Рэй Брэдбери - Золотые яблоки Солнца

- Юг, - сказал командир корабля.

- Но, - возразила команда, - здесь, в космосе, нет никаких стран света!

- Когда летишь навстречу солнцу, - ответил командир, - и все становится жарким, желтым, полным истомы, есть только один курс. - Он закрыл глаза, представляя себе далекий пылающий остров в космосе, и мягко выдохнул: - Юг.

Медленно кивнул и повторил:

- Юг.

Ракета называлась "Кола де Оро", но у нее было еще два имени: "Прометей" и "Икар". Она в самом деле летела к ослепительному полуденному солнцу. С каким воодушев­лением грузили они в отсеки две тысячи бутылок кислова­того лимонада и тысячу бутылок пива с блестящими пробками, собираясь в путь туда, где ожидала эта исполинская Сахара!

Сейчас, летя навстречу кипящему шару, они вспоминали стихи и цитаты.

- "Золотые яблоки Солнца"?

- Иетс!

- "Не бойся солнечного жара"?

- Шекспир, конечно!

- "Чаша золота"? Стейнбек. "Кувшин золота"? Стефенс. А помните - горшок золота у подножия радуги?! Черт возь­ми, вот название для нашей орбиты: "Радуга"!

- Температура?..

- Четыреста градусов Цельсия!

Командир смотрел в черный провал большого круглого окна. Вот оно, Солнце! Одна сокровенная мысль всецело владела умом командира: долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тела.

Космический корабль воплощал строгую изысканность и хладный скупой расчет. В переходах, покрытых льдом и молочно-белым инеем, царил аммиачный мороз, бушевали снежные вихри. Малейшая искра из могучего очага, пыла­ющего в космосе, малейшее дыхание огня, способное про­сочиться сквозь жесткий корпус, встретили бы концентри­рованную зиму, точно здесь притаились все самые лютые февральские морозы.

В арктической тишине прозвучал голос аудиотермометра:

- Температура восемьсот градусов!

"Падаем, - подумал командир, - падаем, подобно сне­жинке, в жаркое лоно июня, знойного июля, в душное пекло августа..."

- Тысяча двести градусов Цельсия.

Под снегом стонали моторы; охлаждающие жидкости со скоростью пятнадцать тысяч километров в час струились по белым змеям трубопроводов.

- Тысяча шестьсот градусов Цельсия. Полдень. Лето. Июль.

- Две тысячи градусов!

И вот командир корабля спокойно (за этим спокойст­вием - миллионы километров пути) сказал долгождан­ное:

- Сейчас коснемся Солнца.

Глаза членов команды сверкнули, как расплавленное зо­лото.

- Две тысячи восемьсот градусов! Странно, что неживой металлический голос механиче­ского термометра может звучать так взволнованно!

- Который час? - спросил кто-то, и все невольно улыб­нулись.

Ибо здесь существовало лишь Солнце и еще раз Солнце. Солнце было горизонтом и всеми странами света. Оно сжи­гало минуты и секунды, песочные часы и будильники; в нем сгорало время и вечность. Оно жгло веки и клеточную влагу в темном мире за веками, сетчатку и мозг; оно выжигало сон и сладостные воспоминания о сне и прохладных сумер­ках.

- Смотрите!

- Командир!

Бреттон, первый штурман, рухнул на ледяной пол. За­щитный костюм свистел в поврежденном месте; белым цвет­ком расцвело облачко замерзшего пара - тепло человека, его кислород, его жизнь.

- Живей!

Пластмассовое окошко в шлеме Бреттона уже затянулось изнутри бельмом хрупких молочных кристаллов. Товарищи нагнулись над телом.

- Брак в скафандре, командир. Он мертв.

- Замерз.

Они перевели взгляд на термометр, который показывал течение зимы в заснеженных отсеках. Четыреста градусов ниже нуля. Командир смотрел на замороженную статую; по ней стремительно разбегались искрящиеся кристаллики льда. "Какая злая ирония судьбы, - думал он, - человек спаса­ется от огня и гибнет от мороза..."

Он отвернулся.

- Некогда. Времени нет. Пусть лежит. - Как тяжело поворачивается язык... - Температура?

Стрелки подскочили еще на тысячу шестьсот градусов.

- Смотрите! Командир, смотрите!

Летящая сосулька начала таять.

Командир рывком поднял голову и посмотрел на по­толок. И сразу, будто осветился киноэкран, в его сознании отчетливо возникла картина, воспоминание далекого дет­ства.

