай, что ты будешь делать себя прекрасным. А до тех пор, пока ты будешь пренебрегать всем этим, ты неизбежно должен быть безобразным, несмотря на все свои ухищрения казаться прекрасным.

Дальше я уж и не знаю, как мне сказать тебе. Ведь если я стану говорить то, что думаю, то огорчу тебя, и ты уйдешь и, пожалуй, больше не придешь сюда. Если я не стану говорить, смотри, что я натворю: ты приходишь ко мне для того, чтобы получить пользу, а я не принесу тебе никакой пользы, ты приходишь ко мне как к философу, а я ничего не скажу тебе как философ. А как и жестоко по отношению лично к тебе пренебрежительно оставить тебя неисправленным! Если когда-нибудь позднее ты образумишься, то с полным основанием будешь винить меня: «Что узрел во мне Эпиктет, чтобы, видя, как я прихожу к нему таким, пренебрежительно оставить меня в таком безобразном состоянии и никогда не сказать ни слова? Он счел меня таким безнадежным? Не молод ли я был? Не был ли я способен внимать разуму? А сколько других молодых совершают по молодости множество таких ошибок? Я слышал как-то о некоем Полемоне, который был совершенно распущенным юношей и потом так переменился . Пусть так, он не думал, что я окажусь Полемоном. Прическу-то мою мог он побудить меня исправить, украшения-то мои мог побудить меня снять, побудить меня перестать удалять волосы мог. Однако видя меня в таком — каком мне назвать?! — облике, он молчал». Я не называю, какой это облик. Но ты сам назовешь его тогда, когда придешь в себя, и ты узнаешь, что это за облик и кто заботится о нем.

Если ты позднее будешь винить меня в этом, что смогу я привести в свое оправдание? Да, ну скажу я, да он не послушается. В самом деле, послушался ли Лаий Аполлона? Разве он, уйдя и напившись пьяным, не распростился с его оракулом? Так что же? Разве тем не менее не сказал ему Аполлон всю правду? Притом я не знаю, послушаешься ли ты меня или нет, а он совершенно точно знал, что тот не послушается, и все же сказал. — А почему он сказал? — А почему он Аполлон? А почему он дает оракулы? А почему он назначил себя на это место, так чтобы быть прорицателем и источником истины и чтобы к нему приходили со всего света? А почему надписано «Познай самого себя», хотя никто этого не постигает?

Всех ли приходивших удавалось Сократу убедить заботиться о самих себе? Даже тысячной части не удавалось. И все же, поскольку он был, как он сам говорит, назначен своим божеством в это место в строю, он уже не оставлял его. И даже судьям что он говорит? «Если вы меня отпустите, — говорит он, — с тем условием, чтобы я больше не занимался тем, чем занимаюсь сейчас, я не примирюсь и не уймусь. Нет, обращаясь и к молодому и к старому, словом, ко всякому встречному, я буду спрашивать о том, о чем и сейчас спрашиваю, а в особенности вас, — говорит он, — моих сограждан, потому что вы мне ближе родом» . — «Ты так назойлив, Сократ, и любопытен? А какое тебе дело до того, что мы делаем?» — «Да что ты такое говоришь? Ты, живущий со мной и одном обществе и мой сородич, не заботишься о себе и предоставляешь городу плохого гражданина, сородичам — плохого сородича, соседям — плохого соседа». — «Ну а ты кто такой?» Тут громко сказать: «Я тот, кому должно быть дело до людей». Ведь и против льва не любой бычок осмеливается выступить, а если явится и выступит бык, говори ему, если тебе угодно: «А ты кто такой?» и «Какое тебе дело?». Человек, среди каждого рода рождается нечто исключительное: среди быков, среди собак, среди пчел, среди лошадей. Не говори же исключительному: «Ну а ты что такое?». Иначе оно, обретя откуда-то голос, скажет: «Я — то же, что пурпурная полоса на тоге. Не требуй от меня, чтобы я был подобен остальным, и не упрекай мою природу за то, что она создала меня отличающимся от остальных».

Что же, я — такой ли? Откуда мне? Ну а ты — такой ли, кто способен выслушивать правду? Если бы! Но все же, поскольку мне как-то определено носить седую бороду и потертый плащ , и ты приходишь ко мне как к философу, я не отнесусь к тебе жестоко и как к безнадежному, а скажу: Юноша, кого хочешь ты делать прекрасным? Познай сначала, кто ты есть, и вот так украшай себя. Ты — человек, то есть смертное живое существо, обладающее способностью пользоваться представлениями разумно. А что значит «разумно»? Согласно с природой и совершенным образом. Что же у тебя исключительное? Живое существо? Нет. Смертное? Нет. Способность пользоваться представлениями? Нет. Исключительное у тебя — способность разума. Вот ее украшай и придавай ей красоту. А кудри предоставь уложившему их как ему самому было угодно . Ну а какие еще есть у тебя названия? Мужчина ты или женщина? — Мужчина. — Так мужчине придавай красоту, не женщине. Она по природе рождена неволосатой и нежной. И если она очень волосатая, то это диковина, и ее показывают в Риме среди диковин. То же самое для мужчины — быть совсем неволосатым. И если он совсем неволосат от природы, то это диковина, но если он сам удаляет и выщипывает их у себя, что с ним делать? Где показывать его и какую сделать надпись? «Я покажу вам мужчину, который предпочитает быть женщиной, а не мужчиной». Какое ужасное зрелище! Все до единого поражались бы этой надписи, и, клянусь Зевсом, думаю, что даже сами выщипывающие у себя волосы, не понимая, что это и есть именно то, что они делают. Человек, в чем ты можешь винить свою природу? В том, что она произвела тебя мужчиной? Что ж, следовало всех породить женщинами? И что толку было бы тебе украшать себя? Для кого бы ты украшал себя, если бы все были женщинами? Но не нравится тебе эта штуковина? Разделайся с ней целиком и полностью, устрани — как ее там? — причину волосатости. Сделай себя совсем женщиной, чтобы мы не заблуждались, а не наполовину мужчиной, наполовину женщиной. Кому хочешь ты понравиться? Бабенкам? Нравься им как мужчина. — Да, но им приятны неволосатые. — Не повеситься ли тебе? И если бы им были приятны извращенные, ты стал бы извращенным? В том ли твое дело, для того ли ты рожден, чтобы быть приятным распущенным женщинам? Вот такого ли тебя сделаем мы гражданином Коринфа, а может статься, и смотрителем города, или надзирателем эфебов, или военачальником, или устроителем состязаний? Ну, а и женившись, намерен ты выщипывать у себя волосы? Для кого и для чего? И народив детей, ты потом их тоже с выщипанными волосами введешь к нам в гражданство? Прекрасный гражданин, член совета, оратор! Вот такими чтобы у нас рождались и воспитывались молодые люди, должны мы молить?

Нет, ради богов, юноша! Но раз услышав эти речи, ты, уйдя, скажи самому себе: «Все это не Эпиктет мне сказал, — да и откуда ему? — а некий, видно, благосклонный бог через него. Да Эпиктету и не пришло бы в голову сказать все это, потому что он обычно не говорит никому. Давай-ка послушаемся бога, чтобы не навлечь на себя его гнев». Но нет, если ворон своим криком дает тебе какое-то знамение, то это не ворон дает знамение, а бог через него. А если он дает какое-то знамение через человеческий голос, разве не человека заставит он говорить тебе все это, для того чтобы ты узнал силу божества, потому что одним он дает знамения так, другим иначе, а обо всем важнейшем и главнейшем он дает знамения через прекраснейшего вестника? Не это ли именно говорит поэт:

мы ведь ему предвестили

Гермия с вестью послав остроокого, аргоубийцу:

Ни его убивать, ни брать женою супругу.

Гермес сошел на землю, чтобы сказать ему это. Вот и сейчас боги говорят тебе это, «Гермия с вестью послав, гонца их, аргоубийцу»: не извращать то, что в прекрасном состоянии, и не усердствовать попусту, а оставить мужчину мужчиной, женщину женщиной, прекрасного человека как прекрасного человека, безобразного как человека безобразного. Потому что ты не плоть и не волосы, а свобода воли: если она у тебя будет прекрасной, тогда ты будешь прекрасным. А пока я не решаюсь говорить тебе, что ты безобразен, потому что ты, кажется мне, готов выслушать все что угодно, но только не это. Но смотри, что говорит Сократ самому прекрасному из всех и находящемуся в самой цветущей поре Алкивиаду: «Так старайся быть прекрасным» . Что он ему этим говорит? «Укладывай свои кудри и выщипывай у себя волосы на ногах»? Ни в коем случае! Но: «Украшай свою свободу воли, удаляй дурные мнения». Ну а бренное тело как? Как оно есть по своей природе. Эти вещи — дело другого, предоставь их в его распоряжение. — Что же, оно должно содержаться в нечистоплотности? — Ни в коем случае. Но кто ты есть и каким по своей природе рожден, вот его содержи в чистоплотности: мужчину — как полагается быть чистоплотным мужчине, женщину — как полагается женщине, ребенка — как полагается ребенку. Но нет, вырвем-ка и у льва гриву, чтобы он не был в нечистоплотности, и у петуха гребень, потому что он тоже должен быть в чистоплотности. Да, но этот — как полагается петуху, тот — как полагается льву, охотничья собака — как полагается охотничьей собаке.

2. В чем следует упражняться на деле тому, кто намерен совершенствоваться, и что мы не заботимся о главнейших вещах

Есть три вопроса, в которых следует упражняться на деле тому, кто намерен стать добродетельным человеком: вопрос, касающийся стремлений и избеганий, — для того чтобы ни в твоем стремлении не терпеть неуспеха, ни в своем избегании не терпеть неудачи; вопрос, касающийся влечений и невлечений, словом, касающийся надлежащего, — для того чтобы вести себя порядком, благоразумно, не беззаботно; третий — это вопрос, касающийся незаблуждаемости и неопрометчивости, в общем, касающийся согласий . Из них главнейший и наиболее настоятельно необходимый — это вопрос, касающийся страстей: страсть ведь возникает только в том случае, если стремление терпит неуспех или избегание терпит неудачу. Именно это приносит смятения, волнения, несчастья, злополучия, сокрушения, стенания, страхи , делает завистливыми, ревнивыми, вследствие чего мы даже не в состоянии внимать разуму. Второй — это вопрос, касающийся надлежащего: я ведь должен быть неподверженным страстям не как статуя, но соблюдая отношения, природные и приобретенные, как благочестивый, как сын, как брат, как отец, как гражданин.

Третий — это вопрос уже для совершенствующихся, вопрос, касающийся непоколебимости в самом всем этом, так чтобы даже во сне не упустить неисследованным какое-нибудь явившееся представление, даже при опьянении, даже когда нападет умопомрачение. — Это, — говорит, — выше нас. — А нынешние философы, оставив в стороне первый вопрос и второй, предаются занятию третьим: изменяющимися рассуждениями, рассуждениями, приводящими к умозаключению путем вопросов, условными рассуждениями, ложными рассуждениями . — Ведь следует, — говорит, — и имея дело с этими предметами сохранить незаблуждаемость. — Кому? Добродетельному человеку. Так тебе вот этого недостает? Все остальные предметы ты уже преодолел своим усердием? Что касается презренной монетки, незаблуждаем ли ты? Если увидишь красивую девчонку, в состоянии ли ты устоять против этого представления? Если сосед твой получит наследство, не гложет ли тебя зависть? Сейчас тебе недостает всего лишь только непоколебимости? Несчастный, самому всему этому ты учишься в трепете, беспокоясь о том, как бы кто-нибудь не стал презирать тебя, и выведывая, не говорит ли кто-нибудь чего-нибудь о тебе. И если кто-нибудь придет и скажет тебе: «Когда речь шла о том, кто самый лучший философ, один из присутствовавших говорил, что единственный философ это такой-то», — вот уже душонка твоя с палец выросла до двух локтей. А скажи другой из присутствовавших: «Вздор говоришь, не стоит быть слушателем такого-то. Что он, в самом деле, знает? У него только первоначальные основы, и больше ничего», — вот уже ты потерял самообладание, побледнел, сразу раскричался: «Я ему покажу, кто я! Я покажу, что я великий философ!» Оно и так видно. К чему хочешь ты показать это иным еще образом? Разве ты не знаешь, что Диоген вот так показал одного софиста, вытянув средний палец , затем, когда тот пришел в ярость: «Вот, — сказал, — такой-то. Я показал вам его»? Человека ведь пальцем не показать, как камень или как полено, но когда покажут его мнения, тогда и покажут его как человека.

Посмотрим и твои мнения. Неужели не ясно, что ты ни во что не ставишь свою свободу воли, а смотришь на то, что вне тебя, на то, что не зависит от свободы воли: что скажет такой-то, кем ты покажешься — просвещенным ли, прочитавшим ли Хрисиппа или Антипатра? Ну а если и Архедема, то ты полностью достиг всего. Что ты еще беспокоишься о том, как бы тебе показать нам, кто ты? Хочешь, скажу тебе, кого ты показал нам? Человека, предстающего низким, жалующимся на свою судьбу, вспыльчивым, малодушным, жа лующимся на все, винящим всех, никогда не бывающим в спокойствии, тщеславным. Вот что показал ты нам. Теперь иди и читай Архедема. Ну а если свалится и запищит мышь, вот ты и умер. Тебя ведь ждет такая же смерть, так и того, — как его там? — Криния . Тот тоже кичился тем, что понимает Архедема. Несчастный, не хочешь ли ты оставить все это, нисколько не касающееся тебя? Все это пристало тем, кто в состоянии учиться этому без смятения, кто вправе сказать: «Я не гневаюсь, не печалюсь, не завидую, не испытываю помех, не испытываю принуждений. Что мне остается? У меня есть досуг, я спокоен. Посмотрим-ка, как следует вести себя с изменениями рассуждений . Посмотрим-ка, как, приняв какое-то условие, не быть приведенным ни к чему нелепому». Все это их дело. Лишь пребывающим в внутреннем благосостоянии пристало разводить огонь, завтракать, а может статься, и петь и плясать. А в то время как корабль тонет, ты мне тут поднимаешь паруса!

3. Что есть предмет добродетельного человека и против чего главным образом следует упражняться на деле

Предмет добродетельного человека — своя собственная верховная часть души, тело же — предмет врача и учителя борьбы , земля — предмет земледельца. А дело добродетельного человека— пользоваться представлениями в соответствии с природой. По природе же всякая душа рождена как признавать истинное, отвергать ложное, воздерживаться от суждения при неясном, так и по отношению к благу быть движимой стремлением, по отношению к злу — избеганием, а по отношению к тому, что и не зло и не благо, — ни тем, ни другим. Ведь как меняла или торговец овощами не вправе признать негодной монету цезаря, но, если ты покажешь ее, он волей-неволей должен отпустить то, что продается на нее, так обстоит и у души. Благо, представившись, тотчас вызывает движение к себе, зло — прочь от себя. А душа никогда не признает негодным очевидное представление о благе, точно так же, как — монету цезаря. Вот от этого зависит всякое движение и человека и бога.

Поэтому благо предпочитается всякому родству. Мне нет никакого дела до отца, а только — до блага. «Ты так черств?» Я так ведь по природе рожден. Эту дал мне монету бог. Поэтому, если благо отлично от добродетельного и справедливого, то отступают прочь и отец, и брат, и отечество, и все дела. А разве я пренебрегу своим благом, чтобы им обладал ты, и уступлю его тебе? За что? «Я твой отец», Но не благо. «Я твой брат». Но не благо. А если мы положим его в правильной свободе воли, то соблюдение отношений становится благом. Стало быть, кто отказывается от притязаний на то, что относится к внешнему миру, тот достигает блага. «Отец лишает имущества». Но он не причиняет этим вреда. «Брат будет иметь большую часть земли». Да сколько ему угодно. Так разве совестливости, разве честности, разве братолюбия? Из этого-то владения кто может изгнать? Даже Зевс не может. Он ведь и не пожелал этого, но сделал это зависящим от меня и дал, каким имел сам, неподвластным помехам, неподвластным принуждениям, неподвластным препятствиям.

Так вот, когда у другого какая-то другая монета в ходу, покажи ее, и получай то, что продается на нее. Прибыл в провинцию проконсулом вор. Какая у него монета в ходу? Серебро. Покажи, и забирай то, что хочешь. Прибыл прелюбодей. Какая у него монета в ходу? Девочки. «Возьми, — говорит, — монету, и продай мне вещицу». Дай, и покупай. Другого занимают мальчики. Дай ему монету, и возьми то, что хочешь. Другой — любитель охоты. Дай лошадку прекрасную или собачку. С оханьями и стенаньями будет продавать он на нее то, что хочешь. Другой ведь принуждает его, внутри, установивший эту монету.

Против этого главным образом вот как следует упражнять себя. Как только на рассвете выйдешь, кого бы ты ни увидел, кого бы ты ни услышал, исследуй, отвечай как на вопрос. Что ты увидел? Красавца или красавицу? Прилагай мерку. Независящее от свободы воли или зависящее от свободы воли? Независящее от свободы воли. Отбрасывай прочь. Что ты увидел? Оплакивающего кончину ребенка? Прилагай мерку. Смерть есть независящее от свободы воли. Отбрасывай долой. Повстречался тебе консул? Прилагай мерку. Консульство — что это такое? Независящее от свободы воли или зависящее от свободы воли? Независящее от свободы воли. Отбрасывай и это, не годно, откинь прочь, нисколько не касается тебя. И если бы мы вот так на деле упражнялись против этого каждый день с рассвета до ночи, что-то получалось бы, клянусь богами. А в действительности всякое представление, пока мы зеваем, тотчас хватает нас, и только, если только, в школе мы чуточку можем очнуться. Потом, выйдя из школы, мы, если увидим оплакивающего, говорим: «Пропал!», если консула: «Счастливец!», если изгнанника: «Страдалец!», если бедняка: «Несчастный, ему негде взять поесть!» Так вот, следует искоренять в себе эти негодные мнения, в этом напрягать все свои усилия. Ведь что такое плач и стенанье? Мнение. Что такое несчастье? Мнение. Что такое междоусобие, что такое разногласие, что такое жалоба, что такое обвинение, что такое нечестивость, что такое пустословие? Все это мнения, и не что иное, притом мнения о независящем от свободы воли как о благе и зле. Пусть человек перенесет их на зависящее от свободы воли, и я ручаюсь ему, что он будет стоек, как бы у него ни обстояло все.

Как чаша с водой — нечто подобное душа, как луч, падающий на воду, — нечто подобное представления. И вот когда вода заколеблется, то кажется, будто и луч колеблется, однако он не колеблется. И когда, стало быть, с человеком случится головокружение, это не искусства и добродетели его приходят в беспорядок, а дух, в котором они находятся: а когда он успокоится — спокойны и они.

4. Против поклонника, непорядочно переживавшего в театре

Как-то прокуратор Эпира слишком непорядочно переживал за какого-то комического актера и за это подвергся всеобщей брани, да еще после этого рассказал ему, что подвергся брани, и возмущался бранившими. — И какое зло, — сказал он, — причиняли они? Они тоже переживали, как и ты. — Разве кто-нибудь переживает так? — сказал тот. — Видя, — сказал он, — что ты, их правитель, друг и прокуратор цезаря, переживаешь так, разве не должны были они тоже переживать так? Ведь если нельзя переживать так, то и ты не переживай так. А если можно, — что ты негодуешь, если они подражали тебе? В самом деле, кому может подражать толпа, как не вам, высокопоставленным? На кого обращает она свои взоры, приходя в театры, как не на вас? «Вон как прокуратор цезаря смотрит представление. Он кричит. И я, стало быть, буду кричать. Он вскакивает. И я буду вскакивать. Его рабы расселись повсюду и кричат. А у меня нет рабов. Я сам что есть мочи буду кричать за всех». Так вот, ты должен знать, когда приходишь в театр, что ты приходишь мерилом и примером для остальных, как они должны смотреть представление. Почему же они бранили тебя? Потому что каждый человек ненавидит то, что препятствует ему. Они хотели, чтобы был увенчан такой-то, ты — чтобы другой. Они препятствовали тебе, а ты — им. Ты оказался сильнее. Они стали делать то, что могли, — стали бранить то, что препятствует им. Что же ты хочешь? Чтобы сам ты делал то, что хочешь, а они даже не говорили того, что хотят? И что удивительного в том? Земледельцы разве не бранят Зевса, когда испытывают препятствия от него? Моряки разве не бранят его? Разве перестают бранить цезаря? Так что же? Не знает ли Зевс об этом? Не сообщают ли цезарю все то, что говорят о нем? Что же он делает? Он знает, что, если станет карать всех бранящих, ему не над кем будет властвовать. Что же, разве ты должен был, приходя в театр, сказать так: «Дай-ка пусть будет увенчан Софрон»? Нет, вот так: «Дай-ка пусть я сохраню свою свободу воли в этом предмете в состоянии соответствия с природой. Мне никто не дороже меня самого. Значит, смешно причинять вред самому себе, для того чтобы другой одержал победу в комедии. Кто же, хочу я, чтобы одержал победу? Тот, кто одерживает победу. И вот так победу всегда будет одерживать тот, кого я хочу». — Но я хочу, чтобы был увенчан Софрон. — У себя дома устраивай сколько хочешь состязаний и провозглашай его победителем Немейских, Пифийских, Истмийских, Олимпийских игр, а в общественном месте не требуй себе преимущества и не присваивай себе общее. А иначе сноси брань, так как когда ты делаешь то же, что и толпа, то ты ставишь себя вровень с ней.

5. Против тех, кто бросает школу из-за болезни

Болею я здесь, — - говорит, — - и хочу вернуться домой. — Разве дома ты был бы неболеющим? Не наблюдаешь ли ты, добиваешься ли здесь чего-то, что ведет к исправлению твоей свободы воли? Ведь если ты нисколько не преуспеваешь в этом, то и приехал напрасно. Отправляйся, заботься о своих домашних делах. В самом деле, если не может твоя верховная часть души быть в состоянии соответствия с природой, то, по крайней мере, твоя землишка сможет. По крайней мере, скопишь денежку, окружишь заботами отца в старости, будешь вертеться на площади, будешь занимать должности. Порочный, порочно будешь делать ты все, что следует из этого. А если ты осознаёшь, что отбрасываешь некоторые дурные мнения и вместо них принимаешь другие, перенес свою установку от того, что не зависит от свободы воли, на то, что зависит от свободы воли, и если когда и скажешь «Горе мне!», не говоришь при этом, что виной тому отец, брат, а говоришь «Виной тому я сам», ты еще принимаешь в расчет болезнь? Разве ты не знаешь, что и болезнь и смерть должны застигнуть нас за каким бы то ни было делом? Земледельца они застигают занятым земледелием, мореплавателя — совершающим мореплавание. За каким делом хочешь быть застигнутым ты? Ведь ты должен быть застигнутым за каким бы то ни было делом. Если ты можешь за каким-нибудь делом, лучше этого, быть застигнутым, делай то.

Что касается меня, да доведется мне быть застигнутым только занятым заботой о своей свободе воли, заботой о том, чтобы она была неподверженной страстям, чтобы неподвластной помехам, чтобы неподвластной принуждениям, чтобы свободной. Вот за какими занятиями я хочу оказаться найденным, чтобы я мог сказать богу: «Нарушал ли я твои указания? Пользовался ли я не для тех целей теми возможностями, которые ты дал мне? Пользовался ли не так чувствами, не так общими понятиями? Винил ли я тебя когда-нибудь? Жаловался ли я на твое управление? Я болел, когда ты хотел того. И другие болели, но я — не противясь. Я был беден, так как ты хотел того, но — с радостью. Я не занимал должностей, потому что ты не хотел того, — и я никогда не жаждал должности. Видел ли ты меня из-за этого омраченным? Не обращался ли я к тебе всегда с светлым лицом, готовый повиноваться любому твоему приказанию, любому твоему знамению? Сейчас ты хочешь, чтобы я ушел с всеобщего празднества. Я ухожу, я благодарен тебе всячески за то, что ты счел меня достойным принять участие во всеобщем празднестве с тобой, увидеть дела твои, приобщиться к пониманию твоего управления». Вот о чем занятым мыслями, вот о чем пишущим, вот о чем читающим пусть застигла бы меня смерть.

«Но мать не поддержит мне голову, когда я болею». Отправляйся, стало быть, к матери. Действительно, ты стоишь того, чтобы болеть с поддерживаемой головой. «Но дома я лежал в прекрасной постельке». Отправляйся в свою постельку. Ты, и когда здоров, стоишь того, чтобы лежать в такой. Стало быть, не теряй то, что ты можешь там делать.

А Сократ что говорит? «Как один кто-то, — говорит он, — радуется тому, что делает свою землю лучше, другой — коня, так я каждый день радуюсь, осознавая, что совершенствуюсь» . — «В чем? Не в словечках ли?» Человек, не кощунствуй! «Не в пресловутых ли правилах?» Что ты делаешь?! «Да ведь я не вижу, чем еще заняты философы». По-твоему, пустое это дело — никогда не винить никого, ни бога, ни человека? Не жаловаться ни на кого? С тем же выражением лица всегда выходить и входить? Вот что знал Сократ, и все же он никогда не говорил, что знает что-то или учит чему-то. А если кому-то требовались словечки или пресловутые правила, он отсылал того к Протагору, к Гиппию . Ведь и если бы кто-нибудь пришел за овощами, он отослал бы того к огороднику. У кого же из вас есть это намерение? Право же, если бы оно у вас было, вы и болели бы с удовольствием, и голодали, и умирали. Если кто-нибудь из вас был влюблен в красивую девушку, тот знает, что я говорю правду.

6. Отдельные замечания

А когда кто-то спросил, как это, несмотря на то, что сейчас усерднее работают над разумом, прежде больше преуспевали в совершенствовании, он сказал: Над чем усердно работают сейчас и в чем больше преуспевали в совершенствовании тогда? Ведь над чем усердно работают сейчас, в том и окажутся преуспевающими в совершенствовании сейчас. И поскольку сейчас усердно работают над тем, чтобы сводим, силлогизмы к схемам, то и преуспевают в совершенствовании в этом. А тогда и усердно работали над тем, чтобы сохранить верховную часть души в состоянии соответствия с природой, и преуспевали в совершенствовании в этом. Так не путай одно с другим, и когда ты усердно работаешь над одним, не ищи совершенствования в другом. Но посмотри, тому ли кто-нибудь из нас посвящая себя, чтобы быть и жить и состоянии соответствия с природой, не преуспевает в совершенствовании в этом. Ведь ни одного такого не найдешь.

Мудрый человек неодолим. Ведь он и не борется там, где он не сильнее. Если ты хочешь мою землю, возьми. Возьми моих рабов, возьми мою должность, возьми мое бренное тело. Но мое стремление ты не сделаешь терпящим неуспех и мое избегание не сделаешь терпящим неудачу. Он вступает только в эту борьбу — борьбу за то, что зависит от свободы воли. Так как же ему не быть неодолимым?

А когда кто-то спросил, что такое обыкновенный ум , он сказал: Подобно тому, как можно было бы называть обыкновенным слухом тот, который способен различать только звуки речи, а тот, который способен различать тоны, — уже не обыкновенным, но слухом владеющего этим искусством, так существуют определенные вещи, которые люди, не совершенно свихнувшиеся, видят в соответствии с обыкновенными возможностями. Такое состояние называется обыкновенным умом.

Молодых людей изнеженных нелегко обратить к разуму, — как и сыр крючком схватить . А одаренные, даже если отвращать их, еще больше льнут к разуму. Потому и Руф чаще всего пробовал отвращать, прибегая к этому как средству испытания одаренных и неодаренных. Он говорил: Как камень, даже если бросишь его вверх, понесется вниз в силу такого своего устройства, так и одаренный — чем больше отталкивать его, тем больше он тяготеет к тому, для чего по своей природе рожден.

7. С корректором свободных городов, который был эпикурейцем

Как-то пришел к нему корректор (а был то эпикуреец). — Нам, профанам, — сказал он тому, — пристало спрашивать у вас, философов, подобно прибывшим в чужой город у граждан и сведущих, что самое лучшее в мироздании, для того чтобы и мы тоже, разузнав об этом, отправились осматривать, как те — достопримечательности в городах. Конечно, что есть три сущности в отношении человека — душа, тело и внешний мир, против этого едва ли кто-нибудь возражает. Стало быть, ваше дело ответить, что самое лучшее. Что назовем мы людям? Плоть? И это из-за нее Максим отправился в плавание до Кассиопы , зимой, с сыном, сопровождая его? Ради удовольствия плоти? — Тот ответил отрицательно и сказал: Ни в коем случае! — Не подобает ли быть серьезно занятым самым лучшим? — Более всего подобает. — Что же у нас лучше плоти? — Душа, — сказал тот. — А блага самого лучшего ли лучше или худшего? — Самого лучшего. — А блага души это то, что зависит от свободы воли, или то, что не зависит от свободы воли? — То, что зависит от свободы воли. — Значит, духовное удовольствие это то, что зависит от свободы воли? — Тот ответил утвердительно. — А само оно от чего возникает? От самого себя ли? Но это немыслимо. Ведь в основе его должна быть как главное условие какая-то сущность блага, достигая которую мы будем испытывать удовольствие в душе. — Тот соглашался и с этим. — Так от чего будем мы испытывать это духовное удовольствие? Ведь если от духовных благ — вот и найдена сущность блага. Не может ведь благом быть одно, а тем, от чего мы логически испытываем воздействие, другое, и если главное условие не благо, следствие не может быть благом. Ведь чтобы это следствие было логическим, главное условие его должно быть благом. Но вы, несомненно, не его назовете, если вы в здравом уме, потому что вам придется назвать несообразное и с Эпикуром и с прочими вашими мнениями. Стало быть, остается заключить, что удовольствие в душе испытывается от телесного. Стало быть, в свою очередь, главным условием и сущностью блага оказывается телесное.

Поэтому глупо сделал Максим, если отправился в плавание из-за чего-то иного, а не из-за плоти, то есть из-за самого лучшего. Глупо делает он и если воздерживается от чужого, тогда как он судья и может брать его. Но если ты решишь взять, обдумаем только то, чтобы тайком, чтобы безопасно, чтобы кто-нибудь не узнал. Ведь украсть и сам Эпикур не объявляет злом, но зло — попасться. И так как невозможно получить уверенность в том, что никто не узнает об этом, потому он говорит: Не крадите. Но я тебе говорю, что, если это будет делаться искусно и тайно, никто не узнает об этом. Да потом у нас есть в Риме друзья могущественные и дружеские связи , и эллины бессильны: никто из них не осмелится обратиться туда по этому делу. Что ты воздерживаешься от своего собственного блага? Глупо это, бессмысленно. Но даже если ты будешь говорить мне, что воздерживаешься, я не поверю тебе. Ведь как невозможно согласиться с тем, что представляется ложным, и отвергнуть истинное, так невозможно отказаться от того, что представляется благом. А богатство — благо и, во всяком-то случае, наиболее действенное средство для достижения удовольствий. Почему бы тебе не присвоить его? А почему бы нам не совращать жену соседа, если мы можем сделать это так, чтобы никто не узнал, а если муж начнет молоть вздор, почему бы к тому же не отрубить ему голову? Если хочешь быть философом, каким он должен быть, если уж совершенным, если следующим своим мнениям. А иначе ты ничем не будешь отличаться от нас, так называемых стоиков. Ведь и мы тоже говорим одно, а делаем другое. Мы говорим прекрасное, делаем постыдное. Ты окажешься с противоположной превратностью, исповедуя постыдное, делая прекрасное.

Скажи, ради бога, представляешь ли ты себе город эпикурейцев? Я не женюсь. — И я тоже. Ведь не следует жениться. Но не следует и рождать детей, но не следует и участвовать в государственных делах. Что же получится? Откуда возьмутся граждане? Кто будет воспитывать их? Кто будет надзирателем эфебов, кто будет надзирателем гимнасиев? Да и в чем будет он воспитывать их? В том, в чем воспитывались лакедемоняне или афиняне? Возьми ты мне молодого человека, наставь его в соответствии с твоими мнениями. Мнения эти негодны, разрушительны для города, пагубны для семьи, и даже женщинам не пристали. Оставь их, человек. Ты живешь в державном городе: ты должен занимать должности, судить справедливо, воздерживаться от чужого, тебе не должна представляться красивой никакая жена, кроме твоей, не должен представляться красивым никакой мальчик, не должна представляться красивой никакая серебряная утварь, никакая золотая утварь. Вот со всем этим согласующиеся поищи мнения, исходя из которых ты с удовольствием будешь воздерживаться от вещей, обладающих такой убедительностью, которая способна увлечь и одолеть. А если бы вдобавок к убедительности их мы и философию какую-нибудь такую изобрели, еще и со своей стороны толкающую нас к ним и придающую им силу, что получилось бы?

Что самое лучшее в чеканном изделии, серебро или искусство? Плоть — сущность руки, а дела руки — как имеющие главное значение. Так вот, и все надлежащее — трех родов: то-то — касающееся существования, то-то — касающееся того или иного определенного существования, а то-то — как само имеющее главное значение. Вот так и не материю человека следует ценить, бренную плоть, а имеющее главное значение. В чем оно заключается? Участвовать в государственных делах, жениться, рождать детей, почитать бога, заботиться о родителях, вообще, стремиться, избегать, влечься, невлечься, как следует делать все это, как мы по своей природе рождены. А по своей природе рождены мы как? Как свободные, как благородные, как совестливые. В самом деле, какое другое живое существо краснеет, какое — получает представление о постыдном? А удовольствие подчини всему этому как прислужника, как служителя, чтобы все это вызывало рвение, чтобы сдерживало в пределах дел в соответствии с природой.

Но я богат, и у меня нет нужды ни в чем. Так что же ты еще притязаешь на занятие философией? Тебе достаточно золотой и серебряной утвари. Какая тебе нужда в мнениях? Но я и судья над эллинами. Ты умеешь судить? Что сделало тебя умеющим? Цезарь подписал мне верительную грамоту. Пусть он подпишет тебе, чтобы ты судил о музыкантах. И какая тебе польза? А все же, как ты стал судьей? Чью руку целовал, Симфора или Нумения? Перед чьей спальней ночевал? Кому посылал подарки? И ты еще не осознаешь, что быть судьей стоит столько же, сколько Нумений? Но я могу бросить в тюрьму кого хочу. Как камень. Но я могу избить палкой кого хочу. Как осла. Это не властвование над людьми. Властвуй над нами как над обладающими разумом. Показывай нам полезное, и мы последуем тому. Показывай неполезное, и мы отвратимся от того. Сделай нас твоими ревностными последователями, как Сократ — своими. Именно он властвовал над людьми как над людьми, сделал их подчинившими ему их стремление, избегание, влечение, невлечение. Сделай это. Не делай этого. Иначе прошу тебя в тюрьму. Это уже не как над обладающими разумом властвование получается. Но: Сделай это, как установил Зевс. А если не сделаешь, то потерпишь ущерб, потерпишь вред. Какой вред? Иного никакого, кроме этого: не сделать то, что следует. Ты утратишь в себе честного, совестливого, порядочного. Иного большего вреда, чем это, не ищи.

8. Как следует упражняться против представлений

Как мы упражняемся против софистических вопросов, так нам каждый день следовало бы упражняться и против представлений. Ведь и они тоже задают нам вопросы.

Сын такого-то умер. — Ответь: Независящее от свободы воли, не зло. — Отец оставил такого-то лишенным наследства. Что это, по твоему мнению? — Независящее от свободы воли, не зло. — Цезарь осудил его. — Независящее от свободы воли, не зло. — Он опечалился от этого. — Зависящее от свободы воли, зло. — Он благородно выдержал. — Зависящее от свободы воли, благо.

И если мы вот так будем приучать себя, то будем совершенствоваться. Ведь мы никогда не будем соглашаться ни с чем иным, кроме как с тем, о чем представление получается постигающее.

Сын умер. — Что случилось? Сын умер. Больше ничего? Ничего. — Корабль погиб. — Что случилось? Корабль погиб. — Его увели в тюрьму. — Что случилось? Его увели в тюрьму. А что плохи его дела, это каждый от себя добавляет. — Но Зевс делает все это неправильно. — Почему?! Потому что он сделал тебя способным к выдерживанию, потому что наделил тебя величием духа, потому что не придал всему тому свойства быть злом, потому что в твоей возможности, претерпевая все то, быть счастливым, потому что он открыл тебе дверь, на тот случай если это тебя не устраивает? Человек, выйди и не вини.

Как относятся римляне к философам, если хочешь узнать, послушай. Италик , в особенности слывший у них философом, как-то при мне рассердившись на своих, будто испытывая непоправимое, сказал: Я не могу выносить. Вы губите меня, вы заставите меня стать таким, показав на меня.