...Ранняя весна, утро. Мальчишка, вдыхая запах снега, высунулся в окно посмотреть, как искрится на солнце послед­няя сосулька. С прозрачной хрустальной иголочки капает, точно белое вино, прохладная, но с каждой минутой все более жаркая кровь апреля. Оружие декабря, что на миг становится все менее грозным. И вот уже сосулька падает на гравий. Дзинь! - будто пробили куранты...

- Вспомогательный насос сломался, командир. Охлаж­дение... Лед тает!

Сверху хлынул теплый дождь. Командир корабля дернул головой влево, вправо.

- Где неисправность? Да не стойте так, черт возьми, не мешкайте!

Люди забегали. Командир, зло ругаясь, нагнулся под дождем; его руки шарили по холодным механизмам, искали, щупали, а перед глазами стояло будущее, от которого их, казалось, отделял один лишь короткий вздох. Он видел, как шелушится покров корабля, видел, как люди, лишенные за­щиты, бегают, мечутся с распахнутыми в немом крике ртами. Космос - черный замшелый колодец, в котором жизнь то­пит свои крики и страх... Ори сколько хочешь, космос задушит крик, не дав ему родиться. Люди суетятся, словно муравьи в горящей коробочке, корабль превратился в кипящую лаву... вихри пара... ничто!

- Командир?! Кошмар развеялся.

- Здесь.

Он работал под ласковым теплым дождем, струившимся из верхнего отсека. Он возился с насосом.

- А, черт!

Командир дернул кабель. Смерть, которая ждет их, будет самой быстрой в истории смертей. Пронзительный вопль... жаркая молния... и лишь миллиарды тонн космического огня шуршат, не слышимые никем, в безбрежном простран­стве. Словно горсть земляники, брошенной в топку, - только мысли на миг замрут в раскаленном воздухе, пережив тела, превращенные в уголь и светящийся газ.

- Ч-черт!

Он ударил по насосу отверткой.

- Господи!..

Командир содрогнулся. Полное уничтожение... Он за­жмурил глаза, стиснул зубы. "Черт возьми, - думал он, - мы привыкли умирать не так стремительно, - минутами, а то и часами. Даже двадцать секунд - медленная смерть по сравнению с тем, что готовит нам это голодное чудище, которому не терпится нас сожрать!"

- Командир, сворачивать или продолжать?

- Приготовьте чашу. Теперь - сюда, заканчивайте. Жи­вей!

Он повернулся к манипулятору огромной чаши, сунул руки в перчатки дистанционного управления. Одно дви­жение кисти, и из недр корабля вытянулась исполинская рука с гигантскими пальцами. Ближе, ближе... металличе­ская рука погрузила "Золотую чашу" в пылающую топку, в бестелесное тело, в бесплотную плоть Солнца.

"Миллион лет назад, - быстро подумал командир, на­правляя чашу, - обнаженный человек на пустынной север­ной тропе увидел, как в дерево ударила молния. Его племя бежало в ужасе, а он голыми руками схватил, обжигаясь, головню и, защищая ее телом от дождя, торжествующе ринулся к своей пещере, где, пронзительно рассмеявшись, швырнул головню в кучу сухих листьев и даровал своим соплеменникам лето. И люди, дрожа, подползли к огню, протянули к нему трепещущие руки и ощутили, как в пе­щеру вошло новое время года. Его привело беспокойное желтое пятно, повелитель погоды. И они несмело заулыба­лись... Так огонь стал достоянием людей".

- Командир!

Четыре секунды понадобилось исполинской руке, чтобы погрузить чашу в огонь.

"И вот сегодня мы снова на тропе, - думал командир, - тянем руку с чашей за драгоценным газом и вакуумом, за горстью пламени иного рода, чтобы с ним, освещая себе путь, мчаться через холодный космос обратно и доставить на Землю дар немеркнущего огня. Зачем?"

Он знал ответ еще до того, как задал себе вопрос.