9. С одним оратором, направлявшимся в Рим по судебному делу

А как-то зашел к нему один, который направлялся в Рим по судебному делу, касавшемуся своей почести, и когда он осведомился о причине, по которой тот направляется, тог спросил его, как он думает об этом деле. — Если ты спрашиваешь меня, что ты сделаешь в Риме, — говорит он, — преуспеешь ли в своем деле или не преуспеешь, то правила на это у меня нет. А если ты спрашиваешь меня, как ты сделаешь, то вот что могу я тебе сказать: если мнения у тебя правильные, то — правильно, а если дурные, то — неправильно. Ведь у каждого причина того, что он делает что-то, заключается в мнении. В самом деле, что такое то, вследствие чего ты возжаждал, чтобы тебя выбрали патроном кноссцев? Твое мнение. Что такое то, вследствие чего ты сейчас направляешься в Рим? Твое мнение. Притом зимой, с опасностью, с расходами? — Да ведь необходимо. — Кто говорит тебе это? Твое мнение. Значит, если причины всего этого заключаются в мнениях, — а мнения могут быть дурными, — то какова будет причина, таково будет и осуществление. Так у всех ли у нас мнения здравые — и у тебя и у твоего противника? Как же вы расходитесь в них? Или — скорее у тебя, чем у него? Почему? Тебе кажется так. И ему, и сумасшедшим. Это негодный критерий. Но ты покажи мне, что ты занимался каким-то рассмотрением своих мнений и проявлял заботу о них. И, как сейчас ты отправляешься в плавание в Рим для того, чтобы быть патроном кноссцев, и тебе недостаточно оставаться дома с теми почестями, которые у тебя есть, но ты жаждешь какой-то более значительной и блестящей, когда это ты вот так отправлялся в плавание ради того, чтобы рассмотреть свои мнения, и если у тебя есть какое-то дурное, отбросить? К кому обращался ты за этим? Какие годы жизни посвятил ты самому себе, какую пору жизни? Проследи свои годы жизни, сам с собой, если меня стыдишься. Когда ты был подростком, исследовал ли ты свои мнения? Разве не как всё ты делаешь, делал ты то, что делал? А когда был юношей уже, слушал ораторов и сам осваивал это искусство, чего тебе, воображал ты, недоставало? А когда был молодым человеком и уже стал участвовать и государственных делах, сам стал вести судебные дела, стал пользоваться славой, кто еще, по твоему представлению, был равен тебе? Где тут было стерпеть тебе, чтобы кто-то исследовал тебя и показывал, что мнения у тебя негодные? Так что же хочешь ты, чтобы я тебе сказал? — Помоги мне в этом деле. — У меня нет на это правил. И ты, если ты за этим пришел ко мне, то пришел не как к философу, но как к торговцу овощами, как к сапожнику. — Так на что же есть у философов правила? — На то, чтобы, что бы ни случилось, верховная часть души наша пребывала в состоянии соответствия с природой. Это кажется тебе незначительным? — Нет, напротив, самым важным. — Так что же, разве это требует немного времени и овладеть этим можно мимоходом? Если ты можешь, овладевай. Потом будешь говорить: Я встретился с Эпиктетом, как с камнем, как со статуей. Действительно, ты меня увидел и больше ничего. А с человеком как человеком встречается тот, кто ознакомляется с его мнениями и в свою очередь показывает свои собственные. Ознакомься с моими мнениями, покажи мне свои, и вот тогда говори, что ты встретился со мной. Подвергнем друг друга испытанию: если у меня какое-то мнение худое, устрани его; если у тебя какое-то, выложи его. Вот что такое встречаться с философом. Но нет: Это по пути, и пока мы наймем корабль, мы можем и Эпиктета повидать. Посмотрим, что же он говорит. Потом, уйдя: Этот Эпиктет ничего, оказывается, собой не представляет, речь его полна солецизмов и варваризмов. Да и чего иного судьями приходите вы?

Но если я посвящу себя этому, — говорит, — то у меня не будет земли, как нет ее и у тебя, у меня не будет серебряных кубков, как нет их и у тебя, не будет прекрасного скота, как нет его и у тебя. На это достаточно, вероятно, сказать вот что: Но у меня нет нужды во всем этом. А у тебя, даже если ты приобретешь огромное имущество, есть нужда в ином, ты, хочешь не хочешь, более нищ, чем я. — В чем же у меня есть нужда? — В том, чего у тебя нет: в том, чтобы быть стойким, в том, чтобы мысль была в состоянии соответствия с природой, в том, чтобы не впадать в смятение. Патрон ли, не патрон ли, что мне до того? Тебе до того. Я богаче тебя. Я не беспокоюсь о том, что подумает обо мне цезарь. Я не льщу никому ради этого. Вот что есть у меня вместо серебряной утвари, вместо золотой утвари. У тебя вещи — золотые, разум, мнения, согласия, влечения, стремления — глиняные. А когда все это у меня в состоянии соответствия с природой, почему бы мне не заняться и искусным обращением с разумом? У меня ведь есть досуг, мысль моя не отвлечена ничем. Что мне делать, когда я не отвлечен ничем? Какое у меня есть дело более человеческое, чем это? Вы, когда вам нечего делать, впадаете в смятение, идете в театр или бесцельно тратите время . Почему бы философу не заняться работой над совершенствованием своего разума? У тебя — хрустальные сосуды, у меня — занятия Лжецом, у тебя — мурриновые сосуды , у меня — занятия Отрицающим . Тебе все, что есть у тебя, представляется незначительным, мне все мое — важным. Жажда твоя неутолима, моя — утолена. Вот так бывает с детьми , когда они запускают руку в узкогорлый кувшин и пытаются вытащить из него сушеные фиги с орехами: если они наполняют руку, то не могут вытащить, и тогда начинают плакать. Убавь их немного, и вытащишь. И ты, убавь свое стремление: не жажди многого, и получишь.

10. Как следует переносить болезни

Когда появляется надобность в каком бы то ни было мнении, следует руководствоваться им: при завтраке — мнениями, касающимися завтрака, в бане — мнениями, касающимися бани, в постели — мнениями, касающимися постели.

Сну не дай низойти на свои усталые очи,

Каждое за день свершенное дело пока не рассмотришь:

В чем преступил я? Что сделал? Какой мною долг не исполнен?

С этого ты начав, разбирай по порядку. И следом

Кайся в дурных деяньях своих, или радуйся — добрым.

И эти стихи следует удерживать в памяти для их полезного применения, не для того чтобы мы их возглашали, как Пеан Аполлон! . Опять-таки, при лихорадке следует руководствоваться мнениями по этому поводу. Если у нас начнется лихорадка, не забрасывать и не забывать все. Если я еще когда-нибудь займусь философией, пусть со мной будет что угодно! Уйти куда-нибудь заботиться о бренном теле, если и туда лихорадка не приходит . А занятие философией в чем заключается? Разве не в занятии подготовкой себя ко всему случающемуся? Так не понимаешь ли ты, что ты говоришь нечто такое: Если я еще когда-нибудь займусь подготовкой себя к тому, чтобы спокойно переносить все случающееся, пусть со мной будет что угодно!? Это как если бы кто-то, получив удары, отказался заниматься всеборьем. Но там можно прекратить заниматься и не подвергаться порке , а здесь какая польза, если мы прекратим заниматься философией? Что же он должен говорить при всяких невзгодах? Ради этого я упражнялся, для этого я закалялся. Бог говорит тебе: Представь мне доказательство того, по законным ли правилам ты боролся, столько ли ел, сколько следовало, упражнялся ли, слушался ли учителя борьбы . И вот на деле-то ты оказываешься изнеженным? Сейчас пришло свое время переносить лихорадку — пусть это будет происходить правильно, переносить жажду — переноси жажду правильно, переносить голод — переноси голод правильно. Разве это не зависит от тебя? Кто помешает тебе? Пить, конечно, помешает врач, но правильно переносить жажду он не может помешать, и есть помешает он, но переносить голод правильно он не может помешать.

— Но разве я не занимаюсь образованием? — А для чего занимаешься ты образованием? Рабское ты существо, не для того ли, чтобы благоденствовать? Не для того ли, чтобы быть стойким? Не для того ли, чтобы пребывать в состоянии соответствия с природой? Что мешает переносящему лихорадку сохранять верховную часть души в состоянии соответствия с природой? Здесь испытание этого дела, проверка занимающегося философией. Ведь и это часть жизни: как прогулка, как совершение пути по морю, как совершение пути по суше, — так и лихорадка. Разве во время прогулки ты читаешь? — Нет. — Вот так и во время лихорадки. Но если ты правильно совершаешь прогулку, у тебя есть то, что должно быть у совершающего прогулку. Если ты правильно переносишь лихорадку, у тебя есть то, что должно быть у переносящего лихорадку. Что значит правильно переносить лихорадку? Не жаловаться на бога, не жаловаться на человека, не удручаться происходящим, разумно и правильно относиться к смерти, выполнять предписания. Когда приходит врач, не бояться, что он скажет. И если он скажет: Прекрасно у тебя, не радоваться чрезмерно. В самом деле, какое благо он сказал тебе? Ведь когда ты был здоров, какое для тебя благо заключалось в этом? И если он скажет: Плохо у тебя, не поникать духом. В самом деле, что значит быть в плохом состоянии? Приближаться к отделению души от тела. Так что же в этом ужасного? Если ты не приблизишься к этому сейчас, разве не приблизишься позднее? А то мир перевернется, если ты умрешь? Так что же ты льстишь врачу? Что говоришь: Если ты захочешь, господин, у меня будет хорошо? Что предоставляешь ему основание высокомерно вздымать бровь, а не по его заслугам воздаешь ему: как сапожнику — в том, что касается ноги, как строителю — в том, что касается дома, так и врачу — в том, что касается бренного тела, того, что не мое, того, что по природе мертво? Вот чему свое время для переносящего лихорадку. Если он исполнит это, у него есть то, что должно быть у него.

Ведь дело философа сохранять не это все, что относится к внешнему миру, ни винишко, ни маслишко, ни бренное тело. Но что? Свою собственную верховную часть души. А все то, что вовне, как? Быть занятым всем этим лишь в пределах разумного. Так где же тут еще уместность страха? Так где же тут еще уместность гнева? Где тут уместность страха за чужое, за ничего не стоящее? Ведь следует руководствоваться двумя этими мнениями: что вне свободы воли ничто не есть ни благо, ни зло и что не направлять нужно положение вещей, а следовать ему. Брат не должен был так обойтись со мной. Нет. Но это посмотрит он сам. А я, как бы он ни обошелся со мной, сам я буду относиться к нему как должно. Это ведь — мое, а то — чужое. Этому никто не может помешать, то — подвластно помехам.

11. Отдельные замечания

Существуют некие как бы по закону установленные наказания неповинующимся божественному управлению: Кто будет считать благом что-то иное кроме того, что зависит от свободы воли, тот пусть завидует, пусть жаждет, пусть льстит, пусть будет в смятении. Кто будет считать злом иное, тот пусть печалится, пусть сокрушается, пусть скорбит, пусть будет несчастен. И все же, подвергаясь таким суровым наказаниям, мы не можем отказаться считать так.

Помни, что говорит поэт о страннике:

Странник, нельзя то, если и хуже тебя кто пришел бы,

Странника мне не почтить: под охраной Зевса ведь каждый

Странник и нищий.

Так вот, этим следует руководствоваться и по отношению к отцу: Нельзя то, если и хуже тебя кто пришел бы, мне отца не почтить: под охраной Зевса ведь каждый Отчего, и по отношению к брату: Под охраной Зевса ведь каждый Единокровственного. И вот так в соответствии с остальными нашими отношениями мы найдем блюстителем их — Зевса

12. Об упражнении на деле

Упражнениями на деле следует заниматься не прибегая к тому, что неестественно и необычайно, а то, право, мы, которые говорим, что занимаемся философией, ничем не будем отличаться от проделывателей трюков. Трудно ведь и по канату ходить, и не только трудно, но и опасно. Разве из-за этого и мы тоже должны приучать себя ходить по канату или ставить пальму или обхватывать статуи? Отнюдь. Для упражнения на деле пригодно не то все, что трудно и опасно, но то, что способствует осуществлению цели нашего усердия. А в чем заключается осуществление цели нашего усердия? В том, чтобы в стремлении и избегании проводить жизнь неподвластным помехам. А это в чем заключается? В том, чтобы ни в своем стремлении не терпеть неуспеха, ни в своем избегании не терпеть неудачи. Так вот, к этому и должно быть направлено упражнение на деле. Ведь поскольку без усиленного и постоянного упражнения на деле невозможно добиться стремления, не терпящего неуспехов, и избегания, не терпящего неудач, знай, что если ты допустишь, чтобы упражнение на деле было направлено к тому, что вне тебя, к тому, что не зависит от свободы воли, то ты не добьешься ни стремления, достигающего успехов, ни избегания, не терпящего неудач. И поскольку привычка имеет ведущую силу, а мы привыкли пользоваться стремлением и избеганием только по отношению ко всему тому , следует противопоставить этой привычке противоположную привычку и там, где представления очень неустойчивы, противопоставлять усиленное упражнение на деле.

У меня крен в сторону удовольствия. Я качнусь в противоположную сторону, через меру, ради упражнения на деле. У меня склонность избегать страдания. Я стану постоянными упражнениями развивать против этого мои представления, для того чтобы избегание отступило от всего такого. Ведь кто такой упражняющийся на деле? Тот, кто приучает себя стремлением не пользоваться, а избеганием пользоваться только по отношению к зависящему от свободы воли, притом приучает себя больше в труднопреодолимом. В соответствии с этим и следует одному больше упражняться на деле против чего-то одного, другому — против чего-то другого. Так чему же тут служит поставить пальму или носить повсюду кожаную крышу, ступу и пест? Человек, приучи себя упражнениями на деле, если ты вспыльчив, терпеливо сносить брань, не расстраиваться от оскорблений. Затем ты так продвинешься, что, даже если кто-нибудь ударит тебя, ты скажешь самому себе: Сочти, что ты обхватил статую, Затем — и винишком умело пользоваться, не в том отношении, чтобы уметь много пить (есть ведь такие несуразные, которые упражняются на деле и в этом), но прежде всего в том, чтобы уметь воздержаться, и от девчонки воздерживаться, и от лепешечки. Затем когда-нибудь для испытания, если только дойдет до этого, ты выпустишь при удобном случае сам себя на борьбу, для того чтобы узнать, всё так же ли представления одолевают тебя. Но вначале беги далеко от всего того, что сильнее тебя. Неравна борьба между смазливой девчонкой и молодым человеком, начинающим заниматься философией: Горшок, — говорят, — и камень не в ладу.

После стремления и избегания второй вопрос — это вопрос, касающийся влечения и невлечения: чтобы оно было повинующимся разуму, чтобы не было несвоевременным, не было неуместным, не было в какой-нибудь другой такой несоразмерности.

Третий — это вопрос, касающийся согласий, вопрос против всего того, что способно убедить и повлечь за собой. Ведь, как Сократ говорил, что неисследуемой жизнью нельзя жить , вот так и неисследуемым представление нельзя принимать, но нужно говорить ему: Погоди, дай посмотрю, кто ты и откуда идешь, — как ночная стража: Покажи мне условные знаки, — Есть ли у тебя опознавательный знак от природы, который должен быть у представления, для того чтобы оно было принято?.

И наконец, все то, что применяется для тела упражняющими его, если будет направлено сюда как-то, к стремлению и избеганию, это тоже, пожалуй, годится для упражнения на деле, а если к щеголянию, то это свойственно обращенному к тому, что вне его, охотящемуся за чем-то иным, ищущему зрителей, которые будут говорить: Великий человек! Поэтому прекрасно говорил Аполлоний : Когда хочешь поупражняться на деле для самого себя, ты, испытывая, например, жажду во время жары, втяни глоток холодной воды и выплюнь, и никому не говори об этом.

13. Что такое одиночество и кто такой одинокий

Одиночество есть некое состояние беспомощного. Ведь если кто-то — один , это не значит, что тем самым он и одинок, так же как если кто-то — в толпе, это не значит, что он не одинок. Когда, вот, мы потеряем или брата, или сына, или друга, на которого полагались, мы говорим, что остались одинокими, хотя часто бывает, что мы находимся в Риме, столько народу нам встречается, столько живущих вместе с нами, бывает, что у нас толпа рабов. Ведь одинокий по моему понятию означает, что это какой-то беспомощный и предоставленный всякому желающему причинять вред. Поэтому, когда мы находимся в пути, мы тогда в особенности называем себя одинокими, когда попадемся разбойникам. Ведь от одиночества избавляет появление не вообще человека, но честного, совестливого, полезного. В самом деле, если быть одному достаточно для того, чтобы быть одиноким, говори, что и Зевс во время огнеисхода одинок и плачется самому себе: Несчастный я! Нет у меня ни Геры, ни Афины, ни Аполлона, ни вообще брата или сына, или внука, или родственника! Некоторые и говорят, что именно это он делает, когда остается один во время огнеисхода. Они ведь не представляют себе, как можно проводить жизнь одному, так как исходят и из некоей природности, из того, что от природы дано быть общественным, взаимолюбивым, с удовольствием сопребывать с людьми. Но тем не менее следует какую-то и к этому иметь подготовку — мочь довлеть самому себе, мочь пребывать с самим собой. Как Зевс пребывает с самим собой, находит спокойствие в самом себе, размышляет о своем управлении, каково оно, занят мыслями, подобающими ему , так и мы должны мочь беседовать с самим собой, не нуждаться еще и в других, не испытывать затруднений с тем, как проводить жизнь, задумываться над божественным управлением, над своим отношением ко всему остальному, рассматривать, как мы прежде относились ко всему случающемуся, как теперь, что все еще оказывает удручающее действие, как могло бы быть исправлено и это, как устранено, и если что-то требует тщательной работы, тщательно над этим работать соответствующим разумному основанию образом.

Вот вы видите, что повсюду царит мирный покой, которым обеспечивает нас, как нам кажется, цезарь, что нет больше ни войн, ни раздоров, ни разгула разбойничьих шаек, ни пиратских, и можно во всякий час совершать путь по суше и по морю от востока до запада. Так разве и от лихорадки может он обеспечить нас мирным покоем, разве и от кораблекрушения, разве и от пожара или от землетрясения, или от молнии? Ну а от любви? Не может. От сокрушения? Не может. От зависти? Не может. Словом, ни от чего этого. А разум, философов, обещает и от всего этого обеспечивать мирным покоем. И что он говорит? Если вы будете внимать мне, люди, то, где бы вы ни были, что бы вы ни делали, вы не будете испытывать печали, не будете испытывать гнева, не будете испытывать принуждений, не будете испытывать помех, а будете проводить жизнь неподверженными страстям и свободными от всего. Если у кого-то есть этот мирный покой, провозглашенный не цезарем (да и откуда ему провозгласить этот?), но богом провозглашенный посредством разума, разве он не довольствуется, когда он один, тем, что рассматривает и размышляет: Теперь со мной никакого зла не может случиться, для меня не существует разбойника, для меня не существует землетрясения, все преисполнено мирного покоя, все преисполнено невозмутимости: всякая дорога, всякий город, всякий спутник, сосед, окружающий — безвредны. Другой, тот, чья то забота, обеспечивает пропитанием, другой обеспечивает одеждой, другой наделил чувствами, другой наделил общими понятиями. А когда он не обеспечивает необходимым, значит, он возвещает отступление, значит, он открыл дверь и говорит тебе: „Иди”. Куда? Ни во что ужасное, а в то, из чего ты произошел, в дружественное и родственное — в первоначала. Сколько было в тебе огня, вернется в огонь, сколько было землицы, в землицу, сколько бренного жизненного духа , в бренный жизненный дух, сколько водицы, в водицу. Нет никакого Аида, ни Ахеронта, ни Кокита, ни Пирифлегетонта , а все полно богов и божеств. Кто может размышлять обо всем этом, видит солнце, луну, звезды, услаждается землей и морем, тот так же не одинок, как и не беспомощен. — Что же, если кто-нибудь нападет на меня, когда я один, и зарежет меня? — Глупец, не тебя, а бренное тело. Так какое же тут еще одиночество, какое тут затруднение? К чему нам делаться хуже, чем детишки? Они-то, когда остаются одни, что делают? Набрав ракушек и песка, строят что-нибудь, потом разваливают и снова строят другое. И вот так они никогда не испытывают затруднений с тем, как проводить жизнь. Значит, мне, если вы уедете, придется сидеть и плакать, потому что я остался один и я одинок? Вот так у меня не будет ракушек, не будет песка? Но они делают это по неразумности, а мы несчастны по разумности?

Всякая большая сила опасна для начинающего. Так вот переносить все такое следует по силе, но по природе, но не чахоточному. Приучи себя в какое-то время вести жизнь так, как больной, для того чтобы в другое время ты мог вести жизнь так, как здоровый. Поголодай, одну воду пей. Воздержись в какое-то время совершенно от стремления, для того чтобы в другое время в твоем стремлении было и разумное основание. А если в нем будет разумное основание, то, когда ты имеешь в себе какое-то благо, твое стремление будет правильным.

Но нет, мы сразу же хотим вести жизнь так, как мудрецы, и приносить пользу людям. Какую это пользу? Что ты? Да самому себе принес ли ты пользу? Но ты хочешь обратить их к разуму? Да сам ты обращен ли уже к разуму? Хочешь принести им пользу? Покажи им на самом себе, какими делает людей философия, и не болтай. Тем, как ты ешь, приноси пользу едящим с тобой, тем, как ты пьешь, приноси пользу пьющим с тобой, своей уступчивостью всем, своим непритязанием, своей терпимостью — вот так приноси им пользу, и не изливай на них свою желчь.

14. Отдельные замечания

Как хорошие участники трагедийного хора не могут петь одни, но могут вместе с многими, так некоторые не могут гулять одни. Человек, если ты кто-то, и один гуляй, и с самим собой беседуй, и не прячься в хоре. Пусть насмеются над тобой когда-нибудь, пусть оглядят тебя, пусть встряхнут тебя, для того чтобы ты узнал, кто ты.

Когда кто-нибудь одну воду пьет или занимается каким-нибудь упражнением на деле, то он по всякому поводу говорит это всем: Я одну воду пью. Да разве ты ради этого одну воду пьешь, да разве ради того, чтобы одну воду пить? Человек, если для тебя целесообразно пить, пей, а если нет, то ты смешно поступаешь. А если это тебе полезно, и ты пьешь, то помалкивай об этом перед теми, кому не по нраву такие люди. Что же, именно им хочешь ты быть по нраву?

Из всего того, что делают, то-то делают как имеющее главное, значение, а то-то в соответствии с обстоятельствами, то-то в соответствии с ведением хозяйства, то-то в соответствии с общением, то-то в соответствии с жизненной установкой.

Нужно избавить людей от двух этих качеств: от самомнения и от неверия. Самомнение заключается в том, что люди думают, будто больше ни в чем не нуждаются, а неверие — в том, что люди считают, будто невозможно благоденствовать при всех этих окружающих условиях. От самомнения избавляет опровержение, и это — первое, что делает Сократ . А что это дело не невозможно, рассмотри и поищи. Само это искание нисколько не повредит тебе. Занятие философией, можно сказать, в том и заключается, чтобы искать, как возможно пользоваться стремлением и избеганием, не испытывая препятствий.

Я лучше тебя, потому что отец мой — консульского звания. Другой говорит: Я был трибуном, а ты — нет. А если бы мы были конями, ты говорил бы: Отец мой был более быстроногим, или: У меня много ячменя и сена или прекрасная сбруя? Так если бы я на эти твои слова сказал: Пусть так, давай же побежим? Ну, так вот, у человека на ли ничего такого, как у коня бег, такого, по чему можно узнать, кто хуже и кто лучше? Разве нет совести, честности, справедливости? Вот в этом показывай себя лучшим, чтобы ты как человек был лучше. Если ты будешь говорить мне: Я здорово поддаю ногой , скажу и я тебе: Ты здорово гордишься ослиным делом.

15. Что приступать к каждому делу следует по тщательном рассмотрении

В каждом деле рассматривай предпосылки и следствия, и вот тогда приступай к нему. Иначе вначале ты возьмешься за него с рвением, поскольку не обдумал никаких последствий, а потом, когда какие-то из них прояснятся, с позором отступишь. Я хочу одержать победу на Олимпийских играх. Но ты рассматривай предпосылки этого и следствия, и вот тогда, если это для тебя будет целесообразно, принимайся за дело Ты должен подчиняться строгому порядку, соблюдать обязательную диету, воздерживаться от печений, упражняться обязательно, в установленное время, в жару, в холод, не пить холодной воды, не пить вина когда попало, словом, предоставить себя в распоряжение наставника, как в распоряжение врача. Затем, во время борьбы, тебя могут столкнуть в канаву , может быть так, что вывихнешь руку, подвернешь ногу, наглотаешься песку, будешь высечен , и после всего этого может быть так, что потерпишь поражение. Когда ты продумаешь все это, и если все еще будешь хотеть, тогда вступай на поприще атлетов. А иначе, смотри, ты будешь вести себя, как дети, которые то играют в атлетов, то в гладиаторов, то трубят, потом представляют трагедию, изображая все что увидят и что поразит их. Так и ты, то атлет, то гладиатор, потом философ, потом оратор, а всей душой — ничто, но, как обезьяна, подражаешь всему что увидишь и вечно тебе нравится одно за другим, а привычное перестает нравиться. Ты ведь, приступил к тому или иному без рассмотрения, и не разобрав все дело целиком, и не проверив, но необдуманно и по пустому желанию.

Вот так некоторые, увидев философа и послушав кого-нибудь, так говорящего, как говорит Эвфрат (впрочем, кто так может сказать, как он!), хотят и сами заниматься философией. Человек, рассмотри сначала, что это за дело, затем и свою природу, что можешь ты выдержать. Если ты хочешь быть, борцом, посмотри на свои плечи, бедра, поясницу. Ведь один по своей природе рожден для чего-то одного, другой для чего-то другого. Думаешь, что, продолжая делать то же самое, ты можешь заниматься философией? Думаешь, что ты можешь так же есть, так же пить, все так же гневаться, все так же быть недовольным? Нужно проводить ночи в усиленных трудах, подавить некоторые желания, уехать от домашних, терпеть презрение мальчишки , насмешки встречных, терпеть умаление во всем — в должности, в почести, в суде. Когда ты тщательно рассмотришь все это, тогда, если тебе угодно, приступай к этому, если ты хочешь обрести вместо всего этого неподверженность страстям, свободу, невозмутимость. А иначе не подходи, не будь, как дети, — сейчас философ, затем сборщик налогов, потом оратор, потом прокуратор цезаря. То и это не в ладу. Одним ты должен быть человеком — или добродетельным или порочным. Ты должен тщательно работать или над своей верховной частью души или над тем, что относится к внешнему миру, усердно трудиться или над тем, что внутри тебя, или над тем, что вне тебя, то есть иметь установку философа или профана.

Когда Гальба был убит, кто-то говорил Руфу: Теперь мироздание управляется промыслом. А он сказал: Разве я когда-нибудь, хоть между прочим, ссылался на Гальбу для обоснования того, что мироздание управляется промыслом?

16. Что вступать в общение следует с осмотрительностью

Вступающий в частое общение с людьми или для разговора, или для пиров, или вообще для совместной жизни неизбежно должен или сам уподобиться им, или их изменить на свой лад. Ведь и если погасший уголек положить к горящему, то или он погасит тот, или тот воспламенит его. Так вот, поскольку опасность так велика, вступать в такие общения с профанами следует с осмотрительностью, помня о том, что, соприкасаясь с покрытым сажей, невозможно и самому не запачкаться сажей. В самом деле, что ты будешь делать, если он о гладиаторах будет толковать, если о лошадях, если об атлетах, если, что еще хуже, о людях: Такой-то — порочный, такой-то — добродетельный. Это получилось прекрасно, это — плохо, да еще если будет насмешничать, балагурить, чернить? Есть ли у кого-нибудь из вас такая подготовленность, как у искусно играющего на лире, которому стоит только, взяв лиру, коснуться ее струн, чтобы тотчас узнать разлаженные и настроить инструмент? Есть ли такое умение, какое было у Сократа, во всяком общении с людьми вести их на свой лад? Откуда у вас? Нет, это профаны неизбежно ведут вас за собой. Почему же они сильнее вас? Потому что все эти пошлые вещи, которые говорят они, идут у них от мнений, а все эти прекрасные вещи, которые говорите вы, идут у вас от губ, поэтому вялы и мертвы, и ваши увещевания и несчастная, затасканная вами добродетель способны вызвать отвращение у вашего слушателя. Вот так профаны одолевают вас. Во всем ведь силу имеет — мнение, неодолимо — мнение. Так до тех пор, пока эти прекрасные мнения не укрепятся в вас и вы не приобретете определенного умения быть непоколебимыми, советую вам с осмотрительностью сходиться с профанами. А иначе изо дня в день, как воск на солнце, будет таять ваше все то, что вы записываете в школе . Так держитесь же где-нибудь подальше от солнца, пока мнения у вас восковые. Поэтому философы советуют даже удаляться из отечества, потому что старые привычки отвлекают и не дают возникнуть какому-то началу иной привычности, и мы не выносим, когда встречные говорят: Смотри-ка, такой-то философией занимается, такой-сякой! Вот так и врачи предписывают застарелым больным уехать в другое место с другим воздухом, и правильно делают. И вы тоже смените свои привычки на иные. Укрепите свои мнения, закаляйтесь в них. Но нет, отсюда — на зрелище, на бой гладиаторов, в ксист , в цирк, потом оттуда — сюда, и опять отсюда — туда, и всё такие же. И никакой прекрасной привычки, ни внимания, ни обращения к самому себе и наблюдения: Как я пользуюсь возникающими представлениями? В соответствии с природой или не в соответствии с природой? Как я отвечаю им? Как должно или как не должно? Заявляю ли я всему независящему от свободы воли, что оно нисколько не касается меня? Ведь если пока еще вы не в таком состоянии, избегайте прежних привычек, избегайте профанов, если хотите начать наконец быть кем-то.

17. О промысле

Когда ты винишь в чем-то промысл, подумай внимательно, и ты узнаешь, что это свершилось по разумному основанию. — Да, но у несправедливого преимущество. — В чем? В деньгах. Ведь в этом отношении он лучше тебя, потому что он льстит, не стыдится, ночей не спит. Что удивительного? Но ты смотри на то, в честности ли у него преимущество перед тобой, в совестливости ли. Ведь ты не найдешь этого. Но где ты лучше, там ты найдешь, что преимущество у Тебя. Я как-то сказал тоже одному возмущавшемуся тем, что Филосторг счастлив: Хотел бы сам ты спать с Сурой? — Да не настанет, — говорит он, — тот день! Так что же ты возмущаешься, если он получает что-то за то, что продает? Или как ты можешь считать счастливцем приобретающего все то такими средствами, которые самому тебе претят? Или какое зло творит промысл, если тем, кто лучше, дает то, что лучше? Или быть совестливым не лучше, чем быть богатым? — Тот соглашался. — Так что же ты возмущаешься, человек, имея то, что лучше? Так помните же всегда и руководствуйтесь тем, что это закон природы, что у того, кто лучше, преимущество перед тем, кто хуже, в том, в чем он лучше, и вы никогда не будете возмущаться.

Но жена плохо обращается со мной. Ладно. Если кто-то спросит тебя, что значит это, говори: Жена плохо обращается со мной. — И больше ничего? — Ничего. — Отец ничего не дает мне. А что это — зло, следует ли добавлять это от себя да еще измышлять? Поэтому не бедность следует отвергать, но мнение о ней, и вот тогда мы будем благоденствовать.

18. Что не следует впадать в смятение от сообщений

Когда тебе сообщат о чем-нибудь, вызывающем смятение, ты тем руководствуйся, что сообщения ни о чем зависящем от свободы воли не бывает. В самом деле, могут ли сообщить тебе, что ты принял неправильное мнение или что у тебя было неправильное стремление? — Отнюдь. — Но могут сообщить, что умер кто-то. Какое же это имеет отношение к тебе? Что кто-то хулит тебя. Какое же это имеет отношение к тебе? Что отец затевает вот то-то. Против кого? Разве против свободы ноли? Откуда может он это? Но против бренного тела, против бренного имущества. Ты уцелел, это не против тебя. Но вот судья заявляет, что ты виновен в нечестивости. А о Сократе не заявили этого судьи? Твое ли дело то, что он заявил это? — Нет. — Так что же еще тебе до того? Есть определенное отца твоего дело, и если он не исполнит его, значит, он утратил в себе отца, любящего, кроткого. А иной никакой из-за этого не ищи в нем утраты. Никогда ведь не бывает так, чтобы человек ошибался в одном, а терпел вред в ином. В свою очередь, твое дело — это при своей защите сохранить стойкость, совестливость, безгневность. А иначе, значит, и ты утратил в себе сына, совестливого, благородного. Что же судья, вне опасности? Нет, и ему тоже грозит такая же опасность. Так что же еще ты страшишься, какое он вынесет решение? Что тебе до чужого зла? Твое зло — это неправильно повести себя при своей защите. Только этого остерегайся. А осудить тебя или не осудить — это как дело другого, так и зло другого. Такой-то угрожает тебе. Мне? Нет. Он хулит тебя. Пусть смотрит сам, как делает свое собственное дело. Он намерен осудить тебя несправедливо. Несчастный!

19. Какова установка профана и философа

Первое различие между профаном и философом: тот говорит: Увы мне! Виной тому сыночек. Виной тому брат. Увы мне! Виной тому отец, а этот, если когда-нибудь и вынужден будет сказать Увы мне!, задумавшись, говорит: Виной тому я сам. Ведь свободе воли ничто не может помешать или повредить независящее от свободы воли, только — она сама себе. Так вот если и мы тоже склонимся к этому, так чтобы, когда путь наш труден, винить самих себя и памятовать о том, что причина смятения или неустойчивости заключается не в чем ином, как в мнении, то клянусь вам всеми богами, что, значит, мы преуспеваем в совершенствовании.

А в действительности мы с самого начала идем по иному пути. Вот, например, еще когда мы дети, нянька, если мы вдруг споткнулись по нашему ротозейству, не нас шлепает, а камень бьет. Да что сделал камень? Из-за глупости твоего дитяти он должен был переместиться? Или вот, если мы после бани не нашли что поесть, воспитатель отнюдь не желание наше сдерживает, а повара лупит. Человек, разве мы поставили тебя воспитателем повара? Нет, — нашего дитяти: его исправляй, ему будь полезен.

Вот так, и повзрослев, мы оказываем себя детьми. Дитя ведь: в музыке — несведущий в музыке, в грамоте — неграмотный, в жизни — необразованный.

20. Что от всего относящегося к внешнему миру можно получать пользу

В том, что касается теоретических представлений, почти все признали, что благо и зло заключено в нас, а не в том, что относится к внешнему миру. Никто не называет благом высказывание стоит день, злом высказывание стоит ночь, а величайшим из зол высказывание три равно четырем. Но что? Знание — благом, а заблуждение — злом, так что и относительно самого ложного получается благо: знание о том, что ложное есть ложное. Значит, вот так должно бы быть и в том, что касается жизни. Здоровье — благо, а болезнь — зло? Нет, человек. Но что? Правильно быть здоровым — благо, неправильно — зло. — Так что и от болезни можно получить пользу? — Ради бога, да разве от смерти нельзя? Да разве от увечья нельзя? Незначительную, по-твоему, Менекей получил пользу, когда он принимал смерть? — Пусть всякий, сказавший такое, получит такую же пользу, какую получил он! — Позволь, человек, разве он не сохранил в себе любящего свое отечество, человека высокого образа мыслей, честного, благородного? А оставшись жить, разве он не утратил бы в себе все это? Разве не приобрел бы все противоположное? Не обрел бы разве в себе малодушного, неблагородного, ненавидящего свое отечество, цепляющегося за свою жизнь? Ну, по-твоему, незначительную он получил пользу, приняв смерть? Нет! А отец Адмета значительную получил пользу, прожив так неблагородно и жалко? Да разве попозже он не умер бы? Перестаньте, ради богов, дорожить предметами, перестаньте делать себя рабами прежде всего вещей, а затем, из-за них, и людей, могущих предоставлять или отнимать их.

— Значит, от них можно получить пользу? — От всего. — И от бранящего? — А какую пользу приносит атлету его противник в упражнениях? Огромнейшую. Вот и он становится подготавливающим меня упражнениями: он упражняет мою терпимость, безгневность, спокойность. Но нет, хватающий меня за шею и выправляющий мне поясницу и плечи приносит мне пользу, и учитель борьбы хорошо делает, что говорит: Подними, и чем тяжелее тот, тем больше пользы получаю я. А если кто-то упражняет меня в безгневности, разве он не приносит мне пользу? Вот это и есть не уметь получать пользу от людей. Сосед плохой? Самому себе. А мне он хороший: он упражняет мою доброжелательность, уступчивость. Отец плохой? Самому себе. А мне он хороший. Вот это и есть палочка Гермеса. Чего хочешь, — говорит, — коснись, и станет золотым. Нет, что хочешь подавай, и я сделаю по благом. Подавай болезнь, подавай смерть, подавай нужду, подавай поношение, суд, грозящий высшим наказанием, — все это с помощью палочки Гермеса станет полезным. — Со смертью что ты сделаешь? — Да что иное, как не то, чтобы она послужила тебе украшением или чтобы она послужила тебе средством на деле показать, что такое человек, понимающий волю природы? — С болезнью что ты сделаешь? — Покажу ее природу, буду блистать в ней, буду стоек, буду благоденствовать, не буду льстить врачу, не буду молить о смерти . Чего еще иного ищешь ты? Все что ты дашь, я сделаю это блаженным, счастливым, величавым, завидным.

Но нет: Смотри, не заболей: это — зло. Это как если бы кто-нибудь говорил: Смотри, не получи когда-нибудь представления, что три равно четырем: это — зло. Человек, каким образом зло? Если я приму об этом должное мнение, каким еще образом это причинит мне вред? А не принесет ли скорее даже пользу? Так если я о бедности приму должное мнение, если о болезни, если о незанимании должностей, разве мне этого недостаточно? Разве все это не станет полез ным? Так каким же еще образом должен я искать благо и зло в том, что относится к внешнему миру?

И что же? Все это — только здесь, а домой никто с собой не уносит. Ну а там сразу же война с мальчишкой , с соседями, с подшучивающими, с насмешниками. Пусть Лесбию будет хорошо за то, что он каждый день обличает меня в том, что я ничего не знаю.

21. Против тех, кто с легкостью приступает к преподаванию философии

Те, кто вобрал в себя голые правила, тотчас же хотят изрыгнуть их, как страдающие желудком — пищу. Прежде всего перевари их, затем не изрыгай вот так . А иначе дело чистое в действительности получается рвотным средством и несъедобным. Но ты покажи нам какое-то изменение своей верховной части души вследствие усвоения их, как атлеты показывают свои плечи, развитые вследствие упражнений и еды, как овладевшие искусствами показывают сделанное ими вследствие учения. Строитель не приходит и говорит: Послушайте мои рассуждения о строительном искусстве, но, нанявшись на постройку дома и построив его, показывает, что владеет этим искусством. Что-нибудь такое сделай и ты: поешь как человек, выпей как человек, приведи себя в порядок, женись, роди детей, прими участие в государственных делах, выдержи поношение, стерпи брата вздорного, стерпи отца, стерпи сына, соседа, спутника. Вот что ты покажи нам, чтобы мы увидели, что ты поистине научился чему-то философскому. Но нет: Придите и послушайте мои чтения объяснений. Иди ищи, на кого тебе излить их. Да я же истолкую вам Хрисипповы сочинения, как никто, разберу слово чистейшим образом, присовокуплю, пожалуй, кое-где и направление Антипатра и Архедема.