"Затем, что атомы, которые мы подчинили себе на Земле, слабосильны; атомная бомба немощна и мала; лишь Солнце ведает то, что мы хотим знать, оно одно владеет секретом. К тому же это увлекательно, это здорово: прилететь, оси­лить - и стремглав обратно! В сущности, все дело в гор­дости и тщеславии людей-козявок, которые дерзают дернуть льва за хвост и ускользнуть от его зубов. Черт подери, скажем мы потом, а ведь справились! Вот она, чаша с энергией, пламенем, импульсами, назовите, как хотите, - которая даст ток нашим городам, приведет в движение наши суда, осветит наши библиотеки, позолотит кожу на­ших детей, испечет наш хлеб насущный и поможет нам усвоить знание о нашей Вселенной. Пейте из этой чаши, добрые люди, ученые и мыслители! Пусть сей огонь согреет вас, прогонит мрак неведения и долгую зиму суеверий, леденящий ветер недоверия и преследующий человека ве­ликий страх темноты. Итак, мы протягиваем руку за дая­нием..."

- О!

Чаша погрузилась в Солнце. Она зачерпнула частицу божественной плоти, каплю крови Вселенной, пламенной мысли, ослепительной мудрости, которая разметила и про­ложила Млечный Путь, пустила планеты по их орбитам, определила их ход и создала жизнь во всем ее многообразии.

- Теперь осторожно, - прошептал командир.

- Что будет, когда мы подтянем чашу обратно? И без того такая температура, а тут...

- Бог ведает, - ответил командир.

- Насос в порядке, командир!

- Включайте!

Насос заработал.

- Закрыть чашу крышкой!.. Теперь подтянем - медлен­но, еще медленнее...

Прекрасная рука за стеной дрогнула, повторив в испо­линском масштабе жест командира, и бесшумно скользнула на свое место. Плотно закрытая чаша, рассыпая желтые цветы и белые звезды, исчезла в чреве корабля. Аудиотермометр выходил из себя. Система охлаждения билась в лихорадке, жидкий аммиак пульсировал в трубах, словно кровь в висках орущего безумца.

Командир закрыл наружный люк.

- Готово.

Все замерли в ожидании. Гулко стучал пульс корабля, его сердце отчаянно колотилось. Чаша с золотом - на борту! Холодная кровь металась по жестким жилам: вверх-вниз, вправо-влево, вверх-вниз, вправо-влево...

Командир медленно вздохнул.

Капель с потолка прекратилась. Лед перестал таять.

- Теперь - обратно.

Корабль сделал полный поворот и устремился прочь.

- Слушайте!

Сердце корабля билось тише, тише... Стрелки приборов побежали вниз, убавляя счет сотен. Термометр вещал о смене времен года. И все думали одно: "Лети, лети прочь от пламени, от огня, от жара и кипения, от желтого и белого. Лети навстречу холоду и мраку". Через двадцать часов, по­жалуй, можно будет отключить часть холодильников и из­гнать зиму. Скоро они окажутся в такой холодной ночи, что придется, возможно, воспользоваться новой топкой ко­рабля, заимствовать тепло у надежно укрытого пламени, которое они несут с собой, словно неродившееся дитя.

Они летели домой.

Они летели домой, и командир, нагибаясь над телом Бреттона, лежавшим в белом сугробе, успел вспомнить стихо­творение, которое написал много лет назад.

Порой мне Солнце кажется горящим древом...

Его плоды златые реют в жарком воздухе,

Как яблоки, пронизанные соком тяготенья,

Источенные родом человеческим.

И взор людей исполнен преклоненья, -

Им Солнце кажется неопалимым древом.

Долго командир сидел возле погибшего, и разные чув­ства жили в его душе. "Мне грустно, - думал он, - и я счастлив, и я чувствую себя мальчишкой, который идет домой из школы с пучком золотистых одуванчиков".

- Так, - вздохнул командир, сидя с закрытыми глаза­ми, - так, куда же мы летим теперь, куда?

Он знал, что все его люди тут, рядом, что страх прошел и они дышат ровно, спокойно.

- После долгого-долгого путешествия к Солнцу, когда ты коснулся его, подразнил и ринулся прочь - куда лежит твой путь? Когда ты расстался со зноем, полуденным светом и сладкой негой - каков твой курс?

Экипаж ждал, когда командир скажет сам. Они ждали, когда он мысленно соберет воедино всю прохладу и белиз­ну, свежесть и бодрящий воздух, заключенный в заветном слове; и они увидели, как слово рождается у него во рту и перекатывается на языке, будто кусочек мороженого.

- Теперь для нас в космосе есть только один курс, - сказал он.

Они ждали. Ждали, а корабль стремительно уходил от света в холодный мрак.

- Север, - буркнул командир. - Север.

И все улыбнулись, точно в знойный день вдруг подул освежающий ветер.