Неужели ради того молодые люди должны оставить свое отечество и своих родителей, чтобы придти и послушать твои истолкования словечек? Разве не должны они вернуться к себе терпимыми, способными к содействию, неподверженными страстям, невозмутимыми, имея некое такое средство для жизни, благодаря которому смогут правильно переносить все случающееся и благодаря всему этому украшать себя? И откуда можешь ты передавать то, чего у тебя нет? Да разве сам ты делал что-то иное с самого начала, кроме того, что все время проводил над тем, как могут быть сведены к схемам силлогизмы, как — изменяющиеся рассуждения, как — рассуждения, приводящие к умозаключению путем вопросов? Но такой-то имеет школу. Почему бы и мне не иметь? Это делается не необдуманно, рабское ты существо, и не как попало, но для этого нужно, чтобы был и определенный возраст, и определенный образ жизни, и бог предводителем. Но нет, приготовившись к отплытию, никто не выходит в море, не совершив жертвоприношения богам и не призвав их в помощь, и люди не сеют иначе, если не воззовут к Деметре. А принявшийся за такое великое дело без богов с надежностью ли примется, и приходящие к нему с преуспеванием ли будут приходить? Что иное делаешь ты, человек, как не пародируешь мистерии и говоришь: Помещение есть и в Элевсине , вот — и здесь. Там верховный жрец, и я сделаю верховного жреца. Там глашатай, и я поставлю глашатая. Там факелоносец , и я поставлю факелоносца. Там факелы, — и здесь. Слова — те же самые. Чем отличается все это от всего того? Нечестивейший человек, ничем не отличается? Разве и не в своем месте и не в свое время это приносит пользу? Приступать к этому следует с жертвоприношениями, с молитвами, предварительно совершив обряд очищения и проникнувшись сознанием, что приступаешь к священным обрядам, причем священным обрядам древним. Вот так мистерии становятся полезными, вот так приходим мы к представлению, что все это установлено древними с целью воспитания и исправления образа жизни. А ты разглашаешь их и пародируешь, не в свое время, не в своем месте, без жертвоприношений, без обряда очищения . Нет у тебя одеяния, какое должно быть у верховного жреца, нет волос, нет головной повязки, какие должны быть у него, нет голоса, нет возраста, ты не совершил обряда очищения, как он , но только сами слова ты перенял. Разве эти слова священны сами по себе?

К этому следует приступать иным образом. Дело это — великое, мистерийное, оно дано не как попало и не кому попало. Но и быть мудрым, может быть, недостаточно для того, чтобы заняться заботой о молодых людях. Должна быть и какая-то предрасположенность и пригодность к этому, клянусь Зевсом, и тело определенное должно быть, и прежде всего нужно, чтобы бог советовал занять это место, как он советовал Сократу иметь место опровергающего, как Диогену — место царя и порицающего, как Зенону — место обучающего и исповедующего учение. А ты открываешь лечебницу, не имея ничего другого, кроме лекарств, а где или как они применяются, и не зная, и не полюбопытствовав. Вот, у него глазные мази, и у меня тоже есть. Так разве и умение пользоваться ими? Разве знаешь ты, когда и как принесут они пользу, и кому? Так что же ты играешь в кости на самое важное, что ты поступаешь легкомысленно, что ты берешься за дело ничуть тебе не подобающее? Оставь его умеющим, украшающим его. Не навлекай и ты тоже позор на философию самим собой и не будь одним из клевещущих на это дело. Но если тебя увлекают правила, то сиди и верти их сам с собой, а философом никогда не называй себя и не принимай, когда другой называет, но говори: Он заблуждается. Я ведь и стремлюсь не иначе, чем прежде, и влекусь не к иному, и соглашаюсь не с иным, и вообще в пользовании представлениями я нисколько не изменился по сравнению с прежним моим состоянием. Вот что думай и говори о себе, если хочешь думать по достоинству. А иначе играй в кости и делай что делаешь. Это ведь пристало тебе.

22. О киническом образе жизни

А как-то один из его учеников, у которого, по-видимому, была склонность к киническому образу жизни, спросил его: Каким именно должен быть человек, ведущий кинический образ жизни, и каково общее понятие об этом деле? — Мы рассмотрим это, — сказал он, — на досуге. А пока лишь то могу тебе сказать, что принимающийся за такое великое дело без бога навлекает на себя его гнев и хочет только срамиться на людях. Не говорит ведь никто сам себе, явившись в хорошо управляемый дом: Я должен быть домоправителем. Иначе господин, вернувшись и увидя, что он нагло распоряжается, разделается с ним. Вот так и в этом великом граде. Есть ведь и здесь некий домохозяин, устрояющий все. Ты — солнце: ты можешь, совершая круговращение, творить год и времена года, давать рост и питание плодам, поднимать и унимать ветры, согревать в надлежащей мере тела людей. Иди совершай круговращение и вот так приводи в движение все, от величайшего до мельчайшего. Ты — теленочек: когда появится лев, ты делай свое дело, иначе — горе тебе. Ты — бык: выступай на бой, тебе ведь это надлежит и подобает, и ты можешь делать это. Ты можешь вести войско на Илион: будь Агамемноном. Ты можешь вступить в единоборство с Гектором: будь Ахиллом. А если бы Терсит явился с притязаниями на власть, то он или не достиг бы ее, или, если бы достиг, осрамился бы при еще большем множестве свидетелей.

И ты тоже, обдумай это дело тщательно. Оно не такое, каким кажется тебе. Потертый плащишко и сейчас я ношу, и тогда он у меня будет, я сплю и сейчас на жестком, и тогда буду спать так, возьму еще котомочку и палку и начну странствовать и просить подаяние, бранить встречных, и если увижу, что кто-то удаляет у себя волосы дропаком или что разгуливает с уложенными кудрями или в пурпурных одеждах, буду порицать его. Если ты чем-то таким представляешь себе это дело, то — подальше от него, не подходи к нему, оно не имеет никакого отношения к тебе. Если же, представляя его себе таким, как оно есть, ты не считаешь себя недстойным его, то рассмотри, за какое великое дело ты берешься.

Прежде всего, во всем том, что касается самого тебя, ты должен больше не являть себя ни в чем подобным тому, каким ты сейчас все делаешь, не винить бога, не винить человека. Стремление ты должен устранить совершенно, избегание перенести только на зависящее от свободы воли. У тебя не должно быть ни гнева, ни ярости, ни зависти, ни жалости. Тебе не должны представляться прекрасными ни девчонка, ни бренная слава, ни мальчишка, ни лепешечка. Ведь ты должен знать о том, что у всех остальных людей прикрытием служат стены, дома, темнота, когда они делают что-нибудь такое, и много у них средств скрывания. Запер дверь, поставил кого-нибудь перед спальней: Если кто придет, говори, что вышел, занят. А у киника вместо всего этого прикрытием должна служить совесть, иначе, нагой и под открытым небом, он осрамится. Это ему дом, это — дверь, это — поставленные у спальни, это — темнота. Он ведь и не должен хотеть скрывать что бы то ни было свое (иначе, значит, он пропал, утратил в себе киника, жителя под открытым небом, свободного, начал страшиться чего-то из относящегося к внешнему миру, начал нуждаться в средстве скрывания), и, даже если захочет, не может. В самом деле, где он скроет себя или как? А если этот наставник общий, этот воспитатель попадется случайно, каково ему придется? Так в состоянии ли боящийся этого еще взять на себя смелость всей душой руководствовать остальных людей? Невероятно, невозможно.

Так вот прежде всего ты должен свою верховную часть души сделать чистой и жизненную установку такой: Теперь у меня предметом является моя мысль, как у плотника — дерево, как у сапожника — кожа, а делом — правильное пользование представлениями. А бренное тело не имеет никакого отношения ко мне, его части не имеют никакого отношения ко мне. Смерть? Пусть приходит, когда хочет, будь то всего целиком, будь то какой-то части его. Изгнание? И куда? Может ли кто-нибудь изгнать меня за пределы мироздания? Не может. А куда ни пойду, там солнце, там луна, там звезды, сновидения, предзнаменования, общение с богами.

Затем, имея уже такую подготовку, истинный киник не может довольствоваться этим, но должен знать, что он послан к людям как вестник от Зевса, с тем чтобы показывать им, что относительно благ и зол они заблуждаются и ищут сущность блага и зла в ином месте, там, где ее нет, а там, где она есть, не думают искать, и, подобно Диогену, отведенному к Филиппу после сражения у Херонеи , быть лазутчиком. Киник ведь действительно лазутчик того, что людям дружественно и что враждебно. И он должен, тщательно разведав, придти и сообщить истинное положение, ни страхом не пораженный, так чтобы из-за этого донести о несуществующих врагах, ни каким-нибудь иным образом под влиянием представлений не впав в смятение или в замешательство.

Так вот, он должен уметь, если так придется, возвысив голос и взойдя на трагическую сцену, говорить в духе Сократа: О, люди, куда вы несетесь?! Что делаете, о несчастные?! Как слепые, блуждаете вы кругом. Вы идете по иному пути, оставив сущий, вы ищете благоденствие и счастье в ином месте, там, где его нет, и когда другой указывает, где оно, вы не верите ему. Что вы ищете его вовне? В теле его нет. Если не верите, посмотрите на Мирона, посмотрите на Офеллия . В имуществе его нет. Если не верите, посмотрите на Креза, посмотрите на нынешних богачей, скольких стенаний полна их жизнь. В должности его нет. Иначе, конечно, бывшие дважды и трижды консулами должны были бы быть счастливыми. А они не счастливы. Кому мы будем верить в этом? Вам, взирающим на их положение со стороны и ослепленным под влиянием своего представления их внешним блеском, или им самим? Что они говорят? Послушайте их, когда они охают, когда стенают, когда мнят, что именно из-за этих самых консульств, славы и блеска они в более несчастном и более опасном положении. В царской власти его нет. Иначе Нерон был бы счастливым, и Сарданапал тоже. Но даже Агамемнон не был счастливым, хотя он лучше Сарданапала и Нерона, но вот когда все остальные храпят себе, он что делает?

Прядями рвал на своей голове он волосы с корнем

И сам он что говорит?

Просто брожу так

говорит он, и:

объят я смятеньем, а сердце готово

Выскочить вон из груди

Несчастный, с чем твоим обстоит плохо? С имуществом? Нет. С телом? Нет. Но ты богат и золотом и медью . Так в чем же у тебя зло? В том, что та часть — какая же часть! — твоя оставлена в пренебрежении и погублена, та, которой мы стремимся, которой мы избегаем, которой мы влечемся и невлечемся. Как это оставлена в пренебрежении? Она не знает сущности блага, для которой по своей природе рождена, и сущности зла, не знает, что у нее свое собственное и что чужое. И когда с чем-то чужим обстоит плохо, она говорит: Увы мне! Эллины в опасности! — Несчастная верховная часть души, единственно оставленная без внимания и без ухода! — Им грозит смерть от троянцев! — А если троянцы их не убьют, неужели они не умрут? — Да, но не все разом. — Какая же разница? Ведь если умереть — зло, то вместе ли, поодиночке ли, все равно — зло. Разве может произойти что-то иное, кроме отделения бренного тела от души? — Ничего. — А для тебя, если эллины погибают, разве дверь закрыта? Разве нельзя тебе умереть? — Можно. — Так что же ты сокрушаешься? „Ах! Царь, да еще обладающий скипетром Зевса!” Несчастным царь не становится, так же как не становится несчастным бог . Так что же ты такое? Пастух настоящий! Ведь ты плачешь так, как пастухи, когда волк похитит одну из их овец. Вот и эти твои подвластные — тоже овцы. Да и зачем было тебе являться сюда? Разве стремление у вас было в опасности, разве избегание, разве влечение, разве невлечение? — Нет, — говорит, — но бабенку моего брата похитили. — Так разве не огромная выгода — лишиться прелюбодейной бабенки? — Так, значит, пусть троянцы презирают нас? — Кто они есть? Здравомыслящие или нездравомыслящие? Если здравомыслящие, что вы с ними воюете? Если нездравомыслящие, что вам до них?

— Так в чем же заключается благо, раз во всем этом оно не заключается? Скажи нам, господин вестник и лазутчик. — Там, где вы не думаете и не хотите поискать его. Ведь если бы вы хотели, то нашли бы его заключенным в вас самих, и вы не бродили бы вовне и не искали бы чужое как свое. Обратите свое внимание на самих себя, постигните общие понятия, которые вы имеете. Чем таким представляете вы себе благо? Благоденствием, счастьем, неподвластностью препятствиям. Ну а великим его от природы не представляете себе? Замечательным не представляете себе?

Недоступным для всякого вреда не представляете себе? Так в какой же материи следует искать благоденствие и неподвластность препятствиям? В рабской или в свободной? — В свободной. — Так бренное тело вы имеете свободным или рабским? — Не знаем. — Разве вы не знаете, что оно — раб лихорадки, подагры, офтальмии, дизентерии, тирана, огня, железа, всего того, что сильнее его? — Да, раб. — Так как же еще может быть неподвластным препятствиям что бы то ни было, принадлежащее телу? А как может быть великим или замечательным мертвое по природе, земля, брение? Так что же, ничего вы не имеете свободным? — Наверно, ничего. — Да кто может принудить вас согласиться с тем, что представляется ложным? — Никто. — А кто может принудить не согласиться с тем, что представляется истинным? — Никто. — Так, значит, вы видите, что здесь есть в вас что-то свободное по природе. А стремиться или избегать, влечься или невлечься, подготавливаться или ставить перед собой цели кто из вас может, не получив представления о целесообразном или ненадлежащем? — Никто. — Так, значит, вы имеете и в этом что-то неподвластное помехам и свободное? Несчастные, вот над этим тщательно работайте, вот об этом заботьтесь, здесь ищите благо.

И как возможно, чтобы ничего не имеющий, нагой, без дома, без очага, в пыли, без раба , без города проводил жизнь в благоденствии? Вот бог послал вам того, кто покажет на деле, что это возможно. „Посмотрите на меня, я без дома, без города, без имущества, без раба. Я сплю на голой земле. Не жена, не дети, не какие-нибудь там хоромы, а только земля, небо и один потертый плащишко. Да чего мне не достает? Разве я не живу без печалей, разве я не живу без страхов, разве я не свободный? Когда кто-нибудь из вас видел, чтобы я в стремлении терпел неуспех, чтобы в избегании терпел неудачу? Когда я жаловался на бога или на человека, когда винил кого-нибудь? Видел ли кто-нибудь из вас меня мрачным? А как я встречаюсь с теми, перед кем вы страшитесь и преклоняетесь? Разве не как с рабскими существами? Кто, увидя меня, не думает, что видит своего царя и хозяина?”»

Вот слова киника, вот его своеобразие, вот его намерение Но нет: котомочка, палка, здоровенные челюсти, сожрать все что дадут или отложить про запас, или ни с того ни с сего браниться с встречными, или красоваться своими плечами! Видишь, как ты собираешься приняться за такое великое дело? Возьми сначала зеркало, посмотри на свои плечи, разгляди поясницу, бедра. Ты собираешься записаться участником Олимпийских игр, человек, а не какого-то там пустого и жалкого состязания. На Олимпийских играх невозможно — просто потерпеть поражение и уйти, но, прежде всего, приходится осрамиться на виду у всего света, а не только лишь афинян, или лакедемонян, или никопольцев, затем, необдуманно явившемуся приходится и порке подвергаться, а до порки приходится натерпеться жажды, натерпеться жары, наглотаться песку.

Обдумай тщательней, познай самого себя, спроси свое божество, без бога не берись. Ведь если он посоветует, знай, что он хочет, чтобы ты стал великим, а не просто много побоев получил. И это ведь тоже превосходное вплетение в участь киника: он должен избиваться, как осел, и, избиваемый, любить самих избивающих как отец всех, как брат. Но нет, если кто-нибудь избивает тебя, стань на середину и кричи О цезарь, что я терплю при установленном тобой мирном покое! Пойдем к проконсулу. А что кинику цезарь или проконсул, или кто-нибудь другой, кроме того, кто послал его и кому он служит, — кроме Зевса? Взывает ли он к кому-нибудь другому, кроме Зевса? А разве он не убежден в том, что если он терпит что-нибудь такое, то это Зевс его упражняет? Геракл, вот, хотя его упражнял Эврисфей, не почитал себя несчастным, но без колебаний исполнял все его приказания. А если тот, кого закаляет и упражняет Зевс, готов кричать и возмущаться, достоин ли он носить скипетр Диогена? Слушай, что говорит Диоген во время лихорадки прохожим: Дурные, — сказал он,— головы, не остановитесь ли? Для того чтобы посмотреть на окаянную борьбу атлетов, вы отправляетесь в такой далекий путь в Олимпию, а посмотреть на борьбу лихорадки и человека не желаете? Может быть, конечно, другой на его месте стал бы винить бога, пославшего его, считая, что бог незаслуженно обращается с ним, тот, конечно, кто красовался бы обстоятельствами и считал себя достойным быть зрелищем для прохожих . Да за что он будет винить? За то, что живет пристойно? За то, что обличает? За то, что с большей блистательностью проявляет свою добродетель? Ну а что он говорит о бедности, о смерти, о страдании? Как он сравнивал свое счастье с счастьем великого царя? А скорее он считал его даже несравнимым. Ведь там где смятения, печали, страхи, стремления, не достигающие своей цели, избегания, терпящие неудачу, зависть, ревность, — где там доступ счастью? А там, где мнения гнилые, — там все это неизбежно должно быть.

А когда молодой человек спросил: если киник заболеет и друг пригласит его к себе, чтобы поухаживали за больным, согласится ли он на это, — А где ты мне возьмешь друга кинику? — сказал он. — Ведь он должен быть вторым таким, чтобы был достоин числиться его другом. Он должен быть сообладателем скипетра и царской власти и достойным служителем, если намерен удостоиться его дружбы, как Диоген стал другом Антисфена, как Кратет — Диогена. Или тебе кажется, что если он подходит к кинику и здоровается с ним, значит, он его друг, и тот будет считать его достойным того, чтобы придти к нему? Так что если ты так решаешь, ты и помышляй такое, лучше высматривай себе яму для нечистот хорошую, в которой у тебя будет огонь , защищающую от северного ветра, чтобы тебе не окоченеть от стужи. А ты, мне кажется, готов время от времени пойти к кому-нибудь домой покормиться. Так что же тебе и браться за такое великое дело?

— А брак, — сказал тот, — и дети, будет ли принято это киником как имеющее главное значение?

— Если ты мне дашь, — сказал он, — град мудрецов, то едва ли кто-нибудь просто станет вести кинический образ жизни. В самом деле, ради чего принимать ему этот образ жизни? А если мы все же предположим это, в таком случае ничто не помешает ему и жениться и рождать детей. Ведь и жена его будет второй такой, и тесть вторым таким, и дети так будут воспитываться А при таком положении, какое существует в действительности, как в боевом строю, разве киник не должен быть ничем не отвлекаемым, всецело преданным служению богу, могущим проведывать людей, не связанным обязанностями профанов и не впутанным в отношения , нарушая которые он уже не сохранит роль добродетельного человека, а соблюдая, утратит в себе вестника, лазутчика и глашатая богов? Ты ведь смотри, он должен оказывать то-то тестю, обязан воздавать остальным родственникам жены, самой жене. В конце концов дело его сводится исключительно к ухаживаниям за больными, к добыванию средств. Не говоря обо всем остальном, он должен иметь котелок, где мог бы разогреть воду для ребенка, чтобы помыть его в корыте, шерстишку для родившей жены, маслишко, коечку, кружечку (получается уже слишком много утваришки), прочие занятия, отвлечения. Где тут, в конце концов, тот царь, который посвящает свое время общим делам, Коему вверены рати, на ком такие заботы, который должен смотреть за всеми остальными, за женатыми, за породившими детей, кто обращается со своей женой хорошо, кто дурно, кто ссорится, какой дом в спокойствии, какой нет, как врач, обходя всех и щупая пульс? У тебя лихорадка. — У тебя головная боль. — У тебя подагра. — Ты воздержись от еды. — Ты ешь. — Ты не мойся. — Тебе нужно сделать разрезание. — Тебе нужно сделать прижигание. Где тут досуг у связанного обязанностями профанов? Разве не должен он достать плащонки детям? Ну а отправить их к школьному учителю с дощечками, грифельками, да еще коечку устроить? Не могут ведь они сразу из чрева быть киниками. А иначе лучше было бы бросить их при рождении, чем вот так убивать. Смотри, до какого места низводим мы киника, как лишаем его царской власти. — Да, но Кратет женился. — Ты говоришь мне об обстоятельстве, получившемся вследствие любви, и женой приводишь в пример — второго Кратета. А мы рассматриваем вопрос о браках обычных и не связанных с обстоятельствами, и, рассматривая вопрос так, не находим, что при данном положении это дело должно быть для киника как имеющее главное значение. — Так как же он еще, — говорит тот, — будет содействовать сохранению общества? — Ради бога, а больше ли благодеяний оказывают людям те, кто вводит взамен себя два-три порочных рыла, или те, кто смотрит за всеми по возможности людьми, что они делают, как ведут жизнь, о чем заботятся, о чем не заботятся вопреки подобающему? Да разве фиванцам больше принесли пользы все те, кто оставил им после себя детей, чем Эпаминонд , умерший бездетным? Да разве больше, чем Гомер, сделал для общества Приам, народивший пятьдесят нечистей, или Данай, или Эол? И вот военачальствование или сочинительство удержит кого-то от брака или деторождения, и не будут считать, что он никчемностью возместил бездетность, а разве царская власть киника не будет достойным возмещением? Неужели мы не сознаем его величие и не представляем себе по достоинству своеобразие Диогена, но имеем в виду этих нынешних, этих у стола сторожащих , которые ни в чем не подражают тем, разве только в том, что становятся пердунами, а больше ни в чем? А то ведь у нас не возникали бы эти вопросы, и мы не удивлялись бы тому, что он не должен жениться или рождать детей. Человек, он родитель всех людей, мужчины — его сыновья, женщины — его дочери: он обращается так ко всем, так он печется обо всех. Или ты думаешь, что он по назойливости бранится с встречными? Он делает это как отец, как брат и как служитель общего отца, Зевса.

Если тебе угодно, спроси меня и о том, должен ли он участвовать в государственных делах. Дурень, ты ищешь государственных дел важнее тех, которыми занимается он? Выступит ли перед афинянами с обсуждением доходов или поступлений тот, кто должен рассуждать со всеми людьми, равно как с афинянами, так и с коринфянами, так и с римлянами, не о поступлениях и не о доходах, и не о мире или войне, но о счастье и злосчастье, о благополучии и неблагополучии, о рабстве и свободе? Человек занимается такими важными государственными делами, и ты спрашиваешь меня, должен ли он участвовать в государственных делах? Спроси меня и о том, должен ли он занимать должности. Я опять скажу тебе: Глупец, какую должность ищешь ты важнее той, которую занимает он?

Однако нужно, чтобы у такого и тело было определенным. Право же, если является чахоточный, тощий и бледный, его свидетельство уже не имеет той значимости. Ведь он должен не только проявлением качеств души представлять профанам, что возможно быть добродетельным человеком без всего того, чем они дорожат, но и телом выказывать, что простая и неприхотливая жизнь под открытым небом и ни тело не влияет пагубно: Вот и тому свидетель я и тело мое Как Диоген делал. Он ведь ходил блещущий здоровьем, и само его тело обращало на себя внимание толпы. А киник, вызывающий жалость, кажется попрошайкой: все отворачиваются от него, все оскорбляют его. Не должен он и грязным появляться, чтобы и этим не отпугивать людей, но сам запыленный вид его должен быть чистым и привлекательным.

Должен киник обладать также большой природной приятностью и находчивостью (иначе получается сопля, и больше ничего), чтобы уметь сразу и впопад отвечать на все нападки. Как Диоген в ответ сказавшему: Это ты тот Диоген, который не верит в существование богов? — И как это, — возразил, — считаю я, что ты ненавистен богам? Или вот, когда Александр застал его спящим и сказал:

В сне всю ночь проводить нельзя советному мужу,

еще сонный он ответил ему:

Коему вверены рати, на ком такие заботы.

А прежде всего его верховная часть души должна быть чище солнца. Иначе он неизбежно должен быть плутом и мошенником, поскольку сам одержимый каким-нибудь злом — будет порицать других. Смотри ведь, какова она. Царям этим и тиранам телохранители и оружие дают власть порицать кого-то и даже возможность наказывать ошибающихся, даже если сами они порочны, а кинику, вместо оружия и телохранителей, совесть предоставляет эту власть. Когда он видит, что провел ночи в усиленных трудах ради людей, что заснул чистым, а пробудился от сна еще чище, что все помыслы его это помыслы друга богам, служителя, соправителя Зевса, что во всем руководствуется этим:

Веди ж меня, о Зевс, и ты, Судьба моя

и: Если так угодно богам, пусть так будет, то почему бы ему не иметь смелость говорить с прямотой своим братьям, детям, словом, родственникам? Поэтому это и не назойливый и не любопытный, у кого такое отношение. Он ведь не относительно чужого любопытствует, когда смотрит за человеческими делами, но относительно своего. Иначе называй и военачальника любопытным, когда он смотрит за воинами, проверяет их, оберегает, наказывает нарушителей порядка. А если, прибрав за пазуху лепешечку, ты порицаешь других, я скажу тебе: Не лучше ли тебе забраться в угол и сожрать вон то, что ты украл? А что тебе до чужого? Да кто ты такой? Бык ли ты? Или царица пчел?

Покажи мне опознавательные знаки верховной власти, какие у нее есть от природы. А если ты трутень, притязающий на царскую власть над пчелами, не думаешь ли ты, что и тебя твои сограждане изгонят, как пчелы — трутней?

Ну а выдержкой киник должен обладать такой, что он должен казаться толпе бесчувственным, камнем: никто самого его не бранит, никто не ударяет, никто не оскорбляет, а бренное тело свое он сам предоставил всякому желающему обращаться с ним как угодно. Он ведь памятует о том, что то, что слабее, неизбежно должно быть побеждаемо тем, что сильнее, там где оно слабее, а одно бренное тело слабее многих вместе, обладающее меньшей силой — обладающих большей силой. Следовательно, он никогда не вступает в ту борьбу, где он может быть побежден, но сразу же отступает от всего чужого, не притязает ни на что рабское. А где свобода воли и пользование представлениями, там ты увидишь, сколько у него глаз, так что скажешь, что Аргус был слепым по сравнению с ним. Разве где-нибудь согласие опрометчивое, разве где-нибудь влечение неразумное, разве где-нибудь стремление, терпящее неуспех, разве где-нибудь избегание, терпящее неудачу, разве где-нибудь намерение, не достигающее своей цели, разве где-нибудь жалоба, разве где-нибудь унижение или зависть? Вот здесь большое внимание и усилие, а что касается всего остального, он храпит себе, лежа на спине: совершенный мирный покой. Разбойника по отношению к свободе воли не бывает, тирана не бывает. А по отношению к бренному телу? Да. И по отношению к бренному имуществу? Да. И по отношению к должностям и по отношению к почестям. Так какое же ему дело до всего этого? Поэтому, когда кто-нибудь запугивает его посредством всего чого, он говорит ему: Иди ищи детей. Это им страшны маски, а я знаю, что они глиняные и изнутри у них ничего нет.

Вот такое дело обдумываешь ты. Так что если ты решаешь взяться за него, то, ради бога, отложи его до другого времени и посмотри прежде всего на подготовленность у себя. Посмотри ведь, что и Гектор говорит Андромахе: Иди, — говорит он, — лучше домой и занимайся тканьем,

а воина — мужей будет делом,

Всех, а моим — наиболе.

Вот так он и свою подготовленность сознавал и ее несостоятельность.

23. Против тех, кто выступает с чтениями и ведением бесед для показа

Сначала скажи себе, кем ты хочешь быть, и вот тогда делай что делаешь. Мы ведь видим, что так происходит и на всех почти остальных поприщах. На поприще атлетов сначала решают, кем хотят быть, и вот тогда делают все что следует из этого: если бегуном на длинное расстояние, то — такое-то питание, такая-то прогулка, такое-то растирание тела, такое-то упражнение; если бегуном на короткое расстояние, то все это — иное; если пятиборцем, то — еще более иное. Ты найдешь, что так происходит и в искусствах. Если ты решаешь быть плотником, то будешь делать такое-то, если кузнецом, то такое-то. Ведь если то или иное, делаемое нами, мы не будем относить ни к какой цели, то мы будем делать необдуманно, а если будем относить не к той цели, к которой следует, то будем делать неверно. Кроме того, одно отнесение к цели есть отнесение к цели общей, а другое — к частной. Прежде всего — чтобы как человек. В этом что заключается? Не как баран, даже если кротко, или зловредно, как зверь . А отнесение к цели частной касается занятия и свободы воли каждого. Кифаред — как кифаред, плотник — как плотник, философ — как философ, оратор — как оратор. Так вот, когда ты говоришь: Идите сюда и послушайте мое чтение, с которым я выступлю перед вами, рассмотри сначала, чтобы не необдуманно это делать. Затем, если найдешь, что относишь это к какой-то цели, рассмотри, к той ли, к которой следует. Пользу ли ты хочешь принести или получить похвалу? Тотчас слышишь, как он говорит: А мне в похвале от толпы какой смысл? И прекрасно говорит. В самом деле, в ней нет никакого смысла ни музыканту, как таковому, ни геометру. Значит, ты хочешь принести пользу? В чем? Скажи и нам, чтобы и мы тоже бежали к тебе твоими слушателями.

Ну а может ли кто-нибудь принести пользу другим, если сам не получил пользу? Нет. Не может ведь этого ни в плотничном искусстве не-плотник, ни в сапожном искусстве не-сапожник.

Так, значит, ты хочешь узнать, получил ли ты пользу? Подавай свои мнения, философ. Каково назначение стремления? Не терпеть неуспеха. Каково назначение избегания? Не терпеть неудачи. Ну а исполняем ли мы их назначение? Скажи мне правду. А если солжешь, я скажу тебе: Недавно, когда твои собравшиеся слушатели были холоднее и не издавали криков одобрения тебе, ты ушел униженный. Недавно, когда тебя похвалили, ты расхаживал и говорил всем: „Как я тебе показался?” — „Изумительно, господин, клянусь тебе моим спасением!” — „А как я прочел то место?” — „Какое именно?” — „Где я описал Пана и нимф”. — „Превосходно!” И после этого ты говоришь мне, что в стремлении и избегании ты пребываешь в соответствии с природой? Иди уверяй другого. А такого-то недавно ты не хвалил, вопреки своему представлению о нем? А такому-то не льстил, сенатору? Хотел бы ты, чтобы твои дети были такими? — Ни в коем случае! — Так ради чего же ты хвалил и чтил его? — Он одаренный юноша и способный слушать рассуждения. — Откуда это? — Он восхищается мной. — Ты привел доказательство. И после этого как, по-твоему, эти же самые люди не презирают тебя втайне? Так вот, когда человек, сам сознающий, что и не достиг никакого блага и не помышляет об этом, услышит от философа: Талантливый, простой, неиспорченный, что иное, по твоему, думает он, как не: Этот какую-то, конечно, во мне нужду имеет? Или скажи мне, какое показал он дело талантливого? Вот, он столько времени с тобой, слушает твои беседы, слушает твои чтения. Стал ни он сдержанным, обратил ли свое внимание на самого себя? Осознал ли, в каком зле пребывает? Отбросил ли прочь мнимое знание? Ищет ли того, кто будет учить его? — Ищет, — говорит. Того, кто будет учить, какой жизнью следует жить? Нет, глупец, но — каким слогом следует излагать. За это ведь он и восхищается тобой. Послушай его, что он говорит: Этот человек пишет с чрезвычайно величайшим искусством, гораздо лучше Диона . Это совсем другое. Разве он говорит: Этот человек совестливый, он честный, он невозмутимый? А если бы и говорил, я сказал бы ему: Поскольку он честный, это „честный” что значит? И если бы он не мог сказать, я добавил бы: Сначала постигни то, о чем ты говоришь, и вот тогда говори.

Так, значит, находясь в таком плохом состоянии, томясь жаждой похвал, считая своих слушателей, ты хочешь приносить пользу другим? Сегодня у меня было гораздо больше слушателей. — Да, тьма. — Пожалуй, с пятьсот. — Что ты! Почитай, с тысячу. — У Диона никогда не было столько слушателей. — Откуда ему?!— И они тонко чувствуют рассуждения. — Прекрасное, господин, и камень привести в движение может. Вот слова философа, вот состояние намеренного приносить пользу людям! Вот человек, внявший разуму, прочитавший сочинения о Сократе как сочинения о Сократе, а не как сочинения Лисия и Исократа! Часто удивлялся я, какими же доводами... Но нет: „каким же доводом... ” — это более гладко, чем то. Да разве вы прочитали их не так же, как читаете одишки? Ведь если бы, конечно, вы читали их так, как следует, то не этому всему предавались бы, но вот что скорее видели бы: Анит и Мелет убить меня могут, но повредить мне — нет и Я ведь всегда такой, что не могу ничему моему внимать, кроме того довода, который мне при рассмотрении представляется наилучшим . Кто, поэтому, слышал когда-нибудь, чтобы Сократ говорил: Я знаю то-то и учу этому? Но он отсылал одного туда-то, другого туда-то. Потому-то и обращались к нему с просьбой представить их философам, и он водил и представлял . Но нет, по-твоему, он приглашал: Приходи сегодня послушать мою беседу в доме Квадрата . Что мне слушать тебя? Хочешь показать мне, что ты изящно сочетаешь слова? Сочетаешь, человек. И какое в этом благо для тебя? — Но ты похвали меня. — Что ты имеешь в виду под этим похвали? — Скажи мне: „О!” и „Изумительно!” — Вот говорю. Если же похвала есть то, что философы относят к категории блага , за что могу я похвалить тебя? Если излагать правильным слогом есть благо, докажи мне это, и я похвалю. — Так что же, разве такие вещи следует слушать без удовольствия? — Ни в коем случае. Я-то и кифареда слушаю не без удовольствия. Так разве из-за этого я должен выступать кифаредом? Послушай, что говорит Сократ: Да и не пристало бы мне, граждане, в этом возрасте, подобно юноше, выступать перед вами с складными речами . Подобно юноше, — говорит он. Это ведь действительно изящненькое искусство — выбрать словечки и сочетать их, выступить с блестящим чтением или речью, да посреди чтения возгласить: Эти вещи не многие могут понимать, клянусь вашим спасением!

А философ на слушание приглашает ли? Разве не подобно тому как солнце само по себе притягивает к себе свое питание , так и он притягивает к себе тех, кто намерен получить пользу? Какой врач приглашает, чтобы лечились у него? Хотя я слышу, что в Риме теперь и врачи приглашают. Однако при мне они приглашались. Приглашаю тебя придти и послушать, что ты в плохом состоянии и ты заботишься обо всем, но только не о том, о чем должен заботиться, и что ты не знаешь блага и зла и ты злополучный и несчастный. Прекрасное приглашение! Да ведь если всего этого не внушает слово философа, значит, мертвы и само оно и говорящий его. Руф говаривал: Если вы удосуживаетесь хвалить меня, значит, я говорю пустое . Потому-то он говорил так, что каждый из нас сидел и думал, что кто-то, конечно, наябедничал про него Руфу, — так проницателен был он, так выставлял перед глазами зло каждого.

Школа философа, люди, это лечебница. Выходить оттудa должны не удовольствие испытав, но боль. Вы ведь приходите туда не здоровые, но кто с вывихнутым плечом, кто с опухолью, кто со свищом, кто с головной болью. И вот я усядусь и буду изрекать вам ноематишки и эпифонематишки , чтобы вы выходили расхваливая меня, тот уходя с таким же плечом, с каким пришел, тот — с такой же головой, тот — с тем же свищом, тот — с той же опухолью? И вот ради того молодым людям уезжать из дому, оставлять своих родителей, друзей, родных, бренное имущество, чтобы говорить тебе О!, изрекающему эпифонематишки? Это ли делал Сократ, это ли Зенон, это ли Клеант?

— Что же, разве не существует особенности побудительной речи? — Да кто отрицает? Она существует, как существует особенность опровергательной речи, как существует особенность наставительной речи. Так кто же когда-нибудь называл четвертой после них особенность эпидейктической речи? Ведь в чем особенность побудительной речи? Уметь показать и одному человеку и всему собранию людей то противоречие, в котором они коснеют, и что они заботятся обо всем, но только не о тон, чего они хотят. Хотят ведь они того, что ведет к счастью, а ищут это в ином месте. Разве для осуществления этого тебе нужно, чтобы была расставлена тысяча скамей, были приглашены слушатели и чтобы ты, в щегольском облаченьишке или плащишке взобравшись на подушку , описывал, как погиб Ахилл? Перестаньте, ради богов, осквернять прекрасные названия и дела, насколько это зависит от вас самих. Ничего побудительнее, когда выступающий с речью обнаруживает перед слушателями, что он нуждается в них. Или скажи мне, кто, слушая твое чтение или беседу, забеспокоился о себе или обратил свое внимание на самого себя, или, выйдя, сказал: Метко задел меня философ. Больше не следует этого делать? Разве, если у тебя чрезвычайный успех, не говорит он кому-то: Изящным слогом изложил он про Ксеркса, другой: Нет — сражение при Фермопилах? Это ли слушание философа?!

24. О том, что не следует испытывать привязанность к тому, что не зависит от нас

Несоответственность другого природе пусть не будет злом для тебя. Ты ведь по природе рожден не для того, чтобы разделять с кем-то униженность и разделять несчастье, но для того, чтобы разделять счастье. А если кто-то несчастен, помни, что он несчастен по своей вине. Ведь бог создал всех людей на то, чтобы они были счастливыми, на то, чтобы они были стойкими. Для этого он дал возможности, то-то дав каждому своим, а то-то — чужим: все подвластное помехам подвластное отнятию, подвластное принуждениям — не своим, а все неподвластное помехам — своим, сущность же блага и зла, как и пристало пекущемуся о нас и отечески покровительствующему, — заключенным в своем. Но я в разлуке с таким-то, и он страдает. Почему же он чужое счел своим? Почему, когда он радовался видя тебя, не думал он о том, что ты смертен, что ты можешь уехать? Ну так вот он и несет наказание за свою глупость. А ты за что? Что ты плачешься? Или и ты тоже не приучил себя ко всему этому, но, как никчемное бабье, был привязан ко всему тому, чему радовался, так, будто будешь привязан вечно: к местам, к людям, к времяпрепровождению? И вот теперь ты сидишь и плачешь о том, что не видишь тех же людей и не проводишь время в тех же местах. Ты и в самом деле стоишь того, чтобы быть несчастнее даже воронов и ворон, которые могут летать куда хотят, вить гнезда в других местах, пересекать морские просторы, не стеная и не тоскуя о прежнем. Да, но у них так оттого, что они существа, не наделенные разумом. Так, значит, нам разум дан богами на несчастье и злополучие, для того чтобы мы влачили жалкую и полную сокрушений жизнь? Или пусть все будут бессмертными и пусть никто не уезжает, пусть и мы никуда не уезжаем, но остаемся на месте, укоренившись в нем, как растения, а если кто-нибудь из близких уедет, давайте сядем и будем плакать, и напротив, если вернется, давайте будем плясать и хлопать в ладоши, как дети?

Не пора ли нам наконец отнять себя от груди и памятовать обо всем том, что мы слушали у философов? Если, конечно, мы не как заклинателей слушали их о том, что это мироздание есть единый град, что сущность, из которой оно сотворено, едина, что неизбежно должен быть определенный круговорот и одно должно уступать свое место одному, другое другому, одно должно распадаться, а другое нарождаться, одно должно оставаться на том же месте, а другое находиться в движении, что все полно друзей — прежде всего богов, затем и людей, по природе родных друг с другом, что одни должны быть друг при друге, а другие должны расставаться, при совместной жизни радуясь, а при расставании не огорчаясь, и что человек, вдобавок к тому, что от природы он высокого образа мыслей и способен презреть все независящее от свободы воли, обладает еще и этой способностью не укореняться и не прирастать к земле, но пускаться то в одно, то в другое место, когда по той или иной настоятельной необходимости, а когда и ради самого осматривания. И выпавшее на долю Одиссею было нечто такое:

Многих людей города посетил и обычаи видел

И еще раньше Гераклу на долю выпало обойти весь свет,

Дерзость людей и благозаконие их наблюдая

от той избавляя и очищая землю, а это вводя вместо той.

А между тем, сколько, по-твоему, у него было друзей в Фивах, сколько в Аргосе, сколько в Афинах, а сколько он приобрел их в своих хождениях по свету, он-то, кто и женился там где это представлялось ему сообразным, рождал детей, оставлял их, не стеная и не тоскуя и не бросая их сиротами. Он ведь знал, что ни один человек не сирота, но обо всех всегда и непрестанно печется отец их всех. Ведь он не на словах лишь воспринял, что Зевс есть отец людей, он-то, кто и считал и называл его своим отцом, и взирая на него делал все что делал. Вот потому-то он повсюду мог вести жизнь счастливо. А совместить счастье и тоску по отсутствующему невозможно никогда. Ведь счастливость должна получать сполна все то, чего желает, походить на некую утоленность: у нее не должно быть жажды, не должно быть голода. Но Одиссей страдал по своей жене и плакал, сидя на скале . А ты во всем питаешь доверие к Гомеру и его басням? Или, если он и вправду плакал, не значит ли это лишь, что он был несчастным? А какой добродетельный человек бывает несчастным? Вселенная действительно плохо управляется, если Зевс не заботится о своих гражданах, чтобы они были такими же, как сам он, счастливыми. Но думать так — недопустимо и кощунственно, а Одиссей, если он, конечно, плакал и горевал, значит, не был добродетельным человеком. В самом деле, кто может быть добродетельным человеком, если он не знает, кто он есть? А кто может знать это, если он забыл, что рожденное тленно и человеку с человеком быть вместе невозможно вечно? Итак, что же? Домогаться невозможного значит быть рабским существом, значит быть глупым, значит чужеземцу нести борьбу против бога, как это единственно возможно — своими мнениями.

Но моя мать стенает, оттого что не видит меня. Почему же она не научилась этим рассуждениям? И я не то утверждаю, что не следует заботиться о том, чтобы она не горевала, но что не следует хотеть чужого во что бы то ни стало. А печаль другого есть чужое, моя же — мое. Так вот, это мое я буду прекращать во что бы то ни стало, потому что это зависит от меня, а это чужое я буду пытаться прекращать по возможности, но во что бы то ни стало — не буду пытаться. Иначе я буду вести борьбу против бога, противиться Зевсу, выступать против него в его управлении вселенной. И расплачиваться за эту борьбу против бога и неповиновение не дети детей будут, но сам я, днем и ночью, содрогаясь от сновидений, впадая в смятение, трепеща перед всякой вестью, ставя свое внутреннее благосостояние в зависимость от чужих писем. Из Рима какое-то письмо приходит. Только бы не какое-нибудь зло! А какое зло может случиться с тобой там, где тебя нет? Из Эллады. Только бы не какое-нибудь зло! Так для тебя всякое место может быть причиной злополучия. Разве недостаточно тебе быть несчастным там, где сам ты находишься, но тебе нужно быть несчастным еще и за морем, еще и от писем? Это вот в таком безопасном положении у тебя дела? Что же, если умерли мои тамошние друзья? Да что иное, как не то, что умерли смертные? Или как ты хочешь? Состариться и вместе с тем не увидеть смерти никого из любимых? Разве ты не знаешь, что за долгое время неизбежно должно случаться много разного: одного должна одолеть лихорадка, другого — разбойник, того — тиран? Таков ведь окружающий нас мир, таковы живущие с нами люди; холод, жара, несоответствующая пища, совершаемые пути по суше и по морю, ветры, разные обстоятельства — все это одного губит, другого изгоняет, этого бросает в посольство, того в военный поход. Сиди, стало быть, в ужасе перед всем этим, сокрушаясь, несчастным, злополучным, завися от другого, причем не от одного, не от двух, но от тьмы тем.

Это слушал ты у философов, этому учился? Разве ты не знаешь, что наша жизнь это военный поход? Один должен стоять на страже, другой идти на разведку, а кто-то другой и в сражение. Невозможно, чтобы все были на одном и том же месте, и не лучше. А ты, вместо того, чтобы исполнять приказания военачальника, ропщешь, когда тебе прикажут что-нибудь потруднее, и не понимаешь, во что ты превращаешь, насколько это зависит от тебя, войско, потому что если все станут подражать тебе, то никто не будет копать ров, не будет обносить лагерь частоколом, не будет нести ночную стражу, не будет подвергать себя опасности, но каждый окажется бесполезным в военном походе. Или вот, если будешь плыть моряком на корабле, занимай одно место и упорно держись его: если нужно будет подняться на мачту, не желай, если пробежать к носу корабля, не желай. Да какой кормчий стерпит тебя? Разве он не вышвырнет тебя как бесполезную вещь, всего лишь помеху и дурной пример для остальных моряков? Вот так и здесь. Жизнь каждого — это своего рода военный поход, притом долгий и с разными превратностями. Ты должен блюсти свой долг воина и по мановению военачальника исполнять все, предугадывая, если возможно, его желания. Тут ведь и не может быть никакого сравнения между тем военачальником и этим, ни по силе, ни по нравственному превосходству. Ты поставлен в строй в державном городе , и не на низкое какое-нибудь место, но пожизненно членом совета . Разве ты не знаешь, что такому мало приходится заниматься своим домашним хозяйством, а большей частью приходится быть в отъезде, находясь у какой-то власти или находясь под чьей-то властью, или служа какой-то власти, или участвуя в военном походе, или верша суд? И ты еще, у меня, хочешь привязаться к тем же местам и укорениться, как растение? Это ведь приятно. Кто отрицает? Но и похлебка приятна, и красивая женщина — это приятно. Что иное говорят те, которые удовольствие ставят себе целью? Не осознаешь ли, слово каких людей ты произнес? что — эпикурейцев и распутников?

И ты еще, совершая их дела и имея их мнения, говоришь нам слова Зенона и Сократа? Не отбросишь ли ты как можно подальше все чужое, чем ты украшаешься, ничуть не приличествующим тебе? Или чего иного хотят те, кроме того, чтобы спать неподвластно препятствиям и принуждениям, встав, позевать спокойно, ополоснуть лицо, потом пописать и почитать что хочется, потом поболтать о том о сем, получая восхваления друзей за все, что бы ни говорили, потом, выйдя на прогулку и немного погуляв, помыться, потом поесть, потом лечь спать. В какой, конечно, постели естественно спать таким, — что тут говорить? Об этом ведь можно догадываться.

Ну, поведай-ка мне и ты о своем времяпрепровождении, о котором ты тоскуешь, ревностный последователь истины, Сократа и Диогена. Что хочешь ты в Афинах делать? То же самое? Разве другое? Так что же ты называешь себя стоиком? Ложно приписывающие себе римское гражданство сурово наказываются, ну а разве ложно приписывающие себе такое великое и священное дело и название должны оставаться безнаказанными? Или именно это-то и невозможно, но закон этот, налагающий тягчайшие наказания за тягчайшие прегрешения, есть закон божественный, незыблемый и неотвратимый. Что же гласит он? Притязающий на то, что нисколько не касается его, пусть будет бахвалом, пусть будет тщеславным. Неповинующийся божественному управлению пусть будет низким, пусть будет рабом, пусть печалится, пусть завидует, пусть жалеет, в общем, пусть будет несчастным, пусть скорбит.

— Так что же, ты хочешь, чтобы я обхаживал такого-то? Чтобы ходил к его порогу? — Если это велит разум, ради отечества, ради родных, ради людей, почему бы тебе не пойти? К порогу сапожника, вот, ты не стыдишься ходить, когда тебе нужна обувь, ни к порогу огородника, когда тебе нужен латук, а к порогу богачей, когда тебе нужно что-нибудь подобное, стыдишься? — Да. Перед сапожником ведь я не преклоняюсь. — Не преклоняйся и перед богачом. — И огороднику не стану льстить. — Не льсти и богачу. — Так как же я достигну того, что мне нужно? — А я разве говорю тебе: Иди с намерением достигнуть? Разве не то только — чтобы ты поступил так, как тебе подобает? — Так к чему же еще мне ходить? — Чтобы пойти, чтобы исполнить дело гражданина, брата, друга. К тому же помни, что ты пришел это к сапожнику, к торговцу овощами, не имеющему власти ни над чем важным или священным, даже если он дорого продает то, что продает. Как за латуком идешь: он ведь обол стоит, а не талант стоит. Вот так и здесь. Дело стоит того, чтобы явиться к порогу. Пусть так, явлюсь. Чтобы поговорить. Пусть будет так, поговорю. Но и руку поцеловать надо и польстить восхвалением. Прочь! Это стоит талант. Нецелесообразно ни для меня, ни для города, ни для друзей утратить и гражданина добродетельного и друга. — Но если не преуспеешь, покажется, что ты не был исполнен рвения . — Опять ты забыл, ради чего ты явился? Разве ты не знаешь, что человек добродетельный ничего не делает ради того, чтобы показаться, но — ради того, чтобы поступить правильно? — Так какая же ему польза в том, чтобы поступить правильно? — А какая польза пишущему имя Дион писать его так, как должно? В том, чтобы написать. — Награды, значит, никакой? — А ты ищешь награды для добродетельного человека большей, чем поступать правильно и справедливо? В Олимпии ты не хочешь ничего иного, но тебе кажется достаточным быть увенчанным на Олимпийских играх . Таким незначительным и ничего не стоящим представляется тебе быть добродетельным и счастливым? Введенный в этот град богами для этого и уже обязанный приниматься за мужские дела, ты по нянькам еще тоскуешь да по маме, и плачущее глупое бабье сгибает и расслабляет тебя? Ты так никогда и не перестанешь быть младенцем? Разве ты не знаешь, что чем старше ведущий себя по-детски, тем он смешнее?

В Афинах ты ни с кем не виделся, ходя к нему домой? — С тем, с кем я хотел. — И здесь желай видеться вот с этим, и ты увидишься с тем, с кем ты хочешь. Только без унижения, без стремления или избегания, — и все твое будет правильно. А это заключено не в хождении и не в стоянии у порога, но внутри тебя, в твоих мнениях. Когда ты все то, что относится к внешнему миру и что не зависит от свободы воли, уже не будешь ценить и ничего из всего этого уже не будешь считать своим, а будешь считать своим только правильность в суждении, в мнении, в влечении, в стремлении, в избегании, Где тут еще место лести, низкому мнению о себе?

Что ты еще тоскуешь по тамошнему спокойствию, по привычным местам? Подожди немного, и эти места, в свою очередь, тоже станут для тебя привычными. И вот если в тебе будет такое неблагородство, то, покидая, в свою очередь, и эти места тоже, плачь и сетуй.

— Как же я окажусь любящим своих близких? — Как благородный, как счастливый. Ведь разум никогда не велит ни быть низким, ни быть сломленным, ни зависеть от другого, ни жаловаться когда бы то ни было на бога или на человека. Ты, у меня, стань таким любящим своих близких, который будет соблюдать все это. А если из-за этой любви к своим близким (чем бы ни было то, что ты называешь любовью к своим близким) тебе придется быть рабом и несчастным, то нецелесообразно быть любящим своих близких. И что мешает любить кого-то как смертного, как могущего уехать? Или Сократ не любил своих детей? Но — как свободный, как памятующий о том, что прежде всего следует быть другом богам. Поэтому он не нарушал ничего того, что подобает добродетельному человеку, ни когда защищался на суде, ни когда сам в ответ предлагал судебное решение для себя, ни еще раньше, когда был членом совета или участвовал в военных походах . А у нас очень много всяких поводов быть не-благородными: у одних — из-за ребенка, у других — из-за матери, у тех — из-за братьев. Однако ни из-за кого не должны мы быть несчастными, но должны быть счастливыми благодаря всем, главным же образом благодаря богу, который создал нас для этого. Ну а Диоген разве не любил никого, он, кто был так кроток и человеколюбив, что ради общего блага людей с радостью принимал на себя столько трудов и телесных мучений? Но любил как? Как следовало служителю Зевса — и заботясь о них, и вместе с тем подчиняясь богу. Поэтому только ему вся земля была отечеством, а исключительным не было ни одно место на земле. И когда он был захвачен в плен, то не тосковал ни по Афинам, ни по тамошним плизким и друзьям, но с самими пиратами обходился как близкий и пытался исправлять их. И когда он был продан , то потом проводил жизнь в Коринфе так же, как раньше в Афинах, а если бы он отправился и к перребам , то находился бы точно в таком же состоянии. Вот так достигается свобода. Поэтому он говорил: С тех пор, как Антисфен освободил меня, я уже никогда не был рабом. Как это освободил? Слушай, что он говорит: Он научил меня знать, что мое и что не мое. Имущество — это не мое. Родные, домашние, друзья, добрая слава, привычные места, времяпрепровождение — все это чужое. Так твое — что? Пользование представлениями. Он показал мне, что это у меня неподвластно помехам, неподвластно принуждениям. Никто не может воспрепятствовать, никто не может заставить пользоваться ими не так, как я хочу. Так кто же еще имеет надо мной власть? Филипп, или Александр, или Пердикка, или великий царь? Откуда им? Ведь кому одолеваться человеком, тот прежде всего должен одолеваться вещами. Так над кем не имеет силы ни удовольствие, ни страдание, ни слава, ни богатство, а сам он может, когда ему будет угодно, выплюнуть кому-то свое бренное тело целиком и уйти, чей еще он раб, кому подчинен? А если бы он проводил жизнь в Афинах с удовольствием и не в силах был устоять против такого времяпрепровождения, то его дела зависели бы от всякого, во власти более сильного было бы опечалить его. Как мог бы он, по-твоему, льстить пиратам, чтобы они продали его кому-нибудь из афинян, для того чтобы ему увидеть когда-нибудь опять прекрасный Пирей, Длинные стены , Акрополь? Кем тебе увидеть, рабское ты существо? Рабом и низким. И какая тебе польза? — Нет, свободным. — Покажи, как свободным. Вот схватил тебя кто-то такой, вот этот уводящий тебя от привычного для тебя времяпрепровождения, и говорит: Ты мой раб. Ведь от меня зависит помешать тебе проводить жизнь так, как ты хочешь, от меня зависит отпустить тебя, унижать. Когда я хочу, можешь опять в приподнятом радостном настроении отправляться в Афины. Что ты говоришь этому уводящему тебя в рабство? Какого это представляешь ему объявителя твоей свободы? Или ты и вовсе не смотришь ему прямо в лицо, но, опустив долгие рассуждения, умоляешь, чтобы он отпустил тебя? Человек, в тюрьму ты должен отправляться радуясь, спеша, опережая уводящих тебя. И ты еще, у меня, не желаешь проводить жизнь в Риме, тоскуешь по Элладе? А когда тебе придется умирать, ты и тогда будешь плакаться нам, что не видать тебе больше Афин и не прогуливаться в Ликее?

Для этого уехал ты из дому? Ради этого искал сойтись с тем-то, чтобы получить от него пользу? Какую это пользу?

Силлогизмы чтобы ты стал сводить к схемам посноровистей или вести последовательно к заключению условные рассуждения? И по этой причине оставил ты брата, отечество, друзей, домашних, чтобы вернуться научившись всему этому? Так что ты не за стойкостью уезжал из дому, не за невозмутимостью, не для того, чтобы, став недоступным для всякого вреда, ты больше ни на кого не жаловался, никого не винил, был недоступным ни для чьей несправедливости, и таким образом соблюдал отношения неподвластно препятствиям? Прекрасный привез ты это товар: силлогизмы, изменяющиеся рассуждения, условные рассуждения! И если тебе так угодно, усядься на рыночной площади и сделай вывеску, как торговцы снадобьями. Неужели ты не станешь отрицать, что и умеешь все то, чему научился, чтобы не ославить правила бесполезными? Какое зло причинила тебе философия? Что несправедливого сделал тебе Хрисипп, чтобы ты на деле сам показывал, будто труды его бесполезны? Разве недостаточно было тебе всех тамошних зол, сколько их у тебя было причинами твоих печалей и сокрушений, даже если бы ты и не уехал из дому, что ты еще больше добавил их себе? И если у тебя будут, в свою очередь, другие близкие и друзья, и если ты станешь испытывать привязанность к другому месту, то у тебя будет еще больше причин для стенаний. Так что же ты живешь? Чтобы доставлять себе одну печаль за другой, из-за которых ты несчастен? И ты еще, у меня, называешь это любовью к своим близким? Какой это, человек, любовью к своим близким? Если она благо, то не становится причиной никакого зла. Если она зло, то мне нет никакого дела до нее. Я по природе рожден для своих благ, по природе я не рожден для зол.

Каково же упражнение на деле против этого? Прежде всего, высшее, главнейшее, прямо как бы с порога: когда ты испытываешь привязанность к чему-то, то не относись к этому как к чему-то такому, что не может быть отнято, но относись как к чему-то такого рода, как горшок, как стеклянный кубок, чтобы, когда они разобьются, ты, помня, чем они были, не впадал в смятение. Так и здесь: если ты целуешь свое дитя, если брата, если друга, никогда не давай своему представлению полную волю и не позволяй радости доходить до чего ей угодно, но сдержи их, помешай им, как стоящие за триумфаторами и напоминающие им, что они люди . Примерно так и ты| напоминай сам себе, что любишь смертное, любишь отнюдь не свое. Это дано тебе на настоящее время, не как не могущее быть отнятым и не навсегда, но как смоква, как виноград, в установленное время года, а если ты тоскуешь по ним и зимой, то ты глупец. Вот так и если ты тоскуешь по сыну или по другу тогда, когда тебе не дано, знай, что ты это зимой тоскуешь по смокве. Ведь чем является зима по отношению к смокве, тем же является всякое исходящее от вселенной обстоятельство по отношению к тому, что в силу этого обстоятельства исчезает. Стало быть, в то самое время, как ты радуешься чему-то, приводи себе противоположные представления. Какое зло в том, если, целуя дитя, пришептывать: Завтра ты умрешь, так же другу: Завтра или ты уедешь или я, и мы больше не свидимся? — Но это зловещие слова. — Да ведь некоторые заклинания тоже, но оттого что они приносят пользу, я не обращаю на это внимания, лишь бы это приносило пользу. А ты зловещими называешь слова иные, чем обозначающие какое-то зло? Зловещее — малодушие, зловещее — неблагородство, сокрушение, печаль, бесстыдство. Вот эти слова зловещие. Однако ж и их не следует бояться произносить, ради того чтобы уберечь себя от обозначаемых ими вещей. А ты, у меня, зловещим называешь слово, обозначающее такую-то природную вещь? Называй зловещим и то, что сжаты колосья. Это ведь обозначает гибель колосьев. Но не мироздания. Называй зловещим и то, что опадают листья, и то, что смоква превращается в винную ягоду, виноград в изюм. Ведь все это изменения прежнего в иное. Не гибель, но некий установленный распорядок и управление. Вот что означает отъезд, то есть это — изменение незначительное. Вот что означает смерть, то есть изменение более значительное — из существующего сейчас не в несуществующее, но в несуществующее сейчас. — Так, значит, я больше не буду существовать? — Ты не будешь существовать, но будет существовать что-то другое, что сейчас нужно мирозданию. Ведь и ты родился не тогда, когда ты захотел, но когда это нужно было мирозданию.

Поэтому добродетельный человек, памятуя о том, кто он есть, откуда пришел и от кого произошел, посвящает себя только тому, как ему занимать свое место подчиняясь строгому порядку и повинуясь богу. Ты хочешь, чтобы я еще существовал? Я буду существовать как свободный, как благородный, как захотел ты. Ты ведь создал меня неподвластным помехам во всем моем. Но больше я тебе не нужен? Да будет во благо тебе! И до сих пор я оставался благодаря тебе, и никому другому, и сейчас я ухожу повинуясь тебе. — Как ты уходишь? — Опять-таки, как захотел ты, как свободный, как твой служитель, как осознавший твои приказания и запрещения. А пока я пребываю в служении тебе, кем хочешь ты, чтобы я был? Должностным лицом или частным лицом, членом совета или простым гражданином, воином или военачальником, наставником или домохозяином? Какое мы место пребывания и место в строю ты ни назначил мне, я, как говорит Сократ, скорее умру много тысяч раз, чем оставлю его . А где хочешь ты, чтобы я был? В Риме, или в Афинах, или в Фивах, или на Гиарах? Только помни обо мне там. Если ты пошлешь меня туда, где людям невозможно вести жизнь в соответствии с природой, я уйду , не потому, что не повинуюсь тебе, но потому, что ты это возвещаешь мне отступление. Я не оставляю тебя. Ни в коем случае! Но я осознаю, что я тебе не нужен. А если дано будет вести жизнь в соответствии с природой, я не стану искать иного места, чем то, в котором нахожусь, или иных людей, чем те, с которыми нахожусь.

Вот чем руководствуйся ночью, вот чем днем. Вот что пиши, вот что читай. Вот о чем веди разговоры, с самим со-бой, с другим. Не можешь ли ты помочь мне в этом? И опять обращайся то к одному, то к другому. Затем, если произойдет что-нибудь из так называемого нежелательного, тотчас облегчением тебе послужит прежде всего то, что это не неожиданно. Великие ведь это для всех случаев слова: Я знал, что породил смертного . Ведь так будешь говорить ты, и: Я знал, что я смертен, Я знал, что я могу уехать, Я знал, что я могу быть изгнан, Я знал, что я могу быть отведен в тюрьму. Затем, если ты будешь рассматривать, как это касается самого тебя, и станешь доискиваться, к какой области относится случившееся, то тотчас вспомнишь: Это относится к области того, что не зависит от свободы коли, того, что не мое. Так какое же это имеет отношение ко мне? Затем, самое главное: А кто прислал это? Принцепс или претор, город, закон города. Так дай это. Ведь я должен всегда повиноваться закону во всем. Затем, когда представление терзает тебя (это ведь не от тебя зависит), борись с ним разумом, одолевай его, не давай ему быть в силе и уводить все дальше, рисуя в твоем воображении одно за другим все что хочет и как хочет. Если ты будешь на Гиарах, не рисуй в своем воображении врепяпрепровождение в Риме и сколько радостей у тебя было, когда ты проводил жизнь там, сколько было бы их, если бы ты вернулся туда. Но ты там направь все свои усилия, как и следует ведущему жизнь на Гиарах, на то, чтобы вести жизнь на Гиарах мужественно. И если ты будешь в Риме, не рисуй в своем воображении времяпрепровождение в Афинах, но будь занят только тамошним.

Затем, все остальные радости замени радостью от осознанания того, что ты повинуешься богу, что ты не на словах, но на деле добродетельный человек. Каково ведь это — мочь сказать самому себе: О чем сейчас в школах велеречиво го-морят, и кажется, что они говорят парадоксальные вещи, все это я осуществляю. И они сидят и истолковывают мои добродетели, занимаются исследованиями обо мне, воспевают меня. И доказательство этого Зевс захотел, чтобы я получил от самого себя, а сам он захотел узнать, такой ли у него воин, какой должен быть, такой ли гражданин, какой должен быть, и вывести меня перед всеми остальными людьми свидетелем того, что не зависит от свободы воли. „Вот видите, что вы напрасно страшитесь, зря жаждете того, чего жаждете. Благ вне себя не ищите, в самих себе ищите. Иначе вы их не найдете”. С этой целью он то ведет меня сюда, то посылает туда, показывает людям бедняком, без должности, больным, отправляет на Гиары, заключает в тюрьму. Не оттого что ненавидит меня. Ни в коем случае! Да кто же ненавидит лучшего из своих служителей? И не оттого что пренебрегает мной, он-то, кто ни одним даже мельчайшим существом не пренебрегает. Но оттого что упражняет меня и пользуется мной как свидетелем перед всеми остальными. Назначенному на такое служение, мне еще беспокоиться о том, где я нахожусь, или с кем, или что обо мне говорят? Да разве не направлены все мои усилия целиком к богу и его указаниям и приказаниям? Вот это имея всегда в своем распоряжении, постоянно упражняя у самого себя, делая для себя руководством, ты никогда не будешь нуждаться ни в чьем утешении, ни в чьем ободрении. И ведь постыдно не неимение еды, но неимение разума, достаточного для неподвластности страхам, для неподвластности печалям. А раз ты добьешься неподвластности печалям и страхам, разве для тебя еще будет существовать тиран какой-нибудь или телохранитель, или цезаревы люди, или у тебя будет вызывать гложущую зависть чье-то назначение на должность или совершающие жертвоприношение по этому поводу на Капитолии, у тебя, получившего такую великую должность от Зевса? Только не носи ее торжественно и не бахвалься ею, но показывай на деле. И если никто не будет осознавать ее, довольствуйся тем, что сам ты здрав и счастлив.

25. Против тех, кто отступает от поставленных перед собой целей

Рассмотри, каких из поставленных перед собой целей с самого начала ты твердо держался, а каких — нет, и как тебе одни вспоминать радостно, а другие тягостно, и, если возможно, снова возьмись и за те, от которых ты ускользнул. Ведь подвизающиеся в величайшем состязании не должны отступать, но должны и удары принимать. Это состязание касается ведь не борьбы и всеборья, и достигший и недостигший успеха в которых может быть в высшей степени достойным, а может быть мало достойным, и, клянусь Зевсом, может быть благополучнейшим, а может быть злосчастнейшим, но касается самого благополучия и счастья. Итак, что же? Здесь даже если мы изнеможем, никто не мешает нам снова состязаться, и для этого не нужно ждать следующего четырехлетия, чтобы настали следующие Олимпийские игры, но как только оправишься, овладеешь собой и исполнишься того же рвения, можно состязаться. И если опять изнеможешь, снова можно состязаться. И если ты раз одержишь победу, то ты подобен никогда не изнемогавшему. Только не по той же привычке, с удовольствием начинай делать это. И вот, как хороший атлет, ты, несмотря на поражения на всех играх , ходишь вокруг, подобно отбежавшим перепелам.

Представление о красивой девчонке одолевает меня. Ну и что же? Разве недавно я не был одолен? У меня возникает влечение порицать кого-то. Да разве недавно я не порицал? Ты говоришь нам так, как будто ты вышел из этого без ущерба. Это как если бы кто-то говорил врачу, запрещающему ему мыться: Да разве недавно я не мылся? Так вот врач мог бы сказать ему: Ну, так вот после того, как ты помылся, что было с тобой? Разве у тебя не начался приступ лихорадки? Разве у тебя не началась головная боль? И ты, когда недавно ты порицал кого-то, разве ты не злонравного человека дело совершил, не болтуна? Разве ты не дал пищу этому своему устойчивому внутреннему состоянию, подбрасывая ему свойственные ему дела? А не устояв перед девчонкой, разве ты вышел из этого без ущерба? Так что же ты говоришь о том, что было недавно? А следовало бы, по-моему, помня о том, подобно тому как рабы помнят о побоях, воздерживаться от тех же самых ошибок. Но это не одно и то же: там ведь страдание заставляет помнить, а при ошибках какое страдание, какой ущерб? Да и когда это ты приучал себя избегать дурных действий?

26. Против тех, кто боится нужды

Не стыдно ли тебе быть малодушнее и неблагороднее по сравнению с беглыми рабами? Как они убегают от хозяев? На какие полагаясь земли , на каких слуг? Разве не малость какую-то, сколько нужно на первые дни, стащив, впоследствии носятся они по земле или даже по морю, умудряясь изыскивать всяческие средства для своего пропитания? И какой беглый раб когда-нибудь умирал от голода? А ты трепещешь в страхе, что останешься без необходимого, и не спишь по ночам. Несчастный, ты так слеп и не видишь дороги туда, куда ведет недостаток необходимого? Куда же он ведет? Туда, куда и лихорадка, куда и упавший на тебя камень, — в смерть. Так разве это не часто сам ты говорил своим товарищам, разве не много читал такого, не много писал? А сколько раз бахвалился ты тем, что к смерти-то ты относишься спокойно? — Да, но и мои будут голодать. — Так что же? Разве их голод ведет куда-то в другое место? И не тот же ли спуск туда? Не то же ли внизу? Так, значит, ты не хочешь смотреть туда, относясь со смелой уверенностью к всякой нужде и недостатку, куда и самые богатые, и занимавшие самые высшие должности, и сами цари и тираны должны спуститься, причем ты — голодая, может статься, а они — лопнув от обжорства и пьянства? Какого нищего доводилось тебе видеть не старого? Какого — не дряхлого? Но хоть они мерзнут ночью и днем, валяются на голой земле, питаются впроголодь, они чуть ли не доходят до того, что не могут умереть, а ты, целый и невредимый человек, имея руки и ноги, так боишься голода? Разве ты не можешь носить воду, писать, быть воспитателем, быть чьим-нибудь привратником? — Но это постыдно — дойти до такой необходимости. — Так ты сначала узнай, что постыдно, и вот тогда называй себя перед нами философом. А пока, даже если кто-то другой назовет тебя так, не принимай этого.

Постыдно ли для тебя то, что не твое дело, то, в чем ты не виноват, то, что просто случилось с тобой, как головная боль, как лихорадка? Если твои родители были бедными, или богаты , а наследниками оставили других и при своей жизни не оказывают тебе никакой помощи, постыдно ли это для тебя? Этому ли учился ты у философов? Разве ты никогда не слышал, что постыдное достойно порицания, а достойное порицания стоит того, чтобы быть порицаемым? Кого можно порицать за то, что не его дело, чего сам он не сделал? Так ты ли сделал это, своего отца таким? Или в твоей возможности исправить его? Дано ли тебе это? Так что же, разве следует тебе хотеть того, что не дано тебе, или, не достигая успеха и том, стыдиться? Вот так ты и привыкал, занимаясь философией, рассчитывать на других и нисколько не надеяться на самого себя? Ну так охай и стенай, ешь со страхом, что завтра у тебя не будет пищи. Тревожься по поводу своих молоденьких рабов, как бы они не украли чего, как бы не сбежали, как бы не умерли. Вот так ты и проживи всю жизнь до самого конца, раз ты обратился к философии только по названию и осрамил, сколько зависело от тебя, ее правила, показав, что они непригодны и бесполезны овладевающим ими. Никогда ты не стремился к стойкости, к невозмутимости, к неподверженности страстям. Ни с кем ты ради этого не был обходителен, а ради силлогизмов — со многими. Никогда ты не проверял основательно представления обо всем этом сам с собой: Могу ли я переносить или не могу? Чего мне недодает? Но, словно все у тебя правильно и надежно, ты предался занятию завершающим вопросом, вопросом о непоколебимости , — для того чтобы непоколебимым у тебя стало что? Малодушие, неблагородство, преклонение перед богатыми, не достигающее своей цели стремление, терпящее неудачу избегание. О надежности всего этого ты заботился.

Не следовало ли овладеть первым вопросом, и вот тогда добиваться надежности для него? И кого ты когда-нибудь видел сооружающего карниз, возводимый на никакой стене? А какого привратника ставят у никакой двери? Но ты приучаешь себя к тому, чтобы уметь доказывать. Что? Ты приучаешь себя к тому, чтобы не быть сбиваемым с толку софизмами. С какого толку? Покажи мне сначала, что ты охраняешь, что измеряешь или что взвешиваешь, и вот тогда показывай весы или мерку. Или до каких пор ты будешь измерять пепел? Не то ли должен ты доказывать, что делает людей счастливыми, не то ли, в силу чего дела у них идут так, как они хотят, не то ли, благодаря чему они не должны жаловаться ни на кого, не должны винить никого, должны повиноваться управлению вселенной? Вот что показывай мне. Вот показываю, — говорит, — я сведу тебе силлогизмы к схемам. Это — измеряющее, рабское ты существо, а не измеряемое. Поэтому теперь ты несешь наказание за все то, чем пренебрег в философии: трепещешь, не спишь по ночам, со всеми решаешь, и если не всем придутся по нраву решения, думаешь, что решил неправильно.

Ну вот, ты страшишься голода, как тебе кажется. А ты не голода страшишься, но боишься, что у тебя не будет повара, что у тебя не будет другого, кто будет закупать лакомые яства, другого, кто будет обувать тебя, другого, кто будет одевать тебя, других, кто будут растирать тебя, других, кто будут сопровождать тебя, для того чтобы в бане, когда ты разденешься и растянешься, как распятые, тебя растирали вдоль и поперек, потом стоящий рядом умащиватель говорил: Переверни. Поверни боком. Поддержи его голову. Подставь плечо, потом, вернувшись из бани домой, ты стал кричать: Никто не несет поесть?, потом: Убери со стола. Вытри. Ты страшишься того, что не сможешь жить жизнью больного. Право же, что касается жизни здоровых, узнай, как рабы живут, как работники, как подлинно занимающиеся философией, как Сократ прожил, он-то даже с женой и детьми, как Диоген, как Клеант, который и учился и носил воду . Если ты хочешь этого, то это у тебя будет повсюду, и ты будешь жить со смелой уверенностью. В чем? В том, в чем только и возможно быть смело уверенным, — в честности, в неподвластности помехам, в том, что не может быть отнято, то есть в своей свободе воли. А почему ты сделал себя таким непригодным и бесполезным, чтобы никто не хотел принять тебя в дом, никто не хотел позаботиться о тебе? Да какую-нибудь выброшенную целую и полезную вещь всякий нашедший подберет и сочтет ее выгодой для себя, а тебя никто не подберет, но сочтет ущербом для себя. Вот так ты не можешь ни вместо собаки пригодиться, ни вместо петуха. Так что же ты еще хочешь жить, если ты такой?

Страшится ли добродетельный человек, что останется без пищи? Слепые не остаются, хромые не остаются, — останется ли добродетельный человек? И ни хороший воин не остается без нанимателя, ни работник, ни сапожник, — останется ли добродетельный человек? Разве бог вот так пренебрегает своими лучшими творениями, своими служителями, своими свидетелями, которыми только и пользуется он как примерами перед необразованными в свидетельство того, что он и существует, и хорошо управляет вселенной, и не пренебрегает человеческими делами, и что для добродетельного человека не существует никакого зла ни при жизни, ни после смерти?

— Так что же, когда он не дает пищи? — Да что иное, как не то, что он, как хороший военачальник, возвестил мне отступление? Я повинуюсь, следую, славословя предводителя, воспевая его дела. Я ведь и пришел, когда ему было так угодно, и ухожу, опять-таки поскольку ему так угодно, и при жизни моим делом было воспевать бога и наедине с собой, и перед одним человеком, и перед всем собранием людей. Он не дает мне много, не дает в изобилии, — значит, он не хочет, чтобы я жил в роскоши. Он ведь и Гераклу не давал, сыну своему, но другой царствовал над Аргосом и Микенами, а Геракл получал приказания, совершал подвиги и упражнялся. И Эврисфей не был, как таковой, ни над Аргосом, ни над Микенами царем, он-то, кто даже над собой не был царем, а Геракл над всей землей и морем был властелином и правителем, очищал их от несправедливости и беззакония, вводил справедливость и святость, и притом безоружный, один. А когда Одиссей, потерпев кораблекрушение, был выброшен на берег, разве унизила его нужда, разве сломила? Но как пошел он к девушкам попросить то необходимое, что просить у другого считается постыднейшим делом?

Лев как, в горах обитающий

На что положившись? Не на славу, не на богатство, не на власть, но на мощь свою, то есть на мнения о зависящем от нас и независящем от нас. Ведь только они делают людей свободными, неподвластными помехам, поднимают голову униженных, позволяют прямо смотреть в лицо богачам, в лицо тиранам. Вот это и есть дар от философа, а ты уйдешь не смело уверенным, но тревожась по поводу плащишек и серебряной утваришки. Несчастный, вот так ты потерял время до сих пор? — Так что же, если я заболею? — Будешь болеть правильно. — Кто будет заботиться обо мне? — Бог, друзья. — Я буду лежать на жестком. — Но как мужчина. — У меня не будет подходящего жилья. — Будешь болеть в неподходящем . — Кто будет готовить мне еду? — Те, кто готовит и остальным. Будешь болеть, как Манес . — А чем еще кончится болезнь? — Иным чем-то, кроме смерти? Так думаешь ли ты о том, что суть всех зол, неблагородства и малодушия у человека это не смерть, а скорее страх смерти? Так вот, против него ты, у меня, упражняйся, сюда пусть будут направлены все рассуждения, упражнения на деле, чтения на занятиях, и ты узнаешь, что только так люди становятся свободными